Чтение 16–й страницы книги ~Ночь в Лиссабоне~

- Что же такое случилось? - спросил я, вдруг рассердившись. - Я думал, тебя увезли или ты умираешь, а ты приходишь, словно после посещения салона красоты. Может быть, ты сделала и маникюр?

- Сама. Посмотри, - она подняла руку и засмеялась. - Давай выпьем вина.

- Что случилось? У вас было гестапо?

- Нет. Комиссия вермахта. Но там были два чиновника из гестапо.

- Увезли кого-нибудь?

- Нет, - сказала она. - Налей.

Я видел, что она возбуждена. Руки у нее горели, и кожа была такая сухая, что, казалось, тронь ее - она затрещит.

- Они были там, - сказала она. - Они прибыли, чтобы составить список нацистов.

- И много их у вас оказалось?

- Достаточно. Мы никогда не думали, что их столько. Многие никогда не признавались. При этом была одна - я ее знала - она вдруг выступила вперед и заявила, что она принадлежит к национал-социалистской партии, что она собрала здесь ценные сведения и хочет вернуться обратно на родину, что с ней здесь плохо обращались, и ее тут же должны увезти. Я знала ее хорошо. Слишком хорошо. Она знает...

Элен быстро выпила и вернула мне бокал.

- Что она знает? - спросил я.

- Я не могу сказать точно, что она знает. Было столько ночей, когда мы без конца говорили и говорили... Она знает, кто я... - Она подняла голову. - Я никогда не поеду к ним. Я убью себя, если они захотят увезти меня.

- Ты убьешь себя. И они тебя не увезут. Чего ради? Георг сейчас бог знает где, он не всесведущ. И к чему той женщине выдавать тебя? Что это ей даст?

- Обещай, что ты не дашь меня увезти.

- Обещаю, - сказал я.

Лишенный всего, я обещал ей все, и самое главное - защиту. Что мог я ответить ей тогда? Она была слишком возбуждена, чтобы услышать от меня что-нибудь другое.

- Я люблю тебя, - сказала она страстным, взволнованным голосом. - И что бы ни произошло, ты это должен знать всегда!

- Я знаю это, - ответил я, веря и не веря ей.

Она в изнеможении откинулась назад.

- Давай убежим, - сказал я. - Сегодня ночью.

- Куда? Твой паспорт с тобой?

- Да. Мне отдал его один человек, который работал в бюро, где хранились бумаги интернированных. А где твой?

Она не ответила. Некоторое время она смотрела, прямо перед собой.

- Здесь есть одна еврейская семья, - сказала она затем. - Муж, жена и ребенок. Прибыли несколько дней назад. Ребенок болен. Они вышли вперед вместе с другими. Сказали, что хотят обратно в Германию. Капитан спросил, не евреи ли они. Нет, они немцы, сказал мужчина. Они хотят обратно в Германию. Капитан хотел им что-то сказать, но гестаповцы стояли рядом.

- Вы действительно хотите вернуться? - спросил офицер еще раз.

- Запишите их, капитан, - сказал гестаповец и засмеялся. - Если они так сильно тоскуют по родине, надо пойти им навстречу.

И их записали. Говорить с ними невозможно. Они говорят, что они больше не могут. Ребенок тяжело болен. Других евреев тоже все равно отсюда скоро увезут. Поэтому лучше отправиться раньше. Все мы в ловушке. Лучше идти добровольно. Вот их слова. Они словно оглохли. Поговори с ними.

- Я? Что я могу им сказать?

- Ты был там. Ты был в Германии в лагере. Потом ты вернулся и опять бежал.

- Где же я буду с ними разговаривать?

- Здесь. Я приведу его. Я знаю, где он. Сейчас. Я говорила ему. Его еще можно спасти.

Минут через пятнадцать она привела исхудавшего человека, который отказался переползти под проволокой. Он стоял на той, а я на этой стороне, и он слушал, что я говорил. Потом подошла его жена. Она была очень бледная и молчала. Обоих, вместе с ребенком, схватили дней десять назад. Они были разлучены и посажены в разные лагеря, а потом бежали, и ему удалось чудом вновь найти жену и сына. Они повсюду писали свои имена на придорожных камнях и на углах домов.

Шварц взглянул на меня:

- Вы знаете этот крестный путь?

- Кто его не знает! Он тянулся через всю Францию от Бельгии до Пиренеев.

Крестный путь возник вместе с войной. После прорыва немецких войск в Бельгии и падения линии Мажино, начался великий ход - сначала на автомашинах, груженных постелями, домашним скарбом, потом - на велосипедах, повозках, тачках, с детскими колясочками - и, наконец, - пешком, в разгар французского лета, бесконечными вереницами, что тянулись все на юг, под огнем пикирующих бомбардировщиков.

Тогда же началось и бегство на юг эмигрантов. Тогда возникли и придорожные письмена. Их наносили на заборы у дорог, на стены домов, в деревнях, на углах перекрестков. Имена, призывы о помощи, поиски близких, - углем, краской, мелом. Эмигранты, которым уже годами приходилось прятаться и ускользать от полиции, организовали, кроме того, цепь вспомогательных пунктов, протянувшуюся от Ниццы до Неаполя и от Парижа до Цюриха. Там были люди, которые снабжали беженцев информацией, адресами, советами. Там можно было переночевать. С их помощью человеку, о котором рассказывал Шварц, и удалось опять найти жену и ребенка, что вообще было куда труднее, чем отыскать пресловутую иголку в стоге сена.

- Если мы останемся, нас опять разлучат, - сказал мне этот человек. Это женский лагерь. Нас доставили сюда всех вместе, но только на пару дней. Мне уже сказали, что я буду отправлен в другое место, в какой-нибудь мужской лагерь. Мы этого больше не вынесем.

Он уже все взвесил. Бежать они не могут, они уже пытались и чуть не умерли с голода. Теперь мальчик болен, жена истощена, и у него тоже нет больше сил. Лучше идти самим добровольно. Другие - тоже всего лишь скот на бойне. Их будут увозить постепенно, когда захотят.

- Почему нас не отпустили, когда еще было время? - сказал он под конец, - робкий, худощавый человек с узким лицом и маленькими черными усами.

На это никто не смог бы дать ответа. Хотя мы никому не были нужны, нас не отпустили. В час разгрома страны это был ничтожный парадокс, на который слишком мало внимания обращали те, которые могли бы его изменить.

На следующий день под вечер к лагерю подъехали два грузовика. В то же мгновение колючая проволока ожила. Десять или двенадцать женщин копошились возле нее, помогая друг другу пролезть через нее. Потом они устремились в лес. Я ждал в засаде, пока не увидел Елену.

- Нас предупредили из префектуры, - сказала она. - Немцы уже здесь. Они приехали за теми, кто хочет вернуться. Однако никто не знает, что еще при этом может произойти. Поэтому нам разрешили спрятаться в лесу, пока они не уедут.

В первый раз я ее видел днем, если не считать тех минут на дороге. Ее длинные ноги и лицо были покрыты загаром, но она страшно похудела. Глаза стали большими и блестящими, а лицо совсем сжалось.

- Ты отрываешь от себя, а сама голодаешь, - сказал я.

- Мне вполне хватает еды, - возразила она, - не беспокойся. Вот даже, - она сунула руку в карман, - смотри кусок шоколада. Вчера у нас продавали даже печеночный паштет и консервированные сардины. Зато хлеба не было.

- Человек, с которым я разговаривал, уезжает? - спросил я.

- Да.

Ее лицо вдруг сморщилось.

- Я туда не вернусь никогда, - сказала она. - Никогда! Ты обещал мне! Я не хочу, чтоб они меня поймали!

- Они тебя не поймают.

Через час машины проехали обратно. Женщины пели. Слышались слова песни: "Германия, Германия превыше всего".

В ту же ночь я дал Элен часть яда, который я получил в лагере Леверне. А днем позже она узнала, что Георг знает, где она.

- Кто это тебе сказал? - спросил я.

- Тот, кто знает.

- Кто?

- Врач лагеря.

- Откуда он знает?

- Из комендатуры. Там запрашивали.

- Врач не сказал, что тебе следует делать?

- Он сможет спрятать меня на пару дней в больничном бараке, не больше.

