Чтение 16–й страницы книги ~Сладостно и почетно~

- Эрих, послушай, - сказала она наконец, решившись. - Я не хотела об этом говорить - наверное, не имею права, но... и не сказать тоже не могу.

- О чем?

- О твоих делах там. Я понимаю, ты не можешь ничего об этом рассказать, да это и неважно - знаю я подробности или не знаю. Я знаю главное. Ты сам сказал мне об этом, дал понять - тем, что привез бумаги, и потом насчет сообщения по радио, из которого мы все узнаем... - Голос у нее прервался, она помолчала несколько секунд и, овладев собой, продолжала: - Я догадываюсь, что вы - ты и твои товарищи, неважно кто они, мне это знать не надо, - вы что-то готовите. Что-то важное, не правда ли, от чего вообще может кончиться война - об этом ты тоже мне говорил прошлый раз. Я ошибаюсь? Скажи мне только одно - да или нет.

- Нет, ты не ошибаешься.

- Хорошо. Я думаю, что не ошибаюсь и в том, что это должно произойти в ближайшее время. На это можешь не отвечать. Но вот что меня поражает и... пугает, понимаешь, просто пугает - я тебе утром сказала, у тебя в глазах что-то такое...

- Помню, помню, - весело перебил он, - мы еще говорили о синонимах.

- Да. И вот я хочу - должна - спросить: ты сам веришь, что это у вас получится?

Эрих неопределенно хмыкнул. Подобрав с земли шишку, он подкинул ее на ладони и, широко размахнувшись, швырнул, как бросают гранату. Шишка ударилась о сосновый ствол далеко впереди.

- Получится, - он подмигнул совсем по-мальчишески.

- Я ведь серьезно спрашиваю, - сказала она с укоризной.

- А я так же серьезно отвечаю. Я мог попасть в сосну, а мог и не попасть, - у нас может получиться, а может и не получиться. В любом действии есть примерно равные шансы на успех и неуспех, а соотношение их, естественно, варьируется в известных пределах.

- Но как можно, Эрих! Если ты не уверен совершенно, как же ты тогда можешь, ведь... Есть ведь другие способы - ну, я не знаю, - ты только что был там на Востоке - мог бы перейти фронт...

- Перейти фронт?

- Ну да, а почему нет, ты ведь антифашист, Эрих, там есть этот комитет - ну, ты знаешь - Паулюс, Зейдлиц...

- Прости, - перебил он, - твой пример, боюсь, не слишком удачен. Ни Зейдлиц, ни Паулюс не были перебежчиками, их взяли в плен. Они до конца выполнили свой долг - не будем сейчас разбирать, правильным ли было их понимание долга, это вопрос другой. Если бы меня не вытащили из-под Сталинграда, если бы я там уцелел и оказался в числе тех девяноста тысяч - да, возможно, я тоже примкнул бы к "Свободной Германии", Я готов подписаться под всеми их призывами - покончить с нацизмом, покончить с войной, спасти страну от разгрома. Но, пойми, они к этому призывают, а мы - имею в виду себя и моих товарищей, - мы это делаем, Во всяком случае, пытаемся сделать! Ты видишь разницу?

- Прекрасно вижу, но...

- Какие тут могут быть "но"? Пойми, Люси, что переходить из категории делающих в категорию призывающих я не намерен!

- Но, может быть, они тоже что-то делают?

- Где - в Москве? Вполне возможно! Но я хочу, чтобы судьба Германии решалась здесь - здесь, понимаешь! - а не в Москве или Вашингтоне!

- Почему ты на меня кричишь, Эрих, я ведь только...

- Люси, ради господа бога и всех святых, прекратим этот разговор. Не надо мне сейчас говорить: "подумай", "взвесь шансы" - я сделал это задолго до нашего знакомства...

Они вернулись к машине. Оставленный в тени, сейчас "кюбельваген" жарился на самом солнцепеке, край дверцы, когда Людмила взялась за него, обжег руку. Эрих запустил мотор и передвинул машину в тень.

- Смотри-ка, уже третий час, - сказал он. - Как ты насчет того, чтобы пообедать?

- Можно было бы, но ужасно не хочется возвращаться в город - воображаю, как сейчас душно в квартире. И там все так неприбрано, пыльно...

- У меня другое предложение. Тут где-то в этих краях - туда, в сторону Клотцше - есть гостиница с ресторанчиком. Я помню, перед войной мы иногда бывали там со Штольницами - хозяйка его хорошо знала, и меня тоже должна помнить. Съездим туда. Если она жива еще, обед нам обеспечен, и безо всяких карточек.

- Поедем, это ты хорошо придумал.

- Найти бы только дорогу...

