Чтение 16–й страницы книги ~Обреченные на гибель~

Оставшись один в своей большой столовой, полковник Ревашов раза четыре прошелся по ней, гулко звеня шпорами, потом вдруг крикнул:

- Вырвикишка!.. Отвори форточку!.. Надушатся, как... как... черт знает что!.. Терпеть не могу!

И все ходил и звякал шпорами, пока возился с тугою набухшей форточкой денщик. Потом, когда он вышел, прошелся около стула, на котором сидела Еля, увидел на полу около него что-то матово-блеснувшее, нагнулся, поднял, - это была тонкая шпилька, выпавшая из ее волос.

Он повертел ее в пальцах, согнул, опять бережно выпрямил, подошел к форточке, чтобы выкинуть ее на улицу, и, повернув опять к столу, раскрыл толстую книжечку - стрелковый устав - и бережно уложил в середину этого устава... Даже страницы зачем-то заметил: 86 - 87.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ОБЛАКО СЧАСТЬЯ

В воскресенье с утра в волнении большом была Еля и часто смотрела в зеркало.

Так как Вася чертил на завтра карту Северной Америки и сепией разрисовывал Кордильеры, то мелькнула было старая мысль навести себе интересные веснушки, но вовремя вспомнила, что до весны еще далеко. Зато усиленно занималась прической и меняла ее раз шесть; и когда Вася, окончив карту, вздумал было налететь бурей на сестру и ее взъерошить, так закричала на него, так, вскочивши на стул, решительно замахала перед собой тяжелой линейкой, что Вася бросил ее и ушел на улицу играть на тротуаре в "классы". Теперь как раз был сезон "классов", и везде были хитро расчерчены то мелом, то углем тротуары, и мальчишки шумно прыгали на одной ножке и загоняли в "классы" плоские черепки.

За обедом Еля сидела в "греческой" прическе, которая делала ее на целый год старше на вид. Да, в этой прическе, как на старых греческих вазах и камеях, она казалась семнадцатилетней, и за обедом именно семнадцатилетней (на год с лишком старше!) она и воображала себя. Она будто репетировала роль: сегодня вечером ей надо было казаться семнадцатилетней... Почему?.. Если бы ей задали этот вопрос, она бы ответила на него по-детски: "Так!" - и это было бы вполне искренне.

И за обедом она держалась несколько чинно и снисходительно и делала молчаливо-большие глаза, когда Вася клал локти на стол, ел с ножа и кривлялся... И к Маркизу она приглядывалась не как к брату, которого видела каждый день, а как совсем чужая и, главное, семнадцатилетняя. И находила, что он интересен, конечно, но очень манерен. И думала про себя эти слова так: "Ин-те-ре-сен, да, но ма-не-рен ужа-асно!.." и говорила то, что говорила, врастяжку и даже почему-то немного в нос... Ела мало.

- Ты чего же это не ешь? - спросила мать.

- Не хо-чет-ся мне...

- Почему это не хочется, скажи, пожалуйста?..

- Ах, ма-ма!.. Ну вот не хо-чет-ся, и все!..

И поводила при этом шеей и пожимала плечом, как поводят и пожимают девицы только в семнадцать лет.

И ей хотелось, чтобы Володя это заметил, но тот прогулял все время до обеда по трем главным улицам и такой нагулял себе аппетит, что не обращал внимания ни на новую прическу ее, ни на новый тон, и только Вася, передернув носом, прошипел так же врастяжку:

- За-да-ется на ма-ка-роны!

- Ах, каким милым словечкам научился у денщика! - обиделась и заговорила совсем по-вчерашнему (на год моложе) Еля.

И еще перекинулись двумя-тремя ясно говорящими взглядами, и Вася погрозил ей из-за тарелки прочно сложенным кулаком, а она ему ложкой.

Вася покосился на эту ложку и сказал вполголоса:

- А я тебя грызану! - и нарочно щелкнул клыковатыми зубами.

Но он был очень похож на Колю, которого она спасала от Якутки; глядя на Васю теперь, Еля вспоминала того, который томится и ждет, и, улыбнувшись слегка и снисходительно на слово "грызану" и на клыковатые зубы, снова становилась семнадцатилетней.

От обеда и до семи часов очень трудно было убить время. Еще надолго занялась прической, вплетая в волосы лиловую ленту, соображая и представляя, как она будет казаться при электричестве. Но маленький серый котенок, которого звала она Фаустом, играя на ее плече, вытянул лапкой ленту, и она подумала, что это что-то значит, и заменила лиловую темно-алой.

Приехал отец, никогда почти не попадавший к обеду, и ей захотелось показаться отцу. Она вошла в столовую и стала к нему боком (так яснее должна была броситься ему в глаза ее греческая прическа) около окна и этажерки. Перебирала на этажерке, на своей полке, учебники, кстати вспоминая, что надо было готовить на завтра (вспомнила по привычке, совсем почему-то не думая завтра идти в класс).

- А в городе два случая оспы... Натуральной! - сказал отец матери.

- Во-от!.. Гоняют целый день по улицам, еще подцепят! - отозвалась мать и на нее оглянулась.

- Оспа у нас привита... и я ведь не гоняю, а сижу дома! - пожала она семнадцатилетним плечом.

- А уж куда-то собралась!.. Смотри, догоняешься!..

Еля глядела на мать из своей новой (семнадцатилетней) дали, точно и не на мать... Какой неуемный у нее, вдавленный, сжатый с боков лоб!.. Какие щеки - два вздутых ромба!.. Какие маленькие, какие тусклые глаза!.. И как хорошо это, как счастливо, что она, Еля, вышла не в нее, а в отца! И вот Коля не в нее, и как же вскинется она сейчас, если сказать про Колю!

- Колю, может быть, выпустят под надзор полиции, - сказала она небрежно.

- Кольку?

Совершенно безразлично или в недоумении, - это мать.

- Как выпустят?.. Откуда ты это? - перестал есть суп отец. - Губернатор мне наотрез отказал, даже говорить не хотел...

- Могут все-таки выпустить... О нем кто-то хлопочет...

- Это как "под надзором полиции"?.. Пускай кто хлопочет, тот ему и место ищет!

И, вскинув голову, низкорослая, жирноволосая, широкоплечая, в стоптанных туфлях, в серой юбке, висящей косо, мать пошла из комнаты, гремя пустой тарелкой, поставленной на кастрюлю.

- Кто хлопочет за Колю? - спросил отец, когда ушла мать.

- Я, - тихо ответила Еля.

- Ты?.. Каким образом?.. У кого же?.. У губернатора?

- У губернатора.

- Как?.. Лично?

- Не лич-но, - семнадцатилетне протянула Еля, - а через другое лицо... Авто-ри-тет-ное...

- Это ты... по своему почину?

- По своему собственному...

- Ты - хорошая девочка, Еля!.. Дай я тебя поцелую за это!..

Он быстро вытер салфеткой короткие усы, а она подошла к нему и протянула губы, сложенные сердечком, так что, когда снова вошла в комнату мать с компотом из сушки, она уже отошла к этажерке и потом, не желая стирать с губ ответом матери отцовского поцелуя, ушла в свою комнату.

А в своей комнате опять нечего было делать, и от скуки она прочитала все, что было задано на завтра, кроме геометрии, которой вообще она никогда не читала, считая ее недоразумением сплошным и явным.

Так как выйти из дому в седьмом часу, когда было уже совсем темно, показалось бы всем очень подозрительным, то вышла она в пять и сказала, что идет к подруге Эльш готовить уроки и часа через два придет.

Она действительно зашла теперь не к Цирцен, а к Эльш, и у нее долго сидела перед зеркалом, освещенная лампой. Темно-алая лента шла ей, - так сказала и Эльш, - а лиловая, которую все-таки захватила с собою Еля, имела совсем линючий вид.

- Вот какое у меня чутье! - похвасталась она подруге.

Между прочим, чтобы показать ей, что она уже приготовила все на завтра. Еля рассказала ей про Верцингеторикса, обманывавшего своих врагов будто бы тем, что подковывал коня наоборот.

- Как же это наоборот? - спросила Эльш.

- Во-от еще "ка-ак"!.. Что я, драгун, что ли, что должна это знать?.. Это уж кузнец Верцингеторикса понимал, как надо ковать наоборот! - ответила Еля снисходительно.

В высокие двери парадного хода квартиры Ревашова она уперлась плечом и с минуту стояла так, не решаясь звонить; и только когда вспомнила отцовское: "Ты - хорошая девочка, Еля!.." и губы отца, вытертые заботливо салфеткой, - нажала кнопку.

