Чтение 16–й страницы книги ~Время жить и время умирать~

- Это был единственный, человек на фронте, которому я всецело верил. Он посоветовал мне навестить вас и поговорить по душам. Вы, мол, скажете мне правду.

- Правду? О чем же?

Гребер посмотрел на старика. Когда-то он учился у Польмана в школе, но, казалось, это было бесконечно давно; и все-таки на один миг ему почудилось, будто он опять ученик, и учитель спрашивает Гребера о его жизни, - и будто сейчас вот решится его судьба - в этой тесной полузасыпанной каморке, где столько книг и где перед ним изгнанный учитель его юных лет. И книги, и учитель как бы воплощали в себе то, что когда-то было в прошлом - добро, терпимость, знание, а щебень, заваливший окно, - то, во что настоящее превратило это прошлое.

- Я хочу знать, в какой степени на мне лежит вина за преступления последних десяти лет, - сказал Гребер. - И еще мне хотелось бы знать, что я должен делать.

Польман с изумлением посмотрел на него. Потом встал и подошел к книжным полкам. Он взял одну из книг, раскрыл и снова поставил на место, даже не заглянув в нее. Затем опять обернулся к своему гостю: - А вы знаете, какой вы мне сейчас задали вопрос?

- Знаю.

- Нынче за гораздо более невинные вещи отрубают голову.

- А на фронте убивают совсем ни за что, - сказал Гребер.

Польман отошел от книжных полок и сел. - Вы разумеете под преступлением войну?

- Я разумею все, что привело к ней. Ложь, угнетение, несправедливость, насилие. А также войну. Войну, как мы ее ведем - с лагерями для рабов, с концентрационными лагерями и массовыми убийствами гражданского населения.

Польман молчал.

- Я видел кое-что, - продолжал Гребер, - и многое слышал. Я знаю, что война проиграна и что мы все еще сражаемся только ради того, чтобы правительство, нацисты и те, кто всему виной, еще какое-то время продержались у власти и совершили еще большие преступления!

Польман снова изумленно посмотрел на Гребера.

- И вы все это знаете? - спросил он.

- Теперь знаю. А сначала не знал.

- И вам приходится опять ехать на фронт?

- Да.

- Это ужасно!

- Еще ужаснее ехать, когда все это знаешь и, быть может, уже становишься прямым соучастником. Я буду теперь соучастником, да?

Польман молчал. - Что вы имеете в виду? - шепотом проговорил он через минуту.

- Вы знаете, что. Вы же воспитывали нас в духе религии. В какой мере я стану соучастником, "если я знаю, что не только война проиграна, но мы должны ее проиграть, чтобы было покончено с убийством, рабством, концлагерями, эсэсовцами и штурмовиками, массовым уничтожением и бесчеловечными зверствами - если я это знаю и все-таки через две недели вернусь на фронт и буду опять, сражаться за прежнее?

Лицо Польмана вдруг померкло, стало серым. Только глаза еще сохраняли свой цвет - какой-то особенный, прозрачно-голубой. Эти глаза напомнили Греберу другие, где-то им уже виденные, но где - он не мог вспомнить.

- Вам необходимо туда ехать? - наконец спросил Польман.

- Я не могу уклониться. Меня повесят или расстреляют.

Гребер ждал ответа.

- Христианские мученики не подчинялись насилию, - нерешительно сказал Польман.

- Мы не мученики. Но скажите, с чего начинается соучастие? - спросил Гребер. - С какой минуты то, что принято называть геройством, становится убийством? Когда перестаешь верить, что оно оправдано? Или, что оно преследует разумную цель? Где тут граница?

Польман с мукой в глазах посмотрел на него. - Разве я могу вам ответить на ваш вопрос? Я взял бы на себя слишком большую ответственность. Я не могу решить этот вопрос за вас.

- Значит, каждый должен решать его сам?

- Думаю, что да. А как же иначе?

Гребер молчал.

"Зачем я настаиваю, - говорил он себе. - Сижу здесь почему-то как судья, а не обвиняемый! Зачем-я мучаю этого старика и требую его к ответу и за то, чему он когда-то меня учил, и за то, чему я потом сам научился? Да и нужен ли мне еще его ответ? Разве я только что сам себе не ответил?"

Гребер посмотрел на Польмана. Он представил себе, как изо дня в день этот старик сидит в своей каморке при свете тусклой лампы или в темноте, точно в катакомбах древнего Рима, изгнанный из школы, каждую минуту ожидая ареста, и напрасно ищет утешения в своих книгах.

- Вы правы, - сказал Гребер. - Когда спрашиваешь другого - это все-таки попытка уклониться от решения. Да я, вероятно, и не ждал от вас настоящего ответа, на самом деле я спрашивал себя. Но иногда удается спросить себя, только когда спросишь другого.

Польман покачал головой.

- Нет, вы имеете право спрашивать. Соучастие! - вдруг сказал он. - Что вы в этом понимаете? Вы были юны, и вас отравили ложью, когда вы еще ни о чем не могли судить! А мы - мы видели и мы дали всему этому свершиться! Что тут виной? Душевная вялость? Равнодушие? Ограниченность? Эгоизм? Отчаяние? Но как могла так распространиться эта чума? Да разве я каждый день не размышляю об этом?

Гребер вдруг вспомнил, на чьи глаза похожи глаза Польмана: такие же были у того русского, которого он расстреливал. Он встал. - Мне пора. Спасибо вам, что вы меня впустили и разговаривали со мной.

Он взялся за фуражку. Польман как будто проснулся. - Вы уходите, Гребер? Что же вы надумали?

- Не знаю. У меня впереди еще две недели на размышления. Это немало для того, кто привык считать жизнь по минутам.

- Приходите опять! Приходите еще раз перед отъездом; Обещаете?

- Обещаю.

- Ведь ко мне теперь заходят немногие, - пробормотал Польман.

Гребер заметил, что между книгами, неподалеку от заваленного щебнем окна, стоит чья-то фотография. На ней был снят молодой человек его лет в форме. Он вспомнил, что у Польмана был сын. Но в такие времена о сыновьях лучше не спрашивать.

- Кланяйтесь Фрезенбургу, если будете писать ему, - сказал Польман.

- Хорошо. Вы ведь с ним говорили так же, как сейчас со мной? Верно?

- Да.

- Если бы вы раньше так со мной говорили!

- Вы думаете, Фрезенбургу стало от этого легче?

- Нет, - отозвался Гребер, - труднее.

Польман кивнул. - Я ничего вам не сказал. Но я не хотел отделаться одним из тех ответов, которые являются пустыми отговорками. Таких ответов немало. Каждый из них очень гладок и убедителен, но каждый - это, в сущности, уклонение от ответа.

- И даже те ответы, которые дает церковь?

Польман нерешительно помолчал. - Даже те ответы, которые дает церковь. Но церкви повезло. С одной стороны, она говорит: "Люби своего ближнего" и "Не убий", а наряду с этим: "Отдавайте кесарево - кесарю, а божие - богу". Тут открывается большой простор.

Гребер улыбнулся. Он опять уловил те саркастические нотки, которые звучали у Польмана раньше. Польман это заметил.

- Вы улыбаетесь, - сказал он. - И вы так спокойны? Почему вы не кричите?

- Я кричу, - возразил Гребер. - Только вы не слышите.

Он стоял перед выходом. Свет вонзался огненными копьями ему в глаза. Белая штукатурка поблескивала. Медленно брел он через площадь. Он чувствовал себя, как подсудимый, который после долгой и запутанной судебной волокиты наконец выслушал приговор, но ему уже почти все равно - оправдан он или осужден. Все кончилось, он сам хотел суда, это и было то, что он решил додумать до конца во время отпуска. И теперь он твердо знал, к чему пришел: к отчаянию, и он уже не уклонялся от него.

Гребер посидел некоторое время на скамье - она стояла у самого края воронки, вырытой бомбой. Он чувствовал слабость, полную опустошенность и даже не мог бы сказать - безутешна его печаль или нет. Ему просто не хотелось больше думать. Да и думать было уже не о чем. Он откинулся на спинку скамьи, закрыл глаза, почувствовал солнечное тепло на своем лице. Больше он ничего не чувствовал. Сидел неподвижно, спокойно дышал и отдавался безличному, утешительному теплу, которое не знает ни правых, ни виновных.

Потом открыл глаза. Площадь лежала перед ним, освещенная солнцем, четко очерченная. Он увидел высокую липу, стоявшую перед рухнувшим домом. Она была совершенно цела и своим стволом и зелеными ветвями, точно гигантская простертая рука, тянулась от земли к свету и облакам. Небо между облаками было ярко-голубое. Все блестело и сверкало, словно после дождя, во всем чувствовалась глубина и сила, это было бытие, бытие мощное, явное и открытое, без вопросов, без скорби и отчаяния. Греберу казалось, что он очнулся от кошмарного сна, бытие всей своей силой обрушилось на него, все в себе растворило, оно было как ответ без слов, по ту сторону всех мыслей и вопросов - ответ который он слышал еще в те дни и ночи, когда смерть касалась его своим крылом и когда после судорог, оцепенения и конца всему жизнь вдруг снова горячо врывалась в него, как спасительный инстинкт, и заливала мозг своей нарастающей волной.

Он встал и прошел мимо липы, среди развалин и домов. И внезапно понял, что ждет. Все в нем ждало. Он ждал вечера, как под неприятельским огнем ждут перемирия.

- У нас есть сегодня отменный шницель по-венски, - заявил Марабу.

- Хорошо, - отозвался Гребер. - Дайте. И все, что вы к нему посоветуете. Мы полагаемся на вас.

- Вино прикажете то же самое?

- То же самое или, пожалуй, другое. Мы предоставляем выбор вам.

Кельнер, довольный, убежал. Гребер откинулся на спинку стула и посмотрел на Элизабет. Ему чудилось, будто он с разрушенного огнем участка фронта перенесен в уголок укрытой от войны мирной жизни. Все пережитое днем, казалось, отступило уже в далекое прошлое. Остался только отблеск того мгновения, когда жизнь подошла к нему вплотную и, как бы прорвавшись между камнями мостовой и сквозь груды развалин, вместе с деревьями потянулась к свету зелеными руками. "Еще две недели жизни мне осталось! И надо хватать ее, как липа - лучи света".

Марабу вернулся.

- Что вы скажете насчет бутылки Иоганнисбергера Каленберга? - спросил он. - У нас есть еще небольшой запас. После нее шампанское покажется просто сельтерской. Или...

- Давайте Иоганнисбергер.

- Отлично, ваша честь. Вы действительно знаток. Это вино особенно подходит к шницелю. Я подам к нему еще зеленый салат. Он подчеркнет букет. Вино это словно прозрачный родник.

"Обед приговоренного к смерти, - говорил себе Гребер. - Еще две недели таких обедов!" Он подумал это без горечи. До сих пор он не загадывал о том, что будет после отпуска. Отпуск казался бесконечным; слишком многое произошло и слишком многое еще предстояло. Но сейчас, после того, как он прочел сообщение Главного командования и побывал у Польмана, он понял, как короток на самом деле этот отпуск.

Элизабет посмотрела вслед Марабу.

- Спасибо твоему другу Рейтеру, - сказала она. - Благодаря ему мы стали знатоками!

- Мы не только знатоки, Элизабет. Мы больше. Мы искатели приключений, искатели мирных зон. Война все перевернула. То, что раньше служило символом безопасности и отстоявшегося быта, сегодня - удивительное приключение.

Элизабет рассмеялась. - Это мы так смотрим.

- Время такое. Уж на что мы никак не можем пожаловаться, так это на скуку и однообразие.

Гребер окинул Элизабет взглядом. Она сидела перед ним в красиво облегавшем ее фигуру платье. Волосы были забраны под маленькую шапочку; она походила на мальчика.

- Однообразие, - сказала она. - Ты, кажется, хотел прийти сегодня в штатском?

- Не удалось. Негде было переодеться. - Гребер намеревался это сделать у Альфонса, но после дневного разговора он уже туда не вернулся.

- Ты мог переодеться у меня, - сказала Элизабет.

- У тебя? А фрау Лизер?