Порядочно поколесив по просекам, они в конце концов выбрались на асфальтированное шоссе, где встречный велосипедист объяснил, как ехать дальше. У маленького гастхофа - низкого, словно вросшего в землю от старости, с высокой черепичной крышей - Эрих остановил машину и сказал, что пойдет выяснять ситуацию.

Оставшись одна, Людмила почувствовала, что выдержки хватит ненадолго. Она сидела в накаленной солнцем железной коробке, смотрела на белые стены в черном переплете фахверка, на вывеску с коваными завитушками, смотрела на безлюдное шоссе, на лес и высокие облака над соснами и с леденящей ясностью понимала, что очень скоро все это станет для нее одним из самых дорогих и самых мучительных воспоминаний...

- Ну как? - спросила она весело, когда Эрих вернулся. - Фрау хозяйка еще жива?

- О, вполне, и сразу меня вспомнила! Я договорился, что обед будет через час. Она предложила подождать у нее, но, может быть, лучше погуляем это время?

- Ну конечно, кто же в такой день сидит под крышей Поехали снова в лес, там так хорошо...

Они загнали машину в какую-то просеку и снова ходили взад и вперед, разговаривая о разных пустяках. Говорить о главном было уже нельзя, поэтому говорили первое, что приходило на ум, перескакивая с одного на другое, иногда даже смеялись. А тени на траве удлинялись неумолимо и безостановочно, и время текло, как тонкий сухой песок сквозь пальцы.

Потом вернулись в гостиницу. Хозяйка накрыла стол в саду, в беседке из дикого винограда, они были единственными посетителями, и вокруг стояла бездонная тишина, только пчелы жужжали за изгородью из подстриженной бирючины. Людмила ела через силу, заставляла себя изображать удовольствие, даже похвалила что-то и оживленно сказала, что надо будет спросить у фрау Марты рецепт и непременно записать - если, конечно, дает, а то ведь многие хозяйки весьма ревниво оберегают свои кулинарные секреты... Тут же ей подумалось, что она явно переиграла, можно себе представить, как это выглядит, - просто идиотка какая-то, нашла время интересоваться кухонными рецептами. А слез не было, слезы уже иссякли, их даже не приходилось сдерживать, глаза оставались неомраченно сухими. Ей только очень хотелось пить, все больше и больше, вино было отличное - легкое, с каким-то горьковатым (полынным?) букетом, и она пила не стесняясь, не отставая от Эриха. Он попросил принести еще, и хозяйка поставила на стол еще одну запотевшую длинногорлую бутылку.

- Ох и печет нынче, - сказала она, утирая лицо передником. - По такой жаре одно удовольствие в погреб сходить, так и сидела бы там. Нет, горожанам летом не позавидуешь. А уж у вас там в Берлине, господин доктор, и вовсе небось не продохнуть...

- Вы, фрау Марта, на редкость точно подметили одну из характернейших особенностей имперской столицы. Дышать там не так просто.

- Да бывала я у вас, знаю. Нынче и едете?

- Так точно, ночным.

- Ночным! Так у вас времени вон еще сколько. А чего ж тогда по жаре возвращаться в Дрезден? Дождались бы холодка, тут и отдохнуть есть где.

- Нет уж, увольте, в погреб мы не согласны, хоть там и прохладно.

- Шутник вы, господин доктор, как можно! Вон, угловая комната стоит свободная, там тоже холодок. Ставни я с утра не раскрывала, а окошки все настежь, ее ветерком и протянуло. Отдохнули бы, право, а то вон я смотрю - вид у молодой дамы такой, что вот-вот сомлеет.

- Это мы, фрау Марта, слишком увлеклись вашим превосходным вином. Но вообще, конечно, день сегодня тяжелый. А что касается вашего приглашения, то дама тогда пусть и решает - млеть, понятно, ей совсем ни к чему и нежелательно.

- Да уж чего хорошего Так вы подумайте, а будильник я вам поставлю, ежели опасаетесь насчет того, чтобы поспеть к поезду...

Хозяйка ушла. Эрих молча наполнил оба стакана и выпил свой не отрываясь, как пьют воду, когда мучит жажда. Людмила не поднимала глаз от клетчатого рисунка скатерти; было очень тихо, только шмель угрожающе гудел над глиняной мисочкой с остатками меда.

- Итак, к какому решению склоняется молодая дама? - осведомился Эрих тем же дурашливым тоном, за который она готова была сейчас его убить. Она подняла стакан и, отпив глоток, приложила к щеке холодное влажное стекло.

- Ты действительно считаешь, что я сама должна... решить этот вопрос? - спросила она очень тихо, сдерживая дрожь в голосе, и посмотрела ему в глаза прямо, почти с ненавистью. Она не понимала, что с ней сейчас творится, где ее всегдашняя сдержанность, вечная боязнь быть не так понятой, порожденная этой боязнью привычка таить свои переживания; она не понимала, что заставляет ее сейчас так обнажаться, вместо того чтобы подхватить мячик, свести все к легкой, ни к чему не обязывающей игре в забавное недоразумение. - Как все просто, не правда ли? Особенно для тебя, поскольку решаешь не ты. Как удобно, мой милый! Но если я все-таки скажу "да"?

- Если скажешь "да"? - переспросил Эрих, глядя на нее также в упор. - При иных обстоятельствах ты бы уже давно это сказала - и не по твоей воле, а по моей, слышишь? Я - я сам! - заставил бы тебя это сказать - заставил бы, принудил, убедил, называй как угодно. Ты просто поняла бы, что тебе не остается ничего другого, потому что ни одной женщине, - когда ее любят так, как я тебя полюбил! - ни одной женщине ничего другого не остается, как сказать "да". Но я говорю про иные обстоятельства, не про те, в которых находимся мы с тобой! Ты что же, - он еще больше понизил голос, до яростного шепота, - ты так ничего и не поняла? Ты до сих пор не понимаешь, что мы - возможно - видимся сегодня последний раз в жизни? Да, я сейчас не могу ничего решать, - не имею права! - потому что дело не во мне теперь, дело в тебе, дело в том, что для тебя кроме этого "сейчас" есть еще и "потом", и уже надолго, на всю жизнь...

- Не надо об этом, любимый мой, - она положила ладонь на его стиснутый кулак и закрыла глаза. - Не надо, прошу тебя. Ты тоже ведь не все понимаешь. Для меня... погоди, я только... нет-нет, ничего... Для меня, пойми - ну постарайся же понять, любимый, - для меня нет "потом". Есть только вот это "сейчас", где мы с тобой и ничего больше. Ни войны, ни... ничего. Ты говоришь - надолго, на всю жизнь, но я всю свою жизнь, какой бы долгой она ни была, я бы всю эту жизнь презирала и ненавидела себя, если бы сейчас - сегодня, вот здесь с тобой - стала бы взвешивать, как будет потом...

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * ГЛАВА 1

Необычно жарким выдалось это воскресенье и в Берлине, даже в районе Ванзее, рядом с озерами, вечер не принес прохлады. В комнате было душно, несмотря на распахнутые настежь окна и раскрытую на балкон дверь.

- Будем, господа, заканчивать, - сказал Тротт, обмахиваясь сложенной газетой. - Семейный совет слишком уж затянулся, а всем нам завтра работать...

Присутствующие посмеялись - из восьми человек, собравшихся сегодня в квартире Бертольда Штауффенберга, четверых и в самом деле связывали родственные узы: Клаус был родным братом хозяина, Цезарь фон Хофаккер - двоюродным, Петер Йорк фон Вартенбург - племянником. Кроме них и Адама фон Тротт-цу-Зольца, в комнате находились еще Мерц фон Квирнгейм, новый (вместо переведенного к Фромму Штауффенберга) начальник штаба у Ольбрихта, полковник Ганзен из абвера и Фритц Дитлоф фон Шуленбург, так и не сумевший перебраться через линию фронта на Востоке.

- Надеюсь, - сказал полковник Штауффенберг, - что наш совет заслуживает того, чтобы его называли "семейным" в смысле не только кровного родства, но и нашего братства по духу.

- Которое отнюдь не мешает нам спорить до хрипоты по самому пустячному поводу, - заметил Квирнгейм.

Штауффенберг рассмеялся.

- Мой дорогой Мерц! Если вы думаете, что у родных братьев дело обходится без драк, спросите Бертольда, он вам на этот счет может кое-что рассказать. Однако Адам прав; с вашего позволения, я попытаюсь подвести итог тому, что здесь говорилось. Вопрос первый: сроки. Все согласны, что откладывать действие нельзя. До сих нор мы позволяли себе медлить, выжидая стечения благоприятных обстоятельств; одиннадцатого в Берхтесгадене я мог взорвать бомбу, но не сделал этого из-за отсутствия Гиммлера. Очевидно, это было ошибкой. Вчера, правда, выбора у меня не было - я просто не успел, Гитлер неожиданно вышел и уже не возвращался, совещание окончилось без него. На следующем совещании я взорву бомбу в любом случае - независимо от числа и состава присутствующих, лишь бы Гитлер находился в пределах досягаемости. Действовать немедленно нас вынуждает военная обстановка, которая характеризуется сегодня бесспорной уже и совершенно очевидной неспособностью вермахта сдерживать противника не только на Востоке, но и на Западе... Кстати, забыл сказать: известие о гибели Роммеля не подтвердилось. Убиты его адъютант и водитель, фельдмаршала доставили в лазарет в очень тяжелом состоянии, однако он жив...

