При виде книги мужики подтянули поближе скамейки, с нетерпеливым
интересом, как малые дети, изготовились слушать неслыханное. Всякая книжица,
даже школьный букварь, вызывала к себе в Усвятах почтение, а эта, обряженная
медными бляхами и застежками, ненашенских времен и мыслей, уже одним своим
обликом заставила всех подобраться, а сбитый с толку Касьян даже пригладил
волосы, как делал это всегда при встрече пришлого человека, перед неведомым.
В полной тишине дедушко Селиван с усилием разломил надвое книгу,
опахнувшую лица сидевших слежалым погребным ветерком старины, и, отвалив
несколько ветхо-кофейных страниц, нацелил палец в середину листа.
- Ага! Вот оно! - объявил он, обретя и сам подобающую благостность.
- А ну-ка...- заерзали мужики.
Отстранясь и подслеповато сощурясь, дедушко Селиван начал ощупью лепить
слова по частям, и от этой их разъятости звучали они торжественно и
значительно, будто произнесенные свыше:
- Наре... нареченный Касияном да воз... возгордится именем своим... ибо
несет оно в себе... освя... щение и благо... словение божие кы... подвигам
бран...ным и славным...
Старик остановил палец и вопрошающе взглянул на Касьяна: усвоил ли тот
сказанное?
- А исходит оно... из пределов гре...греческих... из царств... осиянных
великими победами... где многия мужи почи... почитали за честь и обозначение
Пла...Планиды., называть себя и сынов своих Касиянами... ибо взято наречение
сие от слова... кас...кас... сис... кассис... разумеющего шелом воина...
воина великаго и досто... славнаго императора Александра Маке...донскаго...
и всякий носящий имя сие суть есьм непобедимый и храбрый шле... мо... носец.
Дедушко Селиван отнял от книги палец и ликующе вознес его кверху:
- Уразумел? Шлемоносец! Во как толкуется имя твое! Выходит, сызмальству
тебе это уготовано - шлем носить.
- Чего напишут-то...- растерянно усмехнулся Касьян.- Сызмальства я
гусей с теленками пас. Да и теперь за лошадьми хожу.
- Теленков-то ты пас, а шелом тебя, стало быть, еще с той поры
дожидался.
- Ну дак все правильно! - хохотнул Давыдко.- Пойдешь днями, наденут
железну каску - вот тебе и шлемоносец! Все как есть сходится.
Мужики посмеялись такому простому резону.
- Погодите, погодите! - остановил их дедушко Селиван.- Каску на кого
хошь можно напялить. И на козла, и на барана. Не в каске суть. Ты вот думал,
что ты Касьян да и Касьян, ан ты, вишь, какой Касьян. Вон как об твоем имени
сказано: "Ибо несет оно в себе освящение...- понял? - ...и благословение к
подвигам". Во как! Это не важно, что ты птахи не стрелил. Наука невелика,
обучишься. Но ежели тебе уготовано, ты и не стрелямши ни в ково можешь такое
сотворить, что и сами враги удивятся и воздадут хвалу и честь твоим
подвигам, хотя и понесут от тебя урон и позор великий.
Касьян уже не перечил, а только сидел, нагнув голову, в усмешке
терпеливо снося свалившееся на него стариковское празднословие.
- Вижу, парень, не веришь ты этому,- продолжал свое дедушко Селиван.-
Дескать, пустое мелется. Ась? Тади давай зайдем с другого конца. Вот скажи,
кто есть Прошка наш, Прохор Иваныч?
- Как кто? - пожал плечами Касьян.- Ну, председатель.
- Так, председатель. Верно. А мог ли он об этом знать, что будет
председателем, когда вот так, вроде тебя, теленков мальчишкой пас?
- Дак откуда ж ему...
- Тоже правильно. Не мог он этого знать. Нарекли его мать с отцом
Прохором, бегал по Усвятам этакий конопатенький ушастый пащенок, ничего не
знавший о себе, тем паче наперед. Так?
- Ну так, ясное дело.
- А теперича давай заглянем в книгу...- Дедушко Селиван полистал,
пришептывая: - Прохор... Прохор... отыщем Прохора... Ага! Вот он! Ну-кось,
как тут про него? - И снова перестроив голос на высокий лад, зачитал: -
Смысл нареченья зело пригож... ибо разумеет собой... песно... песноводи...
теля... во славу господню. А составлено сие имя... как всякое зерно... из
двух равно... равновеликих долей благозвучнаго грецкаго речения... в коем
одна доля "хор" означает совместное песнопение... тогда как другая доля
"про"... на оном наречии понимается как старший... А совместно сии доли...
воссоединясь в оное имя... означают старшаго над хором, запевнаго
человека... сиречь запевалу. И опять дедушко Селиван поучительно воздел
палец:
- Запевный человек? Ну дак ясно, Прошка наш во славу божию песен не
поет, он партейный, книга-то не нонешняя, не теперь писанная. Но суть
совпадает - запевала! Всей усвятской жизни голова!
- Н-да! - удивились мужики.- А гляди ты, верно ведь!
- А ну-ка, Селиван Степаныч,- заинтересовался Леха,- читани-кось, чего
там про меня сказано?
- Дак и про тебя пошукаю. Сичас и про Лексея...
Дедушко Селиван снова потеребил страницы, поперекладывал их туда-сюда
и, отыскав нужное место, сперва побубнил про себя, а потом уж дал короткое
разъяснение:
- Про тебя, милок, тут такое сказано, што Алексей - это вроде как
защитник. Так вот и написано: заступник отечества, всех страждущих, слабых и
малолетних, всех человеков и тварей божиих.