- К черту фрау Лизер. Я уже и об этом думала.

- Надо послать к черту очень многое, - сказал Гребер. - Я тоже об этом думал.

Кельнер принес вино и откупорил бутылку; но не налил. Склонив голову набок, он прислушивался.

- Опять начинается! - сказал он. - Очень сожалею, господа.

Ему незачем было пояснять свои слова. Через мгновение вой сирен уже заглушил все разговоры.

Рюмка Элизабет зазвенела.

- Где у вас ближайшее бомбоубежище? - спросил Гребер Марабу.

- У нас есть свое, тут же в доме.

- Оно не только для гостей, живущих в отеле?

- Вы тоже гость. Убежище очень хорошее. Получше, чем на фронте. У нас тут квартируют офицеры в высоких чинах.

- Хорошо. А как же насчет шницелей по-венски?

- Их еще не жарили. Я сейчас отменю. Ведь вниз я не могу их подать. Сами понимаете.

- Конечно, - отозвался Гребер. Он взял из рук Марабу бутылку и наполнил две рюмки. Одну он предложил Элизабет. - Выпей. И выпей до дна.

Она покачала головой. - Разве нам не пора идти?

- Еще десять раз успеем. Это только первое предупреждение. Может, ничего и не будет, как в прошлый раз. Выпей, Элизабет. Вино помогает победить первый страх.

- Позволю себе заметить, что ваша честь правы, - сказал Марабу. - Жалко пить наспех такое тонкое вино; но сейчас - особый случай.

Он был бледен и улыбался вымученной улыбкой.

- Ваша честь, - обратился он к Греберу, - раньше мы поднимали глаза к небу, чтобы молиться. А теперь - поднимаем, чтобы проклинать. Вот до чего дожили!

Гребер бросил быстрый взгляд на Элизабет. - Пей! Торопиться некуда. Мы еще успеем выпить всю бутылку.

Она поднесла рюмку к губам и медленно выпила, в этом движении была и решимость, и какая-то бесшабашная удаль. Поставив рюмку на стол, она улыбнулась.

- К черту панику, - заявила она. - Нужно отучиться от нее. Видишь, как я дрожу.

- Не ты дрожишь. Жизнь в тебе дрожит. И это не имеет никакого отношения к храбрости. Храбр тот, кто имеет возможность защищаться. Все остальное - бахвальство. Наша жизнь, Элизабет, разумнее нас самих.

- Согласна. Налей мне еще вина.

- Моя жена... - сказал Марабу, - знаете, наш сынишка болен. У него туберкулез. Ему одиннадцать. Убежище у нас плохое. Жене тяжело носить туда мальчугана. Она очень болезненная. Весит всего пятьдесят три килограмма. Это на Зюдштрассе, 29. А я не могу ей помочь. Я вынужден оставаться здесь.

Гребер взял рюмку с соседнего столика, налил и протянул кельнеру. - Нате! Выпейте и вы. Есть такое старинное солдатское правило: коли ничего не можешь сделать, постарайся хоть не волноваться. Вам это может помочь?

- Да ведь это только так говорится.

- Правильно. Мы же не мраморные статуи. Выпейте.

- Нам на службе не разрешается...

- Это особый случай. Вы сами сказали.

- Слушаюсь. - Кельнер посмотрел вокруг и взял рюмку. - Позвольте тогда выпить за ваше повышение!

- За что?

- За ваше повышение в чин унтер-офицера.

- Спасибо. У вас зоркий глаз.

Кельнер поставил стакан. - Я не могу пить сразу, да еще такое тонкое вино. И даже в таком особом случае, как сегодня.

- Это делает вам честь. Возьмите рюмку с собой.

- Спасибо вам.

Гребер опять налил себе и Элизабет. - Я делаю это не для того, чтобы показать, какие мы храбрые, - сказал он, - а потому, что при воздушных налетах лучше доливать все вино, какое у тебя есть. Неизвестно, найдешь ли ты его потом.

Элизабет окинула взглядом его мундир. - А тебя, не могут поймать? В убежище полным-полно офицеров.

- Нет, Элизабет.

- Почему же?

- Потому что мне все равно.

- Разве, если все равно, человека не поймают?

- Во всяком случае - меньше шансов. А теперь пойдем - первый страх миновал.

Часть подвала, где помещался винный погреб, была бетонирована, потолок укрепили стальными подпорками и помещение приспособили под бомбоубежище. Расставили стулья, кресла, столы и диваны, на полу положили два-три потертых ковра, стены аккуратно выбелили. Было тут и радио, а на серванте стояли стаканы и бутылки. Словом - бомбоубежище-люкс.

Гребер и Элизабет нашли свободные места у стены, где дощатая дверь отделяла убежище от винного погребка. За ними потянулась толпа посетителей. Среди них очень красивая женщина в белом вечернем платье. У нее была совсем, голая спина, на левой руке сверкали драгоценности. Потом крикливая блондинка с рыбьим лицом, несколько мужчин, две-три старухи и группа офицеров. Появился также кельнер вместе со своим юным помощником. Они занялись откупориванием бутылок.

- Мы тоже могли бы взять с собой наше вино, - сказал Гребер.

Элизабет покачала головой.

- Впрочем, ты права. К чему нам этот бутафорский героизм...

- Таких вещей не надо делать, - сказала она. - Они приносят несчастье.

"Она права, - подумал Гребер и сердито покосился на кельнера, который ходил с подносом среди, публики. - Это вовсе не храбрость: это недостойное легкомыслие. Опасность - дело слишком серьезное. Насколько оно серьезно, примешь только, когда видел много смертей".

- Второй сигнал, - сказал кто-то рядом. - Летят сюда.

Гребер придвинул-свой стул вплотную к стулу Элизабет.

- Мне страшно, - сказала она. - Несмотря на хорошее вино и все благие намерения.

- Мне тоже.

Он обнял ее за плечи и почувствовал, как напряжено ее тело. В душе Гребера вдруг поднялась волна нежности. Элизабет вся подобралась, точно животное, почуявшее опасность; тут не было никакой позы, да она и не стремилась к ней, мужество было ее опорой, сама жизнь напряглась в ней при вое сирен, который теперь стал другим и возвещал смерть, и она не старалась это скрыть от себя.

Гребер заметил, что спутник блондинки уставился на него. Тощий лейтенант, почти без подбородка. Блондинка хохотала, сидевшие за соседним столиком восхищались ею.

Бомбоубежище слегка содрогнулось. Донесся приглушенный рокот взрыва. Разговор на миг оборвался, затем возобновился - более громкий, с напускным оживлением. Последовали еще три взрыва, один за другим, все ближе.

Гребер крепко держал Элизабет. Блондинка уже не смеялась. Вдруг тяжелый удар потряс подвал. Мальчик поставил поднос и вцепился в витые деревянные колонки буфета.

- Спокойствие! - крикнул резкий голос. - Это далеко отсюда!

Стены дрогнули, и в них что-то захрустело. Свет начал мигать, как в плохо освещенном фильме, что-то оглушительно треснуло, мрак и свет, судорожно раскачиваясь, перемешались, и в сиянии этих коротких вспышек отдельные группы за столиками казались невероятно замедленными кадрами киносъемки.

Вначале женщина с голой спиной еще сидела; при следующем попадании и вспышке она уже стояла, при третьем забилась в темный угол, а потом какие-то люди держали ее, она кричала, свет погас совсем, и в громе, рождавшем сотни отголосков, закон земного тяготения перестал действовать, и подвал словно поплыл по воздуху.

- Свет погас, Элизабет! - крикнул Гребер. - Только свет погас. Это взрывная волна. Где-то испортилась проводка. В гостиницу не было попадания.

Девушка прижалась к нему.

- Свечей! Свечей! - крикнул кто-то. - Должны же у них быть свечи! Какого дьявола, где свечи? У кого есть карманный фонарь?

Вспыхнуло несколько спичек. В просторном гудящем подвале они казались блуждающими огоньками. Они освещали только лица и руки, точно тела от грохота уже распались и вокруг парили только руки и лица.

- Какого дьявола, неужели у ресторана нет запасного движка? Где кельнер?