Чтение 16–й страницы книги ~Бухта Потаенная~

воем.

- Чтобы я сам его пристрелил? Я же не смогу, товарищ мичман!

- Сможешь! Что это значит: не сможешь? Твоя собака, из твоей упряжки,
ты, значит, и должен ее пристрелить. Тюрин, принеси-ка Валентину его
винтовку!

Тюрин сбегал за винтовкой, потом они с Конопицыным ушли в баню, которая
тогда еще служила жильем связистам. А Гальченко, держа винтовку в руках,
остался стоять возле Заливашки.

Ну что вам дальше рассказывать? Делать было нечего, он выполнил приказ
командира. От его выстрела остальные собаки шарахнулись в сторону и
завыли...

Плакал ли он? Говорит, что нет, удержался как-то. По его словам, с моря
дул очень сильный ветер, а слезы на ветру сразу обледеневают, и веки
слипаются, не видно ничего.

Вошел он в баню, молча повесил винтовку на бревенчатую стену. Никаких
расспросов, никаких соболезнований! Конопицын играл в домино с Галушкой и
Тюриным. Гальченко быстро разделся, разулся; вскарабкался на вторую полку
и отвернулся к стене. Внизу как ни в чем не бывало продолжали деловито
хлопать костяшками.

Несколько минут еще прошло.

- Заснул? - спросил кто-то, кажется Тюрин.

- Притих. Заснул, надо быть.

Конопицын встал из-за стола, шагнул к нарам и старательно укрыл
Гальченко своим тулупом.

- Печка греет сегодня не особо, - пояснил он, словно бы извиняясь перед
товарищами. - А ему на вахту через час...

Но возвращаюсь к дому в Потаенной.

Строили его полярной ночью - за исключением фундамента, - однако
опасения Гальченко в отношении кромешного мрака оказались, по счастью,
неосновательными. Мрак был не кромешный.

Примерно между тринадцатью и пятнадцатью часами чуть светлело. Это
немного похоже было на предрассветные сумерки. Но как ни старалось, как ни
тянулось к Потаенной солнышко из-за горизонта, лучи уже не могли
достигнуть ее. И все-таки полдневные сумерки напоминали о том, что где-то,
очень далеко, солнце есть и оно обязательно вернется.

Со второй половины ноября над Карским морем воцарилась полярная ночь.
Однако строители продолжали работать.

Когда наступало полнолуние, видимость, по словам Гальченко, делалась
вполне приличной, гораздо лучше, чем в средних широтах. Правда, тени,
отбрасываемые предметами в лунном свете, были совершенно черными. К этому
приходилось приспосабливаться.

При свете звезд тоже можно было работать, хотя и не так хорошо. А вот
северного сияния Гальченко не терпел. Говорит, что было в нем что-то
неприятное, злое, противоестественное.

Со своей стороны, могу подтвердить это ощущение молодого матроса. И я
не любил и до сих пор не люблю северное сияние.

Оттенки красок на небе беспрерывно переливаются, меняются - от
оранжевого до фиолетового. Очертания также самые причудливые, даже
изысканные. То свешиваются с неба светящиеся полотнища, прочерченные
полосами, тихо колеблющиеся, будто от дуновения невидимого ветра. То
возникает вдруг огромный веер из разноцветных, торчащих во все стороны
перьев. То в разных участках неба, точно пульсируя, вспыхивают красноватые
пятна, с головокружительной быстротой исчезают и снова появляются.

Да, гримасы вероломного полярного божка!

Впрочем, может быть, это чисто индивидуальное восприятие, на знаю. Как
бы там ни было, вкусы мои и Гальченко в данном случае полностью совпадают.

"Катка [старинное название магнитного компаса] дурит на пазорях
[старинное название северного сияния]". Вы вспомнили старинную поморскую
примету. Иными словами хотите сказать, что антипатия к северному сиянию
вытекала из нашей общей с Гальченко военно-морской профессии? Возможно, и
так. Обычно нелегко докопаться до корней иных антипатий или симпатий.

И в самом деле, какого, даже самого уравновешенного, штурмана,
прокладывающего курс с помощью магнитного компаса, не выведут из себя
причуды его в связи с блекло-оранжевыми, красноватыми и фиолетовыми
пятнами, пробегающими по небу? Но ведь на большинстве наших кораблей давно
уже применяются гирокомпасы - приборы, не чувствительные к магнитным
бурям. Да и Гальченко был связистом, а не штурманом.

Вот это дело другое! Вы правы, северное сияние отрицательно влияет на
радиосвязь, вызывает сильные помехи. Так с чего же было любить его
радистам?

Но главное, думается мне, все же в строительстве дома. Судя по
описаниям Гальченко, строителям было очень трудно примениться к
вероломно-изменчивому свету, падавшему сверху на снег как бы из
гигантского витража. Свет этот внезапно ослабевал или совсем затухал,
потом так же внезапно вспыхивал с яркостью, от которой ломило в глазах.
Северное сияние вдобавок то и дело меняло свое место на небе. То оно
разгоралось прямо над головой, то едва пробивалось издалека сквозь мрак,
возникая низко, у самого горизонта, как зарница. Зрению почти невозможно
приспособиться к беспрестанным метаморфозам на небе.

Нет, в Потаенной было не до полярной экзотики! Людям нужно работать, а
не взирать на небо, засунув руки в брюки и громогласно восхищаясь этой
экзотикой!

Предупреждаю: я столь подробно рассказываю про строительство дома,
потому что оно имеет непосредственную причинную связь с тем спором,
который возник вскоре между связистами Потаенной о послевоенном ее
будущем, а через непродолжительное время нашел свое воплощение в эскизе
карты...

Забыл сказать, что перед самым ледоставом связисты выловили из воды
несколько бочек с горючим и перестали теперь дрожать над каждым его
галлоном.

Когда небо было затянуто тучами, мичман Конопицын отдавал приказание
Галушке запустить движок. В снег втыкали шест и подвешивали к нему
электрическую лампочку. Пускали в ход также фонарь "летучая мышь".
Преимущество его, как вам известно, в том, что он не боится ветра.
Ламповое стекло было загорожено проволочной сеткой.

У связистов имелись две "летучие мыши". Одна горела постоянно на вышке
в кабине сигнальщика-наблюдателя, другая использовалась исключительно на
строительстве.

Конечно, все это освещение, то есть луна, звезды, электрическая
лампочка на шесте и фонарь "летучая мышь", было менее шикарным, чем
десятки "юпитеров", обступивших площадку, где проводятся киносъемки. Но
строители не жаловались и не залеживались на нарах. И не больно-то, знаете
ли, залежишься, когда мичман Конопицын все время мельтешит перед глазами.
Еще раз повторяю: я не ошибся в своем выборе! Это был настоящий боцман:
придирчивый, неутомимый, двужильный.

В неподвижном состоянии можно было увидеть начальника поста лишь у
штабелей плавника, выловленного из моря. Он примерялся, выбирал самые
лучшие, самые прямые, надежные бревна. А что выбирать-то? Все бревна
первосортные, специально предназначенные для строек в Заполярье, толщиной
сорок-пятьдесят сантиметров, вдобавок будто по заказу сильно обкатанные
прибоем.

Кому доставалось от мичмана, так это Галушке! Он, по воспоминаниям
Гальченко, был с ленцой, "жил вразвалочку". Калиновский однажды пошутил:

- А знаешь ли ты, какая разница между тобой и адмиралом Нельсоном?

- Какая? - осторожно спросил Галушка, подозревая подвох.

- Нельсон говорил о себе, что всегда упреждает свой срок на пятнадцать
минут, а ты, наоборот, всегда опаздываешь на пятнадцать минут...

Зато Тюрин на стройке поражал всех. Он проявил удивительную ловкость в
плотницком деле. На что уж силен был штангист Калиновский, но и тот, к
своей досаде, не мог угнаться за Тюриным в работе.

Говорят свысока: плотницкая работа! Уверен, о Тюрине так не сказали бы.
Топор буквально играл в его руках и перевоплощался: то срезал будто
бритвой тончайшую стружку, то с двух-трех ударов раскалывал толстенное
бревно.

Особенно трудно было связистам втаскивать тяжеленные бревна с "кошки"
на берег. Десять-двенадцать метров - высота пологого берега. Не шутка! А
на стройке могло одновременно работать не более четырех человек.

Однажды, разрешив короткий перекур, мичман Конопицын рассказал историю
о том, как он познакомился с двумя замечательными командирами.

- Не за письменным столом, учтите! - сказал Конопицын, строго оглядев
всех. - Во время такого же аврала с плавником, только не на берегу, а у
причала в воде.

- С начальством - в воде? - усомнился Галушка.

- Именно в воде! Первый тральщик мой тогда уже потопили, а на второй
меня еще не взяли. Находился я, стало быть, в резерве при штабе. И
приказали мне доставить кошель бревен в гавань, а потом нагрузить их на
баржу. Ну, притащил буксир этот кошель, приткнул его к причалу и ушел
куда-то по своим делам. А Северная Двина, она река с норовом, сами знаете.
Раскачала мой кошель, пока мы с ним баржи дожидались, и стал он
разваливаться у меня на глазах. Вот незадача! Смотрю, бревнышки, будто
утята, в разные стороны поплыли. И, как на грех, под рукой никого! Только
два каких-то незнакомых командира метрах в ста пятидесяти оформляют у
кладовщика свой груз. Делать нечего! По-быстрому разделся я - и в воду,
бревна эти собирать. А что я - один-то? Попробуй поворочай в воде в
одиночку двенадцатиметровые бревнышки! Слышу, кричат с берега: "Не робей,
матрос! Подсобим!" Высунулся из воды, вижу - бегут по причалу два
командира и на ходу кителя скидывают с себя. Ну и стали мы втроем нырять.
Продрогли, конечно, но сбили кошель обратно. А вскорости и баржа к причалу