Потом... шарканье туфель Вырвикишки, бряканье ключа, и отворилась дверь, и денщик почтительно сказал:

- Пожалуйте!

Она только что хотела спросить робко и тихо, как девочка, дома ли полковник, но услышала, точно денщик услыхал ее мысли:

- Ждут...

И, раздевшись в передней, в знакомую уже столовую Ревашова вошла походкой размеренной, уверенной, семнадцатилетней.

Полковник действительно ждал, и ждали на столе самовар и что-то много закусок, и по тому, как он поднялся с места, отложив в сторону свернутую вчетверо газету, как протянул, улыбаясь: "А-а-а!.. Здравствуйте!.." - Еля поняла, что Колино дело она направила по верной дороге и что она, такая, как была тогда, два дня назад, почти шестнадцатилетняя, понравилась полковнику, а теперь у нее греческая прическа и темно-алая лента в волосах... И она уже не сделала реверанса, когда здоровалась с Ревашовым, а только по-взрослому наклонила голову и подала руку ладонью книзу, а он жал ее если и не крепко, то гораздо дольше, чем нужно было едва знакомому, да еще и командиру полка. (Это отметила Еля не сознанием даже, а просто проявившимся в ней с сегодняшнего только утра семнадцатилетним чутьем.)

- Ну-с, так вот-с... Садитесь сюда... И чаю вам с бромом? - спросил полковник, усмехнувшись носом и углами тяжелых век.

Еля заметила, что он был теперь как будто франтоватее, чем в прошлый раз, хотя тужурка на нем была та же. Может быть, он просто лучше выспался теперь, недавно побрился, вытерся одеколоном... На правой руке его не один уже, а три было перстня и все с крупными камнями.

- С бромом... только без рому, - ответила она не тихо и не робко и остановила даже, докоснувшись безымянным пальцем, его руку, взявшуюся было за бутылку.

- Те-те-ре-те-те!.. Жалость и огорчение!.. С бромом, но без рому!.. Плохая нынче девица пошла!.. Ну, берите хоть шоколад...

Он сел на свое место и начал безотрывно глядеть на нее с напускной строгостью и шевелить медленно толстыми губами. Почти безволосые брови он надвинул для большей строгости на самые глаза так, что из-под них стеклянно блистали только две белых точки.

Но Еля не испугалась и не поверила даже, когда он сказал:

- Что же касается Кольки, швах дело!.. Послана бумага министру внутренних дел, чтобы разрешил он столь важного преступника выслать...

Еля только улыбнулась в ответ недоверчиво и покачала головой влево-вправо.

- Во-от тебе на-а!.. Не верит! - выкрикнул полковник.

Но Еля вдруг радостно хлопнула в ладоши:

- Его отпустят?.. Да?.. Отпустят!.. Я по глазам вашим вижу, что отпустят!..

И, вскочивши с места, она кинулась к Ревашову, и, как совсем еще маленькая девочка-восьмилетка, ткнулась губами в один из перстней его правой руки.

- Ну что вы, что вы, дитя!.. - и он тронуто коснулся щекой ее греческой прически с алой лентой.

- Правда?.. Ведь правда?.. - смотрела она на него утопляюще радостно и улыбалась лукаво не одним только большим несколько ртом, а сразу всем телом и всеми складками платья, а он проводил щекою вверх и вниз по ее прическе и потерянно приговаривал:

- Ну, уж и правда!.. Так вот и правда!.. Так вот и отпустили!..

Потом откачнулся, кашлянул басом и тем особо свирепым голосом, каким говорят взрослые с детьми, когда хотят их напугать в шутку, заговорил:

- Вот что-с... Извольте слушать ушами!..

(Она стала почтительно.)

- Кольку вашего отпустить могут, но-о-о... только под мой личный надзор!.. Да-с!.. А чтоб у меня ему быть под надзором, - у меня полк, а не какая-нибудь там гимназия! - поступить он должен в мой полк... вольноопределяющимся, если имеет права... Может поступить!.. Я приму!.. И-и-и... дурь и чушь эту из головы в манеже выбью, будьте покойны!.. И лихой из него может выйти ка-ва-ле-рист, корнет!..

Еля мгновенно представила брата таким же молодцеватым, как Жданов... Так же сидит на скамейке в их скверике и ждет свою гимназистку... Это ей понравилось необычайно; она вновь захлопала в ладоши.

- Ого... Браво!.. Колька - корнет!

- Ну, уж сразу так и корнет!.. Скорохваты какие! - бурчал Ревашов, а сам отводил глаза к самовару. - Ну-с, так с чем чай будем пить на радостях?.. С бромом?..

- Хорошо! - тряхнула она лихо греческой прической и протянула ему стакан свой, а глаза у нее совсем по-мальчишески блестели крупными искрами.

- Ну вот... Это я понимаю!.. Вспрысните братишку!..

И Ревашов налил из черной бутылки в ее стакан, а она так же лихо, запрокинув голову, отпила с полстакана чаю, как пила где-то грог на святках, и по-мальчишески сказала:

- Ух!

- Ром приличный, - отозвался Ревашов. - Английский ром, - вот марка.

- А когда же выпустят Колю?

- Когда?.. Ну, уж это там фор-маль-ности всякие. Целая куча формальностей!.. (Ревашов скривил левую щеку, потер за левым ухом и махнул перед собой левой рукой.) Под-писки, ручательства, обя-за-тельства!.. А вдруг он не захочет в полк, а?.. Мы-то за него решили, а он вдруг... Кто их знает, этих социалистов!.. "Мои у-беж-де-ния мне не поз-во-ляют!.." Тогда его, значит, непременно туда... где на собачках...

- Что вы?.. Колька?.. Как же он не согласится?.. Пусть только он попробует!..

- И очень просто скажет... "Кто, скажет, вас просил хлопотать?.. Вовсе я хочу пострадать за идею!.."

- Ка-ак?.. Это чтобы ему не тошно было там сидеть?.. Ни за что не поверю! - даже почти испугалась Еля.

А Ревашов продолжал:

- К собачкам тоже пойдет по этапу с гордостью даже, а?.. "Мною теперь, скажет, не шутите: я человек опасный: политический ссыльный! И на собачках буду ездить с удовольствием!.. Нравится мне это занятие, и все!"

- О-о!.. Конечно, он именно такой!.. Что же, так его и слушать?.. Что он понимает, этот Колька?

- Хо-хо-хо!.. - Ревашов встал, прошелся, подошел к ней сзади и положил руку на ее прическу. - Вот как мы братьев учим!

И когда она еще не знала, как ей отнестись к этой руке, он нагнулся к самому ее уху и шепнул:

- Колька ваш отказался, представьте!

Обдало ее запахом табаку, рома и вместе злостью на Колю: за него хлопочут, а он!.. И он стал вдруг непонятнее и дальше, а понятнее и ближе сделался полковник.

Ревашов же снял тяжелую руку и зазвякал шпорами по комнате, говоря повышенно:

- "Вольноопределяющимся?.. Юнкером?.. Кор-нетом?.. Вы надо мной издеваетесь!.." Это он так сказал, ваш братец... За оскорбление принял, что ему дают возможность заработать офицерский чин!.. Вот как!.. На лошади ездить не желает, а на собачках - очень!.. В этом и заключается верх геройства!..

- Когда же вы с ним говорили? - вдруг усомнилась было Еля.

- Сегодня в обед... Не верит!.. Хо-хо-хо!.. Она глядит на меня неверующими глазами...

И, подойдя вплотную, опять положил он ей на голову руку отечески просто:

- Я был уже давно ротмистром, когда вы только что, только "уа" начали кричать!..

- Где же вы видели Колю? - спросила она, глядя на него намеренно боком: она знала, что у нее красивый профиль.

- Те-те-те!.. Где?.. В тюрьме, разумеется, где он и сидит...

- Вы... сами... к нему ездили?

- Да не к нему, - эти мне штатские барышни!.. "К нему"!.. По долгу службы, а совсем не к нему!.. Мой полк сегодня в карауле... Понимаете?.. Наряд в тюрьму... Я - командир, да еще начальник гарнизона, имею я право проверять посты?.. Имею и должен... И поехал... И все!..

- И он вам посмел так сказать?.. - возмутилась Еля. - Вы беспокоились, а он...

Полковник скорбно и кротко покачал головой и развел рукою (левой, правая же все еще лежала на греческой прическе), и Еле стало очень неловко: он просил, ездил сам, к кому же? К мальчишке!.. И тот отказался!

- Простите меня! - прошептала Еля, поднявшись.

А Ревашов удивился:

- То есть... как простить?