- Но из игры выбыл, - заметил Йорк.

- Да, к сожалению; поддержка Роммеля очень нам помогла бы. Итак, простой взгляд на карту фронтов убеждает нас, что государственный переворот - единственное, что еще может спасти Германию от тотальной катастрофы, - должен быть осуществлен в ближайшие дни. Иначе он вообще потеряет смысл. Теперь вопрос второй: шансы на успех. Считаю их вполне реальными относительно первой фазы переворота, то есть самого момента захвата власти; здесь все настолько продумано, что осечки быть просто не должно. Меня беспокоит другое: сумеем ли мы эту власть удержать. Господа, мы должны быть предельно трезвы в оценках и прогнозах. Главное, из чего следует исходить, это тот печальный факт, что мы изолированы от немецкого народа и не можем рассчитывать на его поддержку - а может быть, даже и одобрение. Не будем бояться назвать вещи своими именами: то, что мы намерены совершить, это не революция, а типичный дворцовый переворот, и именно так он будет воспринят. Даже в случае успеха! Как только наши имена станут известны - а известны они станут в любом случае, - нас прежде всего воспримут как сборище заядлых реакционеров, поскольку движение наше объединяет в основном представителей самых непопулярных в народе групп немецкого общества, а именно, - Штауффенберг поднял три пальца изуродованной руки и стал загибать их по одному, - крупного чиновничества, высшей финансовой буржуазии и, наконец, офицерской касты. Вот в этом и заключается самая неблагополучная сторона дела, и именно здесь, - я убежден! - именно здесь перед новым правительством встанут основные трудности. Предвидя их, мы попытались - правда, слишком поздно - создать нечто вроде единого общенационального фронта, включая коммунистов. Как бы мы с вами ни относились к марксизму, нельзя закрывать глаза на тот очевидный факт, что в течение последних десяти лет коммунисты были самыми последовательными и непримиримыми противниками режима. Они к тому же тесно связаны с народом...

- Еще теснее - с Москвой...

- Не надо играть словами! Их связь с Москвой естественна и в данном случае совершенно оправдана: и у нас с вами, и у Москвы, и у Лондона с Вашингтоном цель одна общая, и эта цель есть уничтожение национал-социализма как государственной системы.

- Цель Москвы, Клаус, может быть несколько шире: уничтожение Германии как государства.

- Вот в это я не верю, - возразил Штауффенберг. - Именно не верю - это вопрос интуитивного доверия, поскольку ничем более точным здесь оперировать не приходится.

- Доверия Сталину?

- Да, если угодно! Нам с вами, разумеется, ближе и понятнее - и симпатичнее - люди типа Рузвельта и Черчилля. Однако ни от того, ни от другого мы ни разу не услышали ничего подобного сказанному Сталиным: я имею в виду его слова о том, что Гитлеры приходят и уходят, а Германия остается.

- Пропаганда...

- Разумеется, пропаганда! Но именно поэтому слова Сталина и заслуживают внимания. Если он решился на такое высказывание, значит, оно соответствует его целям. Оно мне представляется тем более знаменательным, что было сделано в то же самое время, когда советская печать продолжала кампанию разжигания ненависти к немцам как к противнику - все эти статьи Эренбурга, стихи "Убей немца" и прочее. Если в подобных материалах не всегда четко разграничиваются понятия "немец" и "фашист", то Сталин своими словами как бы заверяет, что война ведется против германского нацизма, но не против германской нации. Заметьте, кстати, что в советской печати ни разу не появлялось призывов к послевоенному расчленению Германии, как того требуют некоторые английские и американские газеты. Однако не будем отвлекаться! Я говорил о попытке наладить сотрудничество с коммунистическим подпольем - она, как вы знаете, сорвалась, гестапо нас опередило, и при этом мы потеряли двух соратников - Лебера и Рейхвейна. Предпринимать дальнейшие шаги в этом направлении уже поздно, следовательно внутри страны мы остаемся в том же качестве изолированно действующей силы. Что касается внешних связей, то они хорошо налажены на Западе и совершенно отсутствуют на Востоке - этого нам уже тоже не изменить. Остается одно: немедленно после переворота мы начинаем переговоры с советским и англо-американским командованием, это пока должны быть переговоры военных с военными, не на правительственном уровне. Итак: устранение фюрера в ближайшие дни, немедленное прекращение огня на всех фронтах и затем Адам отправляется в Лондон, а вы, Фриц, - в Москву. Надеюсь, там еще помнят вашего дядюшку...

