сидели, чуть не прижавшись друг к другу. Ни малейшее дуновение ветерка не
рябило прозрачную лазурную гладь, и челн, Ганя, Эвуня и Селим отражались в
ней, словно в зеркале, спокойно и неподвижно.
кровь бросилась в голову. Я понял все: они взяли с собой Эвуню, потому что
девочка не могла ни помешать им, ни даже понять любовные признания. Взяли
ее для виду... <Свершилось!> - подумал я. <Свершилось!> - зашелестели
камыши. <Свершилось!> - всплеснула волна, ударив в борт моей лодки, и в
глазах у меня потемнело; меня кидало то в жар, то в холод, я почувствовал,
что бледность покрывает мое лицо. <Потерял Ганю! Потерял!> - кричали
какие-то голоса вокруг и внутри меня. А потом я услышал, как те же самые
голоса взывают: <Иисусе, Мария!>, а потом они мне подсказали: <Подплыви
ближе и спрячься в камышах, все разглядишь!> Я послушался и подкрался на
своей лодке бесшумно, как кошка. Но и на этом расстоянии я не мог
расслышать, о чем они говорили, только видел лучше. Они сидели рядом, на
одной скамеечке, не держась за руки, однако Селим обернулся к Гане; на
минуту мне показалось, что он стоит перед ней на коленях, но это мне
только показалось. Повернувшись к ней, он смотрел на нее с мольбой, а она
не смотрела на него и в тревоге озиралась по сторонам, а потом подняла
глаза к небу. Я видел ее смятение, видел, что он молит ее о чем-то; видел,
как он сложил перед ней руки и как она медленно-медленно повернула к нему
головку и встретилась с ним глазами; видел, наконец, как она склонилась к
нему, но вдруг, опомнившись, вздрогнула и отодвинулась от него на самый
край лодки, а он тотчас схватил ее за руку, словно испугавшись, что она
упадет в воду. Я видел, что он уже не выпустил ее руки, и больше я уже
ничего не видел, потому что туман застлал мне глаза. Я выронил весло из
рук и повалился на дно лодки. <О боже! Спасите, спасите! - взывал я в
душе. - Тут убивают человека!> Мне не хватало воздуха. О! Как я любил ее и
как я страдал! Лежа на дне лодки, я в ярости рвал на себе одежду и в то же
время чувствовал все бессилие этой ярости. Да, я был бессилен, бессилен,
как атлет со связанными руками, да и что же я мог сделать? Я мог убить
Селима, убить себя, мог врезаться своей лодкой в их лодку и утопить в
волнах обоих, но я не мог вырвать из сердца Гани любовь к Селиму и не мог
владеть ею один, безраздельно!
нельзя! - в ту минуту были чуть ли не горше всего остального... Я всегда
стыдился плакать, даже наедине с собой. И если горе силой исторгало слезы
из моих глаз, то с не меньшей силой их удерживала гордость. Но теперь,
когда наконец иссякла бессильная ярость, разрывавшая мне грудь, и предо
мной предстали и мое одиночество, и этот челн с влюбленной четой,
отражающейся в зеркальной глади, и это спокойное небо, и грустно
шелестящие надо мной камыши, и тишина, и мои страдания, и моя жестокая
участь, - я разразился бурными рыданиями, и слезы неудержимым потоком
хлынули из моих глаз; лежа навзничь, я заломил руки над головой и чуть не
выл от страшной, невыразимой тоски.
сознавал окружающего и только чувствовал, как у меня холодеют кончики рук
и ног. Дурнота моя все усиливалась. Обрывками мелькала мысль, что это
близится смерть и великое ледяное успокоение. Мне казалось, что эта
мрачная владычица могил уже завладевает мною, и я встретил ее спокойным
остекленевшим взором. <Конец!> - подумал я, и словно огромная тяжесть
свалилась с моей груди.
себе отчета. Порой перед моими глазами проплывали по небосводу легкие
пушистые облака, порой с жалобным криком проносились то чайки, то журавли.
Солнце высоко поднялось на небе и палило зноем. Ветер утих, не шелохнулись
замершие камыши. Я как бы очнулся от сна и стал осматриваться по сторонам.
Челна с Ганей и Селимом уже не было. Тишина, покой и умиротворение,
царившие в природе, странно противоречили тому оцепенению, от которого я
только что очнулся. Вокруг все было безмятежно, все улыбалось. Темно-синие
стрекозы садились на края лодки и на плоские, как щиты, листья кувшинок;
маленькие серые птички, нежно щебеча, покачивались в камышах; откуда-то
доносилось упорное жужжание заблудившейся на воде пчелки; порой в зарослях
аира перекликались дикие утки; да водные просторы приподнимали передо мной
завесу своей обыденной жизни, но ничто не привлекало моего внимания.
Сонливость моя еще не прошла. День был знойным, и у меня нестерпимо
разболелась голова; перегнувшись с лодки, я черпал пригоршнями воду и пил
ее запекшимися губами. Это мне отчасти вернуло силы. Я взял весло и,
раздвигая осоку повернул назад: было уже поздно и дома, наверное,
хватились меня.
объяснились в любви, может быть, это и лучше, раздумывал я. По крайней
мере, кончились эти проклятые дни неизвестности. Несчастье подняло забрало
и стоит передо мной с открытым лицом. Я знаю его и должен с ним бороться.
Странное дело: эта мысль даже обрела для меня какое-то мучительное
очарование. Но у меня еще не было уверенности, и я решил ловко расспросить
Эвуню, по крайней мере, насколько это будет возможно.
стол. Отец, увидев меня, вскричал:
у меня побаливает голова.
взгляд.
пан Генрик?
помощь.
медленно и отчетливо, отчеканивая каждый слог:
молчания. Я и сам не был уверен, не слишком ли далеко зашел; к счастью,
однако, отец не все расслышал, а ксендз Людвик принял это за обычные
пререкания молодежи.
поддел вас. Так вам и надо: не приставайте к нему.
за поражение Селима!
Действительно, вид у меня был, как у выходца с того света: под глазами
синева, щеки ввалились. Мне показалось, что я страшно подурнел, но теперь
мне уже было все равно.
в саду, где была устроена детская гимнастика. Эвуня в небрежной позе
сидела на деревянном стульчике, подвешенном на четырех веревках к
поперечной балке качелей. Покачиваясь, она вслух разговаривала с собой,
болтая ножками и время от времени потряхивая золотыми локонами.
и пошел с нею в глубь аллеи.
стараются чему-нибудь научиться. А ты помнишь, Эвуня, о чем Селим говорил
с Ганей?
любить.
от слез, исподлобья поглядела на меня, потом насупилась, словно собираясь
заплакать, выпятила губки и сказала уже дрожащим от плача голоском:
глупцом, и вместе с тем мне стало стыдно лукавить с этим невинным
ангелочком: спрашивать одно, желая выведать другое. К тому же Эвуня была
любимицей всего дома и моей, так что я не хотел ее больше мучить. Я
поцеловал ее в щечку, погладил и отпустил. Эвуня тотчас побежала к
качелям, а я ушел таким же умным, каким был раньше, но с глубокой
уверенностью, что объяснение между Селимом и Ганей уже произошло.
там с недельку провести.
никакого впечатления. Очевидно, Селим уже говорил с ней раньше.
Селима чуть плутовски, чуть задорно, а затем спросила:
Контровский Владимир
Корнев Павел
Каргалов Вадим
Володихин Дмитрий
Белов Вольф
Никитин Юрий