Чтение 16–й страницы книги ~Козленок в молоке~

-- И-ищу к-культурный код э-э-эпохи... -- неуверенно повторил он.

-- Не хмурься! Улыбнись!

Витек озарился светлой улыбкой идиота, которому пообещали купить
мороженое.

-- Нет, не так! Ты не так должен улыбаться.

-- А как?

-- Как? -- я задумался. -- Как...

В этой улыбке должны воссоединиться горечь бытия, мед воспоминаний,
дерзость сердца и усталость души... Как? Я улыбнулся так, как мы улыбаемся,
если на улице вдруг встречаем женщину, в которую когда-то были безумно
влюблены, а теперь увидели ее расплывшейся, увядающей домохозяйкой с
набитыми сумками в руках и гирляндой из рулонов туалетной бумаги через
плечо.

-- Понял?

-- Вроде понял, -- кивнул Витек. После нескольких попыток у него
получилось нечто подходящее. И тогда я приказал ему одеться.

-- В это? -- обиделся он. -- Я не шаромыжник...

-- Да, в это! Одевайся!

-- Иди ты знаешь куда!

-- Мы же с тобой договорились! Ты выполняешь все, что я тебе говорю!

-- Надо мной же смеяться будут, -- захныкал Витек.

-- Это мы над ними смеяться будем, когда ты премию Бейкера получишь.

-- Какую еще премию?

-- Как-нибудь расскажу. Одевайся!

Он напялил на себя разложенную на полу одежду -- и эффект превзошел
самые смелые ожидания: передо мной стояла живая загадка русского
национального характера и, тихо матерясь, разминала тесноватые сапожки.

-- Разносятся, -- успокоил я.

Обойдя Витька со всех сторон и поправив на лбу алую ленточку с надписью
"Wimbledon", я отошел на несколько шагов и еще раз осмотрел моего питомца,
щурясь и складывая губы гузочкой, как это делают на вернисажах некоторые
посетители, подчеркивая таким образом свою причастность к миру искусства.

-- Вращай кубик! Энергичнее! Ментально...

-- Чего? -- переспросил Витек.

-- То, что надо, -- объяснил я.

-- Ты надо мной насмехаешься, что ли?

-- Отнюдь...

-- Насмехаешься, -- помрачнел Витек. -- Знаешь, я не хочу быть
писателем. Я лучше назад... Бригадир -- мужик отходчивый -- возьмет. И
Надюха тоже вроде не злопамятная...

-- Не вари козленка в молоке матери его! -- строго сказал я.

Еще вчера утром я бы с восторгом воспринял этот Витькин отказ. Но
сегодня нет! Я уже вступил на тропу войны с идиотизмом жизни и смывать
боевую раскраску не намерен. Я успокоюсь, только заполучив в руки
кровоточащий скальп этой подлой людской несправедливости! Я успокоюсь только
тогда, когда вся эта литературная сволочь будет лебезить и заискивать перед
простодушным чальщиком, которого я снарядил в гении!

Взяв со стола листочек с лексиконом, я протянул его Витьку:

-- Учи слова!

Он принял страничку и, медленно шевеля губами, начал читать по пунктам,
оттопыривая при этом указанные в бумажке пальцы.

-- Понял систему? -- спросил я.

-- Вроде понял...

-- Давай проверим!

-- Давай.

Я показал ему правый мизинец.

-- Вестимо, -- сказал он.

Я показал ему левый указательный палец.

-- Скорее нет, чем да, -- неторопливо сверившись с бумажкой, ответил
он.

-- Хорошо! Но учти, это я сейчас тебе пальцы к самому носу подставляю.
При посторонних я буду делать тебе знаки незаметно. Знаешь, вроде как
поигрывая пальцами... Давай порепетируем.

-- Давай.

Я сел на диван в непринужденной позе и, похлопывая ладонью по
подушке-думочке, неожиданно выставил правый большой палец.

-- Транс... -- скосив глаза в бумажку, забормотал Витек, --
транс...детально...

-- Транс-цен-ден-таль-но, -- по слогам подсказал я.

-- Транс... транс... дентентально... Через полчаса он выговаривал это
слово так, точно окончил Оксфорд.

-- Молодец! Просто молодец! -- подбодрил я. -- Но учти, ты должен все
это делать без шпаргалки, на память...

-- О'кей, -- сказал Патрикей! -- кивнул он.

-- А как тебе вообще моя система? -- с плохо скрытой гордостью спросил
я.