После своего перевода в штаб армии резерва Штауффенберг значительно реже виделся с Дорнбергером, разве что иногда случайно в кантине. Именно там они встретились вечером во вторник восемнадцатого: зайдя поужинать, полковник огляделся в поисках более свободного столика и увидел Дорнбергера сидящим в углу под пальмой.

- Вы чертовски меланхолично выглядите рядом с этим растением, Эрих, - сказал он, подойдя. Во внеслужебной обстановке Штауффенберг не поощрял формальное титулование между коллегами по заговору и демонстративно обращался к ним по фамилии или даже просто по имени - к тем, кого знал ближе. - Еще не обслужены? Я тогда присоединюсь, с вашего позволения.

- Садитесь, Клаус.

- У вас неприятности какие-нибудь?

- Те же, что и у всех. Вы, кстати, тоже выглядите не блестяще, я бы сказал. Впрочем, вас спасает энергия.

- Этим и держимся...

Молоденькая кельнерша - кантину ОКХ обслуживали девушки из вспомогательных армейских частей - немедленно подошла принять заказ, увидев, что к хромому капитану подсел сам начальник штаба, да еще к тому же и граф.

- Есть что-нибудь новое? - спросил Эрих, когда Она удалилась.

- Фромм просил подготовить на послезавтра доклад о ходе формирования новых народно-гренадерских дивизий.

- Доклад для совещания в ставке?

- Так точно. Ее, кстати, переводят в Цоссен - русские уже в ста километрах от Растенбурга. Но фюрер пока там.

- Значит, в четверг, - задумчиво произнес Эрих, чертя вилкой на скатерти геометрические фигуры.

- Да, двадцатого. Вылетаем прямо с утра.

- А скажите, Клаус... Спрашивать об этом не ко времени, я понимаю, но все же... Насколько вы верите в успех?

- У меня нет ни тени сомнения, - не задумываясь ответил Штауффенберг. - Хотя, возможно, мы имеем в виду несколько разные вещи. Что вы подразумеваете под успехом?

- Насколько я знаю, под этим словом всегда подразумевалось достижение поставленной цели. Наша цель будет достигнута, если послезавтра некий господин перестанет исполнять все свои функции.

- Вот этого я вам гарантировать не могу, хотя и постараюсь сделать все от меня зависящее. Тут, видите ли, может вмешаться слишком много случайных и непредсказуемых факторов... Вы же знаете, как это бывает. Но вы назвали одну цель: на самом деле их две. Так вот, вторая - главная! - будет нами достигнута в любом случае.

- Клаус, вы начинаете говорить загадками. Что это еще за вторая, главная?

- Моральный пример, Эрих.

- Вот как... Любопытная постановка вопроса, - Эрих усмехнулся. - Я-то всегда считал, что главная наша цель - покончить с войной. Каждый ее лишний месяц, как вам известно, обходится сейчас Германии в двести тысяч жизней. Если война продлится еще год, мы потеряем еще - ни много ни мало - два миллиона. А вы, значит, мыслите отвлеченными категориями морали...

- Нет, почему же. И чисто военными тоже, в конце концов это моя профессия! Но ведь не в них суть, согласитесь... Я Дитриху говорю: помилуй, кто же ходит с такой карты в твоем положении, ты посмотри, что у тебя на руках! Но вы его знаете: иногда бывает упрям как мул - продулся, естественно, капитальнейшим образом...

Кельнерша поставила перед ними две порции гуляша по-венгерски, тарелку с четырьмя тонкими ломтиками хлеба, две бутылки светлого безалкогольного пива и отошла, пожелав господам приятного аппетита.

- Нет, Клаус, вы неисправимы, - заметил Эрих, принимаясь за еду. - Продолжайте, впрочем, я все же хочу понять вашу мысль.

- Она предельно проста, Эрих. Вы не можете не согласиться, что наша цивилизация зашла в тупик. Мы все попросту одичаем, если после этой войны не сумеем вернуться к пониманию каких-то... хотя бы основных, элементарных нравственных принципов, которые давно осмеяны и отброшены за непригодностью. Я думаю, вы согласитесь и с тем, что пора начать о них напоминать, и лучше не на словах, а делом. Почему эти принципы в свое время утратили для нас привлекательность и стали объектом осмеяния - вопрос другой. Тут вина наша общая. Когда в четырнадцатом году преподаватели во всех немецких гимназиях твердили ученикам, что "Dulce et decorum est pro Patria mori",* - это была гнусность, потому что высокими словами гнали юношей на бессмысленную и потому преступную, не имеющую никакого оправдания бойню. Неудивительно, что наше с вами поколение в веймарские времена почти поголовно переболело нигилизмом, решив сгоряча, что само понятие Отечества - равно как и многие другие - не заключает в себе ничего, кроме высокопарной лжи и лицемерия... Нынешние господа, не прибегая уже к латинским цитатам, снова сумели сыграть на чувстве патриотизма, снова - и еще гнуснее - использовали его в своих низких целях; попытайтесь себе представить, как это скажется на морали следующего поколения немцев. Эрих, я не люблю громких слов, но попробуем мыслить перспективно - речь идет о духовном здоровье нации, это серьезнее, чем цифры потерь...