- Значит, надо бежать из лагеря. От кого вчера пришло предупреждение о том, что некоторым из вас надо спрятаться в лесу?

- От префекта.

- Хороню, - сказал я. - Постарайся раздобыть свой паспорт и какое-нибудь свидетельство о выходе из лагеря. Может быть, поможет врач? Если нет - надо бежать. Собери вещи, которые тебе необходимы. Не говори ничего никому. Никому! Я попытаюсь поговорить с префектом. Он, кажется, человек.

- Не надо! Будь осторожен!

Я как мог начистил свою монтерскую спецовку и утром вышел из леса. Приходилось считаться с тем, что меня могут сцапать немецкие патрули или французские жандармы. Впрочем, отныне я должен был думать об этом всегда.

Мне удалось попасть к префекту. Жандарма и писаря я ошарашил тем, что выдал себя за немецкого техника, который прибыл сюда для получения сведений насчет сооружения линии электропередачи в военных целях. Когда делаешь то, чего от тебя не ждут, обычно всегда добиваешься желаемого, - это я знал по опыту. Если бы жандарм понял. что перед ним один из беженцев, он сразу арестовал бы меня. Этот сорт людей лучше всего реагирует на крик и угрозы.

Префекту я сказал правду. Сначала он хотел меня выбросить из комнаты. Затем его развеселила моя дерзость. Он дал мне сигарету и сказал, чтобы я убирался к черту. Ом не желает ничего видеть и слышать. Десять минут спустя он заявил, что он не в состоянии мне чем-либо помочь, потому что у немцев, по-видимому, есть списки и они привлекут его к ответственности, если кто-нибудь исчезнет. Он не желает издохнуть в каком-нибудь немецком концентрационном лагере.

- Господин префект, - сказал я, - я знаю, что вы охраняете пленных и должны следовать своим собственным приказам. Но и вы, и я знаем, что Франция сейчас переживает хаос поражения и сегодняшние распоряжения могут завтра стать позором. Если сумятица переходит в бессмысленную жестокость, то потом для нее трудно будет отыскать оправдания. Чего ради должны вы - против своей собственной воли - держать невинных людей в клетке из колючей проволоки наготове для пыток и крематориев? Весьма возможно, что до тех пор, пока Франция еще защищалась, было какое-то подобие смысла в том, чтобы интернировать иностранцев в лагерях, все равно, были ли они за или против агрессора. Теперь же война давно окончилась; несколько дней тому назад победители приехали и забрали своих сторонников. Те, кто теперь остался у вас в лагерях, - это жертвы, которые каждый день умирают от страха, что их увезут на верную смерть. Я должен был бы просить вас за все эти жертвы - я прошу только ради одной из них. Если вы боитесь списков, укажите мою жену как убежавшую, укажите ее, в конце концов, как умершую, как самоубийцу, если хотите, - тогда с вас будет снята всякая ответственность!

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

- Приходите завтра, - сказал он наконец.

Я не двинулся.

- Я не знаю, в чьих руках я окажусь завтра, - ответил я. - Сделайте это сегодня.

- Приходите через два часа.

- Я буду ждать у ваших дверей, - ответил я. - Это самое безопасное место, которое я знаю.

Он вдруг улыбнулся.

- Что за любовная история! - сказал он. - Вы женаты, а должны жить так, словно вы не женаты. Обычно бывает наоборот.

Я вздохнул. Через час он меня позвал опять.

- Я разговаривал с лагерным начальством, - сказал он. - Это правда, что о вашей жене запрашивали. Мы последуем вашему совету и позволим ей умереть. Это избавит вас от забот. И нас тоже.

Я кивнул. Странный, холодный страх охватил меня внезапно - остаток древнего суеверия, предостерегающего от искушения судьбы. Впрочем, разве я сам не умер уже давно, разве я не живу с бумагами мертвеца?

- Завтра все будет сделано, - сказал префект.

- Сделайте это сегодня, - попросил я. - Мне однажды пришлось два года просидеть в лагере из-за того, что я задержался на день.

Я вдруг сразу сдал. Он, видимо, это заметил. У меня все поплыло перед глазами, и я чуть не упал в обморок. Он приказал принести коньяку.

- Лучше кофе, - сказал я и тяжело опустился на стул.

Комната кружилась в каких-то зеленых и серых тонах. В ушах шумело. Нет, мне нельзя терять сознания, думал я. Элен свободна, нам скорее надо убираться прочь отсюда.

Сквозь шум и трепетное мерцание я силился уловить лицо и голос, который что-то кричал, и я не мог сначала разобрать, что это было, и только потом до меня стали доходить слова:

- Вы думаете, что для меня все это шуточки, будь они прокляты? К дьяволу! Какое мне дело? Я вам не стражник, я порядочный человек и не хочу знать... Черт бы побрал всех... Пусть все уходят!.. Все!..

Голос опять пропал, и я не знаю, действительно ли он так кричал, или все это просто с удесятеренной силой отдавалось у меня в ушах. Принесли кофе, я очнулся. Потом кто-то пришел и сказал, что мне надо подождать еще немного. Впрочем, я и без того не мог двигаться.

Наконец явился префект. Он сказал, что все в порядке. Мне кажется, что припадок слабости, - как и все, что я говорил, - тоже сыграл мне на руку.

- Вам лучше? - спросил префект. - Не надо так меня пугаться. Я всего лишь скромный французский префект из провинции.

- Это больше самого господа бога, - возразил я, счастливо улыбаясь. - Бог снабдил меня лишь крайне общим разрешением для пребывания на земле, с которым мне нечего делать. Что мне действительно нужно - так это разрешение на пребывание в этой округе, и мне его не может дать никто, кроме вас, господин префект.

Он засмеялся:

- Если вас начнут искать, то здесь вам будет слишком опасно.

- Если меня начнут искать, то в Марселе будет еще опаснее, чем тут. С полным вероятием будут искать там, а не здесь. Дайте нам разрешение на неделю. За это время мы сможем приготовиться к переходу через Красное море.

- Через Красное море?

- Так выражаются эмигранты. Мы живем, как евреи в дни бегства из Египта. Позади - немецкая армия и гестапо, с обеих сторон - море французской и испанской полиции, а впереди - обетованная земля Португалии с гаванью Лиссабона, откуда открываются пути в еще более обетованную землю Америки.

- Разве у вас есть американская виза?

- У нас она будет.

- Вы, кажется, верите в чудо.

Шварц улыбнулся мне.

- Поистине поразительно, каким расчетливым становишься в нужде. Я совершенно точно знал, зачем я произнес последнюю фразу и с какой целью перед тем польстил префекту сравнением с господом богом. Мне нужно было вытянуть из него разрешение на пребывание. Хотя бы на короткий срок. Когда полностью зависишь от других людей, превращаешься в психолога, тщательно взвешивающего мельчайшие детали, хотя сам в это время едва можешь дышать от напряжения, или - может быть - именно благодаря этому. Одно ничего не знает о другом, и оба действуют раздельно, не влияя друг на друга: подлинный страх, подлинная боль и предельная расчетливость, и у всех одна и та же цель - спасение.

Шварц заметно успокоился.

- Я скоро кончу, - сказал он. - Мы и в самом деле получили разрешение на жительство сроком на неделю. Я стоял у входа в лагерь, чтобы увести Элен. День угасал. Сверху сеял мелкий дождик. Она подошла в сопровождении врача. Мгновение я видел ее беседующей с ним, прежде чем она меня заметила. Она что-то оживленно говорила ему, и лицо ее было таким подвижным, каким я не привык его видеть. У меня было чувство, словно я с улицы заглянул в комнату, когда этого никто не ждал. Затем она увидела меня.

- Ваша жена очень больна, - сказал врач.

- Это правда, - сказала Елена, смеясь. - Меня отпускают в больницу, и я там умру. Тут всегда поступают таким образом.

- Нелепые шутки! - сказал доктор враждебно. - Вашей жене действительно надо лечь в больницу.

- Почему же она до сих пор не в больнице? - спросил я.

- Что это значит? - сказала Элен. Я вовсе не больна и не собираюсь в больницу.

- Можете вы поместить ее в больницу, - спросил я врача, - чтобы она была там в безопасности?

- Нет, - сказал он, помолчав.

Элен вновь засмеялась:

- Конечно, нет. Что за глупый разговор! Адью, Жан.

Она пошла вперед по дороге. Я хотел спросить врача, что с ней, но не смог. Он посмотрел на меня, потом быстро повернулся и пошел к лагерю. Я пошел следом за Элен.

- Паспорт с тобой? - спросил я.

Она кивнула.

- Дай мне твою сумку, - сказал я"

- Она не тяжелая.

- Все равно, давай.

- У меня еще есть то платье, что ты купил мне в Париже.

Мы шли вниз по дороге.

- Ты больна? - спросил я.

- Если бы я в самом деле была больна, я бы не могла ходить. У меня был бы жар. Но я вовсе не больна. Он сказал неправду. Он хотел, чтобы я осталась. Посмотри на меня. Разве я выгляжу больной?

Она остановилась.

- Да, - сказал я.

- Не печалься, - ответила она.

- Я не печалюсь.

Теперь я знал, что она больна. И я знал, что она никогда не признается мне в этом.

- Помогло бы тебе, если бы ты легла в больницу?

- Нет! - сказала она. - Ни в малейшей степени! Поверь мне. Если бы я была больна и в больнице могли бы мне помочь, я немедленно бы попыталась туда устроиться, Поверь, что я говорю правду.

- Я верю тебе.

Что мне еще оставалось делать? Я вдруг стал ужасно малодушным.

- Может быть, тебе лучше было бы остаться в лагере? - спросил я наконец.

- Я бы убила себя, если бы ты не пришел.

Мы пошли дальше. Дождь усилился, словно серая вуаль из тончайших капелек колыхалась вокруг нас.

- Вот увидишь, скоро мы будем в Марселе, - сказал я. - А оттуда переберемся в Лиссабон и затем в Америку.

Там есть хорошие врачи, - думалось мне, - и больницы, в которых людей не арестовывают. Быть может, я смогу работать.

- Мы забудем Европу, как дурной сон, - сказал я.

Элен не отвечала.

- Одиссея началась, - продолжал Шварц. - Странствие через пустыню. Переход через Красное море. Вы все это, наверно, знаете.

Я кивнул.

- Бордо. Нащупывание проходов через границу. Пиренеи. Медленная осада Марселя. Осада обессиленных сердец и бегство от варваров. Бесчинство обезумевшей бюрократии. Ни разрешения на проживание, ни разрешения на выезд. Когда мы, наконец, его получали, то оказывалось, что испанская виза на проезд через страну тем временем уже истекла, а вновь ее можно получить, лишь имея въездную португальскую визу, которая часто зависела еще от чего-нибудь. И опять все сначала - ожидание у консульств, этих предместий рая и ада! Бесконечное, бессмысленное кружение.

- Нам сначала удалось попасть в штиль, - сказал Шварц. - Вечером Елену оставили силы. Я нашел комнату в одинокой гостинице. Мы впервые вновь были на легальном положении; впервые, после нескольких месяцев, у нас была комната для нас одних - это и вызвало у нее истерический припадок.

Потом мы молча сидели в маленьком саду гостиницы. Было уже холодно, но нам не хотелось еще идти спать. Мы пили вино и смотрели на дорогу, ведущую к лагерю, которая видна была из сада. Чувство глубокой благодарности наполняло меня и отдавалось в мозгу. В этот вечер все было захлестнуто ею, даже страх за то, что Елена больна. После слез она выглядела присмиревшей и спокойной, будто природа после дождя - она была прекрасна, как профиль на старой камее.

- Вы поймете это, - добавил Шварц. - В этом существовании, которое вели мы, болезнь имела совсем другое значение. Болезнь для нас означала прежде всего невозможность бежать.

- Я знаю, - ответил я с горечью.

- В следующий вечер мы увидели, как вверх по дороге к лагерю проползла машина с притушенными фарами. В этот день мы почти не выходили из нашей комнаты. Вновь иметь кровать и собственное помещение - это было такое непередаваемое чувство, которым никак нельзя было насладиться вполне. Мы оба вдруг почувствовали бессилие и усталость, и я охотно провел бы в этой гостинице несколько недель. Но Элен вдруг немедленно захотела ее покинуть. Она не могла видеть больше дорогу, ведущую к лагерю. Она боялась, что гестапо вновь будет ее разыскивать.