-- Говно! -- не глядя в лексикон, бухнул Витек. Я взвился с дивана:

-- Запомни раз и навсегда: это слово ты никогда не должен произносить
без команды! Никогда! Команда -- два больших пальца! Не один, а два.
Запомни! Порепетируем. Допустим, тебя кто-то спрашивает: "Виктор, а как вы
относитесь к прозе Чурменяева?" -- Сказав это, я резко выставил вперед два
больших пальца.

-- Говно! -- ответил Витек, почему-то произнося "г" на украинский
манер, отчего слово зазвучало еще обиднее и неприличнее.

-- Молодец! -- похвалил я и медленно повернул пальцы вниз.

-- А это что значит? -- спросил он.

-- Так римляне приказывали гладиаторам добить жертву. Но это можешь не
запоминать -- тебе не понадобится. Иди мой руки, будем завтракать!

8. С КЕМ ВЫ, ПОДМАСТЕРЬЯ КУЛЬТУРЫ?

На следующий день я повез экипированного и обученного Витька в Дом
литераторов. В метро пассажиры оглядывали Акашина с недоумением, из этого я
сделал вывод, что одел моего воспитанника именно так, как надо!

Если вы спуститесь в московское метро и доедете до станции
"Баррикадная" (революции нужны хотя бы для того, чтобы давать названия
станциям и площадям), а потом, поднявшись наверх по эскалатору и оказавшись
в городе, повернете налево и пересечете ревущее, пропахшее выхлопными газами
Садовое кольцо, то окажетесь в самом начале Большой Никитской, бывшей улицы
Герцена. Точнее сказать, вы окажетесь в самом ее конце, ибо начинается она с
противоположной стороны, почти от кремлевских стен. А если вы пройдете по
улице Герцена буквально несколько шагов, то очутитесь возле массивных
дверей, выполненных в министерском стиле пятидесятых годов. Теперь рядом со
входом укреплена табличка:

КЛУБ ПИСАТЕЛЕЙ

Но в ту пору там была другая вывеска:

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ДОМ ЛИТЕРАТОРОВ ИМЕНИ А. А. ФАДЕЕВА

Надо ли объяснять, что если у тебя нет писательского билета, то в этот
храм литературы ты просто так не пройдешь! Кстати, первый раз меня провел в
ЦДЛ Костожогов, но я только потом узнал, что это был именно он. Я маялся
возле дверей и вдруг услышал вопрос:

-- Хотите зайти?

Вопрос задал невысокий человек, одетый с той аккуратной заурядностью,
которая забывается через минуту, и если даже следователь по особо важным
делам будет тебя потом пытать, во что же все-таки был одет тот человек, ты
никогда не вспомнишь. Впрочем, одна деталь осталась: у него был вытершийся
кожаный портфель с ручкой, обмотанный синей изоляционной лентой...

-- Нет, я жду друга! -- самолюбиво ответил я.

Он внимательно посмотрел на меня и улыбнулся. У него было очень
странное лицо -- пергаментное, нездоровое, покрытое бесчисленными, очень
мелкими и как бы ломкими морщинами. Это было лицо ребенка, вдруг узнавшего
какую-то страшную тайну и под бременем этой тайны внезапно постаревшего. А
вот глаза не состарились и остались яркими-преяркими. Я долго потом не мог
понять, кого же он мне напоминает, а потом сообразил. Когда я был
школьником, мы ездили с классом в Ленинград и там ходили в Кунсткамеру. Меня
страшно поразил заспиртованный в огромной стеклянной банке младенец, у него
тоже была серая, почти обесцвеченная, пугающе неживая кожа и широко
раскрытые, абсолютно живые, яркие-преяркие голубые глаза... Этот младенец
потом мне долго снился. (Не запоминать!)

-- Да ладно вам, -- продолжая улыбаться, сказал Костожогов. --
Пойдемте!

Администраторша, увидав меня, бдительно напружинилась.

-- Это со мной! -- пояснил Костожогов.

-- Вижу! А вы-то кто такой? -- сварливо спросила она.

-- Я? А, ну конечно... -- Он стал, растерянно улыбаясь, шарить по
карманам. -- Неужели забыл...

На физиономии администраторши уже начало вырисовываться торжество
вознагражденной бдительности, но тут Костожогов нашел свой билет.

-- Проходите, -- разочарованно разрешила она. Мы вошли.

-- Редко бываю. В лицо не узнают. Забыли... -- словно извиняясь,
объяснил он. -- А вы первый раз здесь?

-- Да-

-- Кофе хотите?

-- Хочу.

Мы вошли в буфет, который, как я впоследствии узнал, назывался