лицо фрау Риттерсдорф. Мать едва заметно сдвинула брови:
представляете, как мы с ним измучились - животик и все такое!
распрощалась с преувеличенной любезностью, больше похожей на грубость. Нет,
эта мексиканка, видимо, не очень-то умна, а пожалуй что и не очень хорошо
воспитана. Трудно разобраться, какие там мерки у этих темнокожих, хотя
какие-то мерки у них, наверно, есть; даже дон Педро из Мехико - ведь он так
и не попросил ее руки, хотя, казалось бы, все к этому шло... разве же не
таилось в этом человеке что-то зловещее? А между тем... неужели просто
потому, что он - владелец большого пивоваренного завода? Иногда ей казалось,
будто он такой достойный человек, проникшийся германским духом, и она совсем
размягчилась и позволила сбить себя с толку... Страшно подумать! Она
вздрогнула, покачала головой и ускорила шаг.
пассажиры углубленно строчили письма, последние приветы Мексике отправлены
будут в Гаване. Одни лишь испанские танцовщицы разгуливали по палубе - они
жили настоящей минутой. В Мексике у них друзей не осталось, да и в Испании
нашлось бы очень немного, и это их ничуть не трогало. От них все явственней
веяло неким страстным пылом. Кожа их источала запах амбры и мускуса, в
волосах рдели свежие цветы, то одну, то другую можно было увидать где-нибудь
в темном уголке, в более или менее близком соседстве с кем-нибудь из
светловолосых молодых моряков.
вымуштрованы, преданы своей профессии и усердно откладывали все, что могли,
из своего скудного жалованья, чтобы можно было жениться; у каждого на левой
руке поблескивало гладкое кольцо дешевого золота - знак, что он уже обручен,
и, прикованные к своему тесному, вечно движущемуся мирку, они ни в одном
порту не сходили на берег. Сойти на берег - это стоит денег и может повести
к международным осложнениям, да и слишком много на свете портов. А у молодых
моряков имеются очень определенные и не такие уж обременительные обязанности
перед пассажирками: к примеру, танцевать по вечерам с теми дамами, которых
никто другой не приглашает, ни одну не оставить без внимания, быть
благоприличными и любезными кавалерами. Не то чтобы при этом разрешалось
заходить слишком далеко - но, уж если тебе идут навстречу, отчего и не
воспользоваться случаем, были бы только соблюдены внешние приличия. Ну а с
этими испанками приличия соблюсти трудновато, дай Бог, чтоб все не чересчур
било в глаза.
почти все на опыте научились некоторой осмотрительности. И вот в первый же
вечер каждый из осторожных молодых моряков в белоснежных кителях с золотыми
или серебряными нашивками на воротнике и на плечах по обязанности рыцаря, но
и не без приятного волнения, сам не заметив, как это случилось, уже обнимает
на удивленье сильную, но гибкую, истинно испанскую талию, с несмелой
надеждой заглядывает в огненные очи - и в глубине их читает один лишь
холодный деловой расчет.
разъединяются, создаются новые - и час еще не поздний, а, похоже, все уже
кончилось: наверняка из-за денег, решил Вильгельм Фрейтаг, который
разговорился за кружкой пива с Арне Хансеном. Оба за вечер подметили
кое-какие любопытные сценки.
глаза его, оттаяв, засветились простодушным восхищением. Красавица, спору
нет, того же типа, что и остальные, и все же чем-то на них не похожа, хотя
Хансен и не мог бы объяснить, в чем разница. У всех четырех дивные черные
глаза, блестящие черные волосы гладко зачесаны на уши, у всех изящная
походка, чуть покачиваются стройные бедра, узкие ножки с высоким подъемом
безжалостно стиснуты узенькими черными туфлями-лодочками. Все сильно
накрашены, нарумянены - тонкие недобрые губы подрисованы ярко, жирно, грубо
и кажутся вдвое толще, чем на самом деле; но Хансен уже проведал: ту, что
нравится ему больше других, зовут Ампаро. Мысленно он уже оценивает первое
препятствие: его запас испанских слов ничтожен. Ампаро же, насколько ему
удалось узнать, говорит только по-испански.
заняты сейчас, - сказал Вильгельм Фрейтаг. - Настоящий цыганский табор. В
Веракрусе, я видел, они плясали прямо на улицах и собирали с прохожих
деньги.
может быть, они и цыгане, во всяком случае, выдают себя за цыган. В Мексике
они совсем прогорели - обычная участь таких перелетных птиц, он слышал, что
великая Пастора Империо и та осталась чуть ли не нагишом, - и мексиканское
правительство, как всегда бывает, за свой счет отправило их на родину.