- Я вас беспокоила... из-за дрянного мальчишки... Его и мама не любит!.. Знаете, она сказала даже, что он - не ее сын, а нашей кухарки!.. То есть, он, конечно, ее сын, но он нам совсем как не родной... всем нам... и мне... Да, и мне тоже!..

Проговорила она это очень задумчиво и тихо, глядя на среднюю пуговицу его тужурки: даже перед пуговицей этой чувствовала она себя виноватой.

- Нет, нет... что вы!.. Вы - нет! - забормотал полковник. - И прощать вас не за что, а напротив... совсем напротив... Вас... похвалить надо!.. Вы - очень милый ребенок... очень славный... да, да... Заботливый...

Полковник, видимо, волновался несколько и не знал как, не мог точнее выразить, за что именно он хвалил Елю. Он положил руку ей на плечо, так что большой палец его пришелся против ее открытой шеи, и тихо, очень нежно, проводил он по этой шее пальцем, а она стояла, опустив виновато голову вниз.

Сильный звонок вдруг задребезжал, и Еля заметила, что точно кольнуло Ревашова.

- Ну, непременно!.. Какой-то черт!.. Вырвикишка!..

Шмурыгал уже проворно туфлями денщик.

- Не принимать!.. Скажи: нет дома!

- Слушаю.

Оба здесь, и полковник и Еля, как заговорщики вслушивались в то, что делалось там, в передней, где уж отворилась дверь.

- Вот черт знает!.. Как же так нет дома? - чей-то густой, прохваченный ветром голос.

- Никак нет, уехали, - врал Вырвикишка.

- Это мне нравится!.. Сам же приглашал и уехал!..

- Кого я приглашал? - тихо спросил полковник Елю, но вспомнил тут же. - А-а, это - ваш, полковник Черепанов!.. Ну, черт с ним!..

- Важное дело было, вашескородие! - врал Вырвикишка.

Полковник подмигнул Еле, точно хотел сказать ей: "Ничего, этот малый нас не выдаст!"

- Какое важное дело? - опять голос, прохваченный ветром.

- Не могу знать!

- Ну, доложи потом, что я был... Ты меня знаешь?

- Так точно, вашескобродь!..

И как будто успокоенный именно тем, что его знает Вырвикишка, командир пехотного полка Черепанов ушел, и опять захлопнулась дверь и загремел ключ.

- Молодец!.. Знаю... слышал... Ступай! - предупредил денщика Ревашов, когда тот остановился было в столовой для доклада.

Они откуда-то приходят вдруг и все затуманивают - облака счастья...

Их форма необычайна; их окраска до того нежна и необычайна, что просто ошеломляет... И они клубятся, они влажны, они живут... Новый какой-то мир приходит вместе с ними, и в этом новом мире все - радость... Все не наше, и так неуловимо, так мгновенно, так изменчиво!.. Но ведь тысячу раз проходили вы мимо этого счастья, не замечая, занятые слишком земным, где все - расчет и скучные цифры, - и вдруг вы вырвались, и они опустились к вам - облака счастья... Пусть тикают часы в вашем кармане, безжалостные часы, инквизиторы ваши, - вы их не слышите... Вы смотрите в сторону от себя, - вверх, где все так необычайно, и вот на вас нисходит радость, - радость оттого, что вы - все-таки вы, что вы - живы, но что вы о себе забыли... Это - колдовство, волхвование?.. Нет, это только те облака, мимо которых проходили вы каждый день, их не замечая... Но вдруг вы подняли голову, и они пришли (они приходят ко всем, кто поднимает голову), и заклубились около, и плывут вместе с вами... Они поглощают вас, - вот в чем их чародейская сила, - и не слышно, как тикают часы, - пока чей-то голос, такой земной, преувеличенно земной и знакомый, не всколыхнет около вас воздух: "Идите обедать!.."

Вы вздрагиваете от ужаса... вы вспоминаете, и вам страшно вдруг: быть самим собою, земным собою, всегда страшно... Но вы сопротивляетесь все же, вы думаете: "Это кому-то еще... это не мне... Это не может быть мне... я... я... - совсем не это..."

- Идите же обедать, говорят вам!

Голос звонкий, и вы знаете, чей... Вы представляете лицо, и свое лицо тоже... Вы бормочете: "Обедать... обедать... что это? И зачем?.." Но вы уже опустили глаза вниз, вы уже снова видите землю, вы стали очерченно короче...

И вы обедаете, как всегда.