- Ишь ты! - Никола Зяблов восхищенно посмотрел на Махотина.- И Леха
наш, оказывается, в большом звании. Гляди-кось: защитник отечества!
Высо-о-окая, Лексей, у тебя должность!
Махотин остался доволен таким истолкованием.
- Дак теперь давай и про Зяблова,- засмеялся он.- Кто есть таков? А то
вместе пьем-курим, а что за прыщ - незнамо.
- Вот и про Николу... А Никола у нас...- готовно провозгласил дедушко
Селиван.- Никола, стало быть, так: победитель! Вот как!
Мужики поворотились к Николе Зяблову, сидевшему босо и без рубахи.
- Ух ты, едрит тя в кадушку с обручами! Вот это дак Никола! Вот это дак
чин!
- Что ж ты, Николка, в Усвятах-то сшиваешься? - пуще всех хохотал
Давыдко.- Тебе бы в портупеях ходить, а ты доси в одной майке бегаешь.
- Ладно вам,- конфузливо осерчал Зяблов.- Шутейное это все. Для смеху
писано.
- А может, и не шутейное. Вон про нашего Прохор Ваныча в самую точку.
Как влито. Поди, старые люди чегой-то да кумекали, когда писали.
Прочитали и про Афоню-кузнеца, и выходило по-писаному, что и Афоня не
просто так, как ежели б какой лопух на огороде, а тоже назван куда с добром:
не боящийся смерти! И уже как-то иначе поглядели мужики на обширные Афонины
плечи, на вросшую в них сухожильными кореньями быковатую шею. Кто ж его
знает, может, его и взаправду никакая поруха не возьмет...
- Не-е, братцы! Чтой-то в этой книжице есть! - блестя глазами,
воскликнул Леха.- Видать, не с бухты-барахты писана. Дак и так рассудить:
человек зачем-то да родится. Не токмо за сарай бегать. Небось потому и
прозвище ему дается с понятием, чтоб, стало быть, направить его на что-то
такое, окромя пустого счета дням...
Мужики один за другим потянулись к невиданной книге. Обтерев о штаны
лопатистые ладони, глянцевевшие мозольно-сухой кожей, в застарелых, набитых
землей трещинах, от которых не могли распрямляться полностью, а лишь
складывались пальцами в присогнутые ковши, они бережно и неловко брали книгу
обеими руками под кожаный испод, как принимали по вечерам, придя с работы,
грудного младенца, не научившегося еще держать головы. И так же бережно, с
почтительной предосторожностью, опасаясь учинить поруху, сделать что-нибудь
не так, перекладывали ее алтарно пахнущие листы, вглядываясь в
причудливо-кружевные заглавные буквицы, расцвеченные киноварью и озеленевшей
позолотой. И даже пытались сами разобрать и постичь мудреные строки, но,
пошевелив сосредоточенно и напряженно губами и произнеся
раздумчиво-протяжное "н-да-а...", охранно передавали ее другому. Было
диковинно оттого, что их имена, все эти Алексеи и Николы, Афони и Касьяны,
такие привычные и обыденные, ближе и ловчее всего подходившие к усвятскому
бытию - к окрестным полям и займищам, осенним дождям и распутью,
нескончаемой работной череде и незатейливым радостям,- оказывается, имели и
другой, доселе незнаемый смысл. И был в этом втором их смысле намек на иную
судьбу, на иное предназначение, над чем хотя все и посмеялись, не веря, но
про себя каждому сделалось неловко и скованно, как если бы на них наложили
некую обязанность и негаданную докуку. Так бывало еще в детстве, когда
матери, обрядив на праздник в новую рубаху, наказывали не мараться, блюсти
себя в чистоте, и хотя на душе делалось радостно и приятно от этой обновы,
но в то же время, бегая на народе, надо было все время помнить родительский
наказ и часом не выпачкать рубаху. И теперь тоже мужики были негаданно
озадачены этой обновой, иным значением своих расхожих имен, как будто все
они были одеты в новые рубахи перед скорой дорогой и надо было там блюсти
себя и не замараться.
- Ну да к а ты ж кто таков, дедко Селиван? - блестя глазами,
поинтересовался Леха.- Интересно!
- Дак про себя я уже знаю, давно вычитал.
- А как же тебя?
- А про меня тут, робятки, нехорошо...
- Не-е, давай уж читай. Ежли про всех, то и про себя давай.
- Оно про меня хоть и нехорошо, а тож верно сказано,- легко засмеялся
дедушко Селиван.- Леший я. Лесной мохнарь.
- Ох ты! Это как же так?
- А вот эдак - лешачий я Селиванка. В книге так истолковано, кабудто
по-греческому, по-римскому ли "сельва" лес обозначает, дремотну чащобу. А
Селиван - по-ихнему и есть, стало быть, лешак. Ну да я и согласен. Потому,
кто ж я есть иной, ежли жизня моя самая лешачья - брожу, блукаю, свово двора
днями не знаю. Лешак я и есть козлоногий. Зеленомошник. Тоже и обо мне верно
сказано Значит, такова судьба.
- Дак что ж это получается? - подытожил Махотин.- Выходит, не один
Акунин Борис
Орлов Алекс
Круз Андрей
Громыко Ольга
Никитин Юрий
Володихин Дмитрий