Довольно опасная публика, заметил Фрейтаг, особенно мужчины -
подозрительнейшие личности, с виду сущие разбойники: низкие лбы, свирепые
глаза, какая-то смесь танцора из кабака, сводника и наемного убийцы.
учинить, только если твердо уверены, что не попадутся.
вытянул длинные ноги далеко под стол.
тени, чтобы женщины без помехи пускали в ход свои чары. Они были молчаливы,
эти мужчины, в движениях крайне сдержанны и не в меру грациозны и притом
настороженны, точно кошки. Пили кофе чашку за чашкой, беспрестанно курили; а
дети, тихие и послушные, какими при женщинах никогда не бывали, под конец
припали к столу, уронили головы на руки и уснули.
вдвоем с мужем, который с самого начала этого долгого вечера непрерывно пил,
чтобы утишить неотступную боль. Волосы его были уже влажны и прилипли к
вискам. После еды боль в желудке ненадолго отпустила, но в страхе, что она
вот-вот вернется, он поспешил проглотить первую порцию коньяку с водой. Боли
эти начались года два назад, когда Баумгартнер проиграл одно за другим три
крупных дела в мексиканском суде. Жена знала, почему он их проиграл: он
беспробудно пил, а потому не мог толком подготовиться к защите, не мог
произвести выгодное впечатление на суд. За всем этим стояла печальная
загадка: отчего он начал пить? Он не мог этого объяснить и не мог
противиться неодолимой жажде. Час за часом, весь день и до позднего вечера,
он пил, не получая от этого ни удовольствия, ни радости, ни облегчения, -
пил безвольно, беспомощно, терзаясь угрызениями совести, и все же снова и
снова рука его тянулась к бутылке и он наливал себе коньяк со страхом и с
дрожью в самом прямом смысле слова.
случалось очень редко), он ложился в постель с отчаянными болями в желудке и
корчился и стонал, пока не приходил их постоянный врач и не давал ему опий.
Приглашали консультантов, и каждый высказывал свою догадку, смотря по
специальности: язва, загадочный хронический заворот кишок, острая (или
хроническая) инфекция того или иного свойства, один как-то даже намекнул на
рак; но никто не мог принести больному облегчения. Казалось, ему не
становится хуже, но и улучшения никакого не было. Фрау Баумгартнер, к своему
стыду, уже не верила, что муж и вправду болен. Она и сама не знала, чему
верит, а в сущности, не верила ничему; неверие это было смутное, темной
тучей надвигалось подозрение, что мужнина болезнь, если когда-нибудь ее
удастся распознать, обернется каким-то ужасным обвинением ей, жене. Ведь это
общеизвестно: если брак несчастлив или муж - неудачник в делах, виновата
жена, и никто другой. А ей кого же винить, как не себя, ведь она сама не раз
повторяла, что ее муж - лучший и добрейший из мужчин. Когда-то он подарил ей
любовь - то, что она считала любовью, он был верен и ласков всегда,
неизменно, день за днем, год за годом, внимателен и заботлив. До тех пор
пока он не начал безрассудно тратиться на выпивку, у них был славный, уютный
дом, были сбережения; и деньги их, слава Богу, надежно вложены в немецкие
акции, ведь марка поднялась, дела процветают и все а Германии идет к
лучшему. Муж прошел всю войну и возвратился без единой царапины - это уже
само по себе чудо, он бы должен благодарить судьбу, но нет - о том, что он
выгадал в те годы, он всегда говорит с горечью. Они поженились сразу после
войны и уехали в Мексику - страна эта стала для немцев новой землей
обетованной... Но что же случилось, чем провинилась она, отчего их жизнь
обернулась таким несчастьем? Казалось, все шло так хорошо...
двух часов не прошло...
какая это боль!
пустые ярко-голубые глаза от страдания вспыхивают злобой.
на весь вечер, даю слово. - От горя, от стыда он низко опускает голову. -
Прости меня, - просит он так униженно, что жена за него краснеет.
легче.
видеть, как кривится его лицо от боли, которую он и не пробует ни скрыть, ни
одолеть. Врачи посоветовали ему вернуться на родину, быть может, это его
вылечит. Она так надеялась, что спокойное долгое плаванье, легкая,
налаженная жизнь на корабле, вдали от мнимых друзей - собутыльников и от тех
мест, где он потерпел неудачу, положит начало исцелению. Но ничего этого не
Контровский Владимир
Березин Федор
Корнев Павел
Володихин Дмитрий
Глуховский Дмитрий
Шилова Юлия