______________

* "Сладостно и почетно умереть за Отечество" (лат.) - Гораций, Оды (III, 2).

- За каждой единицей этих цифр стоит чья-то личная трагедия, - сказал Эрих. - Что может быть серьезнее этого, я не знаю.

- А я знаю: трагедия целого народа, которому грозит обесчеловечиванье. Вот что серьезнее всех личных трагедий, сколько бы их ни было. Поэтому и надо начать возвращать определенным словам и понятиям их подлинный, чистый смысл... мы-то ведь понимаем, что Отечество и в самом деле не пустой звук и что когда человек сознательно и свободно отдает за него жизнь, то это действительно сладостно и почетно...

К ним подсел какой-то майор, заговорил с полковником о делах. Эрих молча попрощался и пошел к выходу. Не знаю, насколько это сладостно, подумал он. И уж, наверное, далеко не всегда почетно; нам, скорее всего, дожидаться посмертных почестей придется долго. В чем Клаус прав, так это в том, что человеку иной раз просто не остается ничего другого - чтобы остаться человеком...

Проходя мимо комнаты Бернардиса, он заглянул и спросил, нет ли на сегодня еще работы.

- На сегодня - все, - ответил тот, - вы свободны как ветер, можете лететь домой и до завтрашнего утра забыть о службе.

- Черта с два о ней забудешь. Я посижу еще у себя, надо кое-что закончить.

Это "кое-что" было письмо, которое он не дописал вчера вечером. Его трудно было начать, сейчас писалось легче - главное было уже сказано. В комнате было тихо, машинистки давно ушли, но по всем этажам огромного здания продолжалась незатихающая ночная жизнь: хлопали двери, слышались телефонные звонки, гудел лифт, кто-то проходил по коридору. Подписавшись и поставив дату, Эрих, не перечитывая, вложил письмо в конверт, заклеил, надписал адрес и задумался, подперев голову кулаком и глядя на подсунутую под настольное стекло цветную открытку с репродукцией "Лукреции Панчатики", кисти маэстро Анжело Бронзино. Посидев так, он придвинул телефонный аппарат и набрал номер редактора Розе.

Через час он был в Тельтове. Знакомый кабинетик показался ему еще более тесным и захламленным, чемоданов в углу заметно прибавилось.

- Еще родственники? - спросил Эрих, взглянув на исцарапанный с продавленной крышкой кофр, затиснутый между письменным столом и шкафом.

- Нет, вдова одного нашего корректора. Бедняга погиб еще под Москвой, а их вот на прошлой неделе... Хорошо хоть, была в это время на работе. Ужинать будете?

- Нет, спасибо, поел на службе. Вот если у вас еще остался тот "болс"...

- Сделайте одолжение, - Розе, оживившись, полез в тумбу стола. - Этим добром меня снабжают более или менее регулярно... пока. Сколько еще времени сможет продержаться Западный фронт?

- Несколько дней назад Роммель говорил о трех неделях. Сделайте поправку на общеизвестную любовь фельдмаршала к сильным выражениям, и вы получите оптимальный срок - месяца два. Так что запасайтесь, Пауль, пока есть время. Ваше счастье, что там нет русских: те не топтались бы седьмую неделю вокруг Кана... Прозит!

- Прозит. Я сейчас слушал Лондон: вчера через Москву провели шестьдесят тысяч наших пленных, взятых в Белоруссии.

- Вот как, - Эрих усмехнулся, допил рюмку одним глотком. - У Сталина чисто восточная слабость к пышным зрелищам. Говорят, каждый свой крупный успех на фронте он отмечает тем, что приказывает устраивать над Кремлем колоссальный фейерверк.

- В Белоруссии действительно такой разгром, как утверждает Лондон?

- Что утверждает Лондон, я не знаю, но группа "Центр" разгромлена полностью. Двадцати восьми дивизий как не бывало. Пауль, у меня к вам еще одна просьба.

- Сколько угодно, - отозвался Розе, подливая ему из глиняной бутылки.

- Есть у вас какой-нибудь приятель - совершенно надежный, но в то же время застрахованный от ареста в случае нашего провала?

- Кого теперь можно считать застрахованным? Впрочем... - Он долго думал, потом кивнул: - Есть, пожалуй. Один священник.

- Он сейчас в Берлине? Тогда вот что... - Эрих достал из кармана кителя запечатанный конверт и протянул Розе - Отдайте ему завтра это письмо. В пятницу утром, не раньше, он должен бросить его в почтовый ящик. У него есть телефон?

- Есть, сейчас найду, - Розе стал листать справочную книгу, нашел и продиктовал номер. - Вы будете ему звонить?

- Да, вечером двадцатого. А если звонка не будет, в пятницу пусть отправляет. Пауль, это очень важно - прошу вас, запишите, чтобы ничего не спутать.

Розе взял листок, четко написал на нем: "Опустить утром в пятницу 21.7.44, если не последует другого распоряжения" - и скрепкой прикрепил листок к конверту.

- Так будет надежнее. А почему это, собственно, господин доктор не желает доверить отправку этого письма мне самому?

- Да потому, что до пятницы господин редактор может вместе с другими "спасителями Германии" оказаться там, откуда писем не отправляют.

- Ну, меня-то за что? Я ведь не из активных, скорее попутчик.

- Классифицировать нас будут потом, сперва посадят. Налейте-ка еще, Пауль...

Они молча выпили, потом Розе ухмыльнулся, поскреб лысину.

- Вообще-то вы правы. Помните, как я вас вербовал прошлой весной?

- Кстати, вы ведь тогда так и не назвали человека, который поручил вам со мной говорить.

- Неужто не назвал? Скажите на милость, запамятовал, значит. Это был некто Шлабрендорф, юрист... ГЛАВА 2

Переоборудованный для нужд фельдсвязи бомбардировщик "Хейнкель-111" приземлился на аэродроме Растенбург в одиннадцатом часу утра. Умолкли двигатели, солдаты аэродромной команды сунули под колеса колодки, в днище фюзеляжа, позади остекления штурманской кабины, открылся люк, высунулась алюминиевая лесенка, по ней, осторожно нащупывая каждую ступеньку, стали спускаться ноги в сверкающих твердыми голенищами сапогах и генеральских - с двойным алым лампасом - бриджах. За генералом из самолета вышли еще два офицера.

Один из прибывших, полковник с неподвижно висящим протезом правой руки и черной повязкой на глазу, поблагодарил спрыгнувшего следом летчика за благополучный полет и попросил держать машину в готовности к обратному вылету после полудня.

- Нет-нет, спасибо, ефрейтор, это не тяжело, - сказал он водителю, который хотел поднести к автомобилю его портфель. Точно такой же - большой, новый, желтой добротной кожи - был и у прилетевшего с ним лейтенанта.

Открытый военный "мерседес" описал дугу по летному полю и, миновав аэродромный КПП, помчался по прямой бетонированной дороге, проложенной через старый сосновый лес. Через несколько минут они подкатили к западному караулу внешней зоны ограждения "Волчьего логова".

Во внутренней зоне их встретил комендант. Он сам вписал прибывших в книгу - генерал-майор Штифф, полковник граф фон Штауффенберг, обер-лейтенант фон Хефтен, пометил дату и точное время: 20.7.44, 10 час. 32 мин.

- Вас, полковник, генерал-фельдмаршал Кейтель просил быть у него в двенадцать ноль-ноль, - сказал он, обращаясь к Штауффенбергу. - А пока, если господа желают позавтракать, мой адъютант проводит вас в казино...

Следом за ротмистром фон Меллендорфом они направились к казино. Штауффенберг поглядывал по сторонам - он уже не первый раз посещал ставку, но привыкнуть к виду внутренней зоны было трудно. Тишина, нарушаемая лишь лаем собак на псарне, безлюдье, мощные циклопические стены бункеров, варварски размалеванные огромными зигзагами и змеистыми полосами камуфляжа по грубой шероховатой поверхности неоштукатуренного бетона, - все это напоминало декорацию к фантастическому фильму ужасов и выглядело угнетающе мрачно даже таким солнечным июльским утром; да, можно себе представить, подумал Штауффенберг, как это смотрится в ненастную погоду или зимой, когда воет метель... Говорят, Гитлер сам принимал участие в проектировании своего "логова" - что ж, тут видел своего рода извращенный артистизм, утонченность с обратным знаком - пожалуй, только болезненная фантазия несостоявшегося художника могла подсказать облик этой нацистской валгаллы. Глухие стены, валуноподобно округленные по углам и верхнему краю, вздымались на высоту десятка метров - примерно три этажа; и еще, говорят, не менее пяти подземных ярусов в каждом бункере. Штауффенберг приподнял в руке портфель, словно взвешивая неощутимую тяжесть огромной разрушительной энергии, запресованной в килограммовый брусок гексита. Увидеть бы, как это рванет - там, внизу, под многометровой толщей монолитного железобетона, замешенного на стальной стружке...

За завтраком в полупустом зале казино полковник был непринужденно весел, добродушно подшучивал над своим адъютантом, посочувствовал фон Меллендорфу, который стал жаловаться на собачью тоску в этой мазурской глуши, и рассказал несколько столичных анекдотов. В половине двенадцатого он поднялся, сказав, что опаздывать к "старому господину" не годится, а ему, перед тем как идти к Кейтелю, надо еще повидать генералов Буле и Фельгибеля. Хефтен остался допивать кофе с ротмистром.

Фельгибель, начальник узла связи ставки, был участником заговора. Зайдя к нему, Штауффенберг еще раз уточнил детали: немедленно после взрыва надо сообщить Ольбрихту, что дело сделано, и затем блокировать все каналы связи - хотя бы на три-четыре часа ставка должна быть полностью отрезана от внешнего мира. Фельгибель заверил, что блокада будет полной; неизвестно, как долго удастся ее удержать, но он сделает все возможное.

Ровно в полдень адъютант Кейтеля фон Фрейенд пригласил Штауффенберга в кабинет начальника штаба ОКВ. Тот встретил полковника с обычной своей суховатой любезностью, поинтересовался некоторыми цифровыми данными доклада, записал их себе в настольный блокнот.

- Кое-что здесь следует еще дополнительно уточнить, господин генерал-фельдмаршал, - сказал Штауффенберг. - Мне обещали позвонить из Берлина перед самым совещанием, утром этих данных еще не было.

- Хорошо, но только учтите, что времени у вас осталось уже совсем мало - совещание начнется раньше, - сказал Кейтель. - Сегодня прибывает дуче, поэтому к четырнадцати часам фюрер хочет быть свободным от текущих дел. Собственно, нам уже пора...

Он посмотрел на часы и стал неторопливо выбираться из-за стола. Штауффенберг почтительно отступил к двери, пропуская фельдмаршала.

...Черт побери, это уже осложнение: из точно разработанного графика действий выпадает целых сорок минут, и сейчас им с Вернером необходимо остаться наедине, чтобы установить взрыватель... Выйдя следом за Кейтелем из бункера ОКВ, Штауффенберг оглянулся, щурясь от солнца, и к своему облегчению увидел Хефтена с его портфелем, быстрым шагом идущего со стороны казино.

- Господин генерал-фельдмаршал, прошу позволения отлучиться на пять минут, - сказал он. - Мне необходимо освежиться, переменить сорочку - мы ведь прямо с аэродрома, а сегодня такая жара - я думал, успею до начала совещания...

- Ну, хорошо, ступайте, только поскорее, - с оттенком досады кивнул Кейтель. Его адъютант проводил полковника и Хефтена в свою комнату и вышел.

Запершись, они вытащили бомбу из портфеля Штауффенберга, развернули обертку из плотной крафт-бумаги, Хефтен достал плоскогубцы.

- Погодите, Вернер, - сказал полковник. - Я, пожалуй, возьму с собой и тот - все-таки надежнее будет...

Из портфеля Хефтена вынули второй заряд, развернули, проверили. Когда начали засовывать обе бомбы в портфель Штауффенберга, оказалось, что они там не помещаются.

Тем временем к ожидавшему снаружи майору Фрейенду подошел дежурный телефонист и доложил, что полковника Штауффенберга просят позвонить на узел связи.

- Вы знаете, где моя комната? Полковник находится там, подите и скажите это ему, - велел майор.

Телефонист постучал в дверь майорской комнаты, оттуда не сразу спросили "в чем дело?", потом замок щелкнул и коренастый обер-лейтенант с расстроенным лицом распахнул дверь. Телефонист, вытянувшись, отрапортовал поручение, он успел заметить внутри комнаты раскрытый портфель на койке и кучу оберточной бумаги.

- Спасибо, я позвоню, - сказал полковник, вытаскивая что-то из портфеля, - вы свободны.

- Так что будем делать? - спросил Хефтен, заперев дверь за солдатом.

- Черт с ним, пойду с одной. В конце концов, это уже перестраховка - в такой железобетонной пещере достаточно взорвать ручную гранату, чтобы там не осталось ничего живого... - Он посмотрел на ручные часы - Быстрее, уже двенадцать двадцать семь. Ломайте капсюль!

Обер-лейтенант открыл заглушку на торцевой стенке уже вложенной в портфель бомбы и, взявшись плоскогубцами за поблескивающий в отверстии латунный стержень, сдавил его резким нажатием. Внутри хрустнуло стекло.