Они пили чай и вели беседу об изжитии брака гирь, о двадцать
первом правиле проверки весоизмерителей и о прочих подобных, по
форме скучных предметах. Но за этим у Божко скрывалась страсть
целого сердца, потому что точная гиря влекла за собою долю
благоденствия колхозной семьи, помогала расцвету социализма,
обнадеживала в конце концов душу всех неимущих земного шара.
Гиря, конечно, небольшое дело, но Божко и себя сознавал
невиликим, поэтому для счастья его всегда хватало матерьяла.
поздней канцелярии и слышалось, как сифонили трубы МОГЭСа, но
большинство людей лежали в отдыхе, в объятиях или питались в
темноте квартир секретами своих скрытых душ, темными идеями
эгоизма и ложного блаженства.
Все уже спят в Москве, одна только сволочь наверно не спит,
вожделеет и томится.
как не знал, что сказать.
усталости положил голову на стол, ему было скучно и ненавистно,
ночь шла утомительно, как однообразный стук сердца в несчастной
груди.
-- спросил Божко.
неизвестна.
бедствующим чувством, беспрерывно любящим Москву Честнову, и
лишь в слабом свете сознания стоял остальной разнообразный мир.
интересовался Божко. -- Ведь и вправду: пусть весь свет мы
переделаем и станет хорошо. А сколько нечистот натекло в
человечество за тысячи лет зверства, куда-нибудь их надо
девать! Даже тело наше не такое, как нужно, в нем скверное
лежит.
-- пусть все люди сразу умрут, а я утром проснусь только один.
Но все пусть останется: и пища, и все дома, и еще -- одна
одинокая красивая девушка, которая тоже не умрет, и мы с ней
встретимся неразлучно...
один и тот же гной течет в нашем теле!
чем.
внутрь человека, мы найдем его бедную, страшную душу.
Надоело как-то быть все время старым природным человеком: скука
стоит в сердце. Изуродовала нас история-матушка!
Сарториуса постель в кресле управляющего. Божко был теперь еще
более доволен, поскольку лучшие инженеры озаботились переделкой
внутренней души. Он давно втайне боялся за коммунизм: не
осквернит ли его остервенелая дрожь /чужеродный дух/ ежеминутно
поднимающаяся из низов человеческого организма! Ведь древнее,
долгое зло глубоко въелось в нашу плоть, даже само тело наше
есть наверно одна сплоченная терпеливая язва или такое
жульничество, которое нарочно отделилось от всего мира, чтобы
победить его и съесть в одиночку...
где тактично доложил о личном горе инженера Сарториуса и
наметил меры по уменьшению его страдания.
широкое, -- говорил Божко на президиуме, -- а надо попробовать
также помочь частному и глубокому. Продумайте это, товарищи,
по-советски и человечески, -- вы помните, как Сталин нес урну с
прахом инженера Федосеенко... Хотя горе товарища Сарториуса
необыкновенно, благодаря его чувству, но уменьшить его надо
обыкновенной мерой, потому что в жизни, как я заметил, хотя
может быть и неверно, самое сильное -- это что-нибудь
обыкновенное: я ведь так полагаю.
полюбила про себя Сарториуса, потому что ей стало стыдно. Она
была нежна и нерешительна, лицо ее почти всегда имело розовый
цвет от совестливого напряжения с людьми. Девственница, она
рано полнела, темные волосы ее росли все более густо и
наружность делалась такой привлекательной, что многие обращали
внимание и думали о Лизе, как о своем счастьи. Один Сарториус
замечал ее как-то косвенно и ничего не предполагал о ней.
Лизу, -- она очень мила и добра, но несчастна от скромности.
Сарториус ближе познакомился с Лизой и он в недоумени погладил
ее руку, лежавшую на машинном столике, не зная, что сказать.
Лиза не взяла руки и промолчала; был уже вечер, луна быстро,
как время, всходила на небо за стенами учреждения, точно
отмечая ежеминутную истекающую молодость.
тесным движением людей, что казалось здесь же происходило
размножение общества. Они поехали в окрестность города на
трамвае, там была уже поздняя осень, в кочковатых полях стояла
холодная сухость и некогда стоявшая рожь, освещенная зарей
полночного московского зарева, теперь была скошена и место
лежало пустынным. В страхе от своего воспоминания Сарториус
обнял Лизу, широко оглядывая одинокую тьму ночи; Лиза в ответ
прильнула к нему, согреваясь и приобретая его руками, как
разумная хозяйка.
и заунывная боль его по Москве Честновой превратилась в
грустную память о ней, как о погибшей... За каменные весы он
получил много денег, одел на них Лизу в роскошь и некоторое
время жил легко и даже весело, предаваясь любви, посещению
театров и текущим удовольствиям. Лиза была верна ему и
счастлива -- лишь одного она боялась -- как бы Саториус не
оставил ее; поэтому она подолгу смотрела в его лицо, когда он
спал, и думала о том, чтобы как-либо безболезненно и незаметно
испортить наружность Сарториуса, хтя он и так был недостаточно
красив, -- тогда уж его, как урода, не полюбит другая женщина и
он будет жить с нею до самой смерти. Однако Лиза ничего
выдумать не умела, и не знала, как сделать, чтобы Сарториус для
всего мира стал ненавистным, -- и когда он улыбался во сне
неизвестному легкому сновидению, у Лизы показывались слезы от
горя ревности и нарождающейся ярости.
семеннике, производились мысли и фантазии, и он просыпался,
наполненный открытиями и далекими представлениями; он воображал
себе бедняцкий южно-советский Китай и шведского ученого
Мальмгрена, замерзшего во льду, уже забытого всем светом. И с
беспокойством от ответственности своей жизни, со страхом от ее
скорости, легкомыслия и мнимой утоленности, Сарториус работал
все более поспешно, боясь умереть или снова полюбить Москву
Честнову и тогда замучиться.
учреждении, в то время как Лиза что-то печатала вдали на
машинке. Он спроектировал электрические весы, которые
взвешивали звезды на расстоянии, когда они показывались над
горизонтом востока, и его за это поцеловал замнаркома тяжелой
промышленности; но Сарториус постепенно терял интерес и к
весам, и к звездам: он чувствовал в себе смутное волнение, не
объяснимое его счастливой молодостью, и тайна человеческой
жизни была для него неясна; он чувствовал себя так, как будто
до него люди не жили и ему предстоит перемучиться всеми
мученьями, испытать все сначала, чтобы найти для каждого тела
человека еще не существующую, великую жизнь. В тоске и
нестерпимости, лишь бы задуматься и переменить мысли, он
целовал свою Лизу, и та принимала всерьез его чувство. Но после
он долго спал с испитым сердцем и просыпался в отчаянии. Москва
Честнова была права, что любовь это не коммунизм /будущее/ и
страсть грустна.