Чтение 16–й страницы книги ~Пасынок судьбы~

Она рассмеялась, словно зазвенел колокольчик. Доверчиво обернулась спиной — вот соблазн ткнуть мечом под лопатку и поглядеть, действительно ли она бессмертна. То есть, не живая. Вернулась на сундук Олешека, но устроилась уже полулежа. Одну ногу согнула в колене, а другую вытянула, как кошка хвост. Нарочито зевнула:

— Так тебя устроит?

— Устроит.

— Тогда рассказывай. Что за вомперы и почему ты меня называешь этим словом?

— Вомперы? Ну, вомперы… Архиепископ Абдониуш относит к ним умерших и оживленных злым чародейством людей. В особенности тех, кто при жизни не чтил заповедей Господа нашего, Пресветлого и Всеблагого… — Краем сознания Годимир отметил, что упоминание Господа никак не подействовало на гостью. Это само по себе уже противоречило дальнейшим выкладкам почтенного архиепископа, который писал о необходимости борьбы с нечистью посредством молитв, знамения и святой воды. Поэтому он откашлялся и продолжил: — А вот магистр Родрик из Мариенберга упоминает, что днем вомперы лежат в могилах, ибо страх как боятся солнечных лучей, зато ночью выбираются на свободу и пьют кровь людей. Также, по многочисленным свидетельствам записал магистр Родрик, что вомперы отличаются неумеренным любострастием и, очаровывая людей, к противоестественному соитию их побуждают. Те из них, что к мужчинам приходят, именуются суккубами, а к женщинам — инкубами. После совокупления же с суккубом либо инкубом, человек становится бледен и задумчив, ни о чем ином более помышлять не может, ждет не дождется новой встречи с искусителем, а после и вовсе сгорает, тает, словно свеча.

Рыцарь повторял строки, прочитанные в толстом фолианте, прикованном цепью к дубовому столу в книгохранилище Хороброва, наизусть, даже не задумываясь. Ведь «Монстериум» он вызубрил на память. Ночью растолкай и спроси — расскажет.

Зеленокожая рассмеялась. Томно потянулась, провела кончиком языка по верхней губе:

— Значит, говоришь, вомперы совокупляются с людьми неумеренно? Очень интересно… Стоит подумать… Так вот чего ты испугался, рыцарь Годимир?

— Не правда! Не испугался я!

— Значит, готов к противоестественному соитию?

— Нет, ну…

— Или не готов? Ладно, не морщись так и опусти меч — вон как вцепился. Пальцы после болеть будут. На твою радость или горе, я — не вомпер. И ничего общего с ними не имею. Я — навья37. Кровь не пью. Какая гадость… — Она брезгливо сморщилась. — Это же надо только додуматься — пить кровь. Горячая, липкая…

— Не пьешь, а знаешь, что липкая, — покачал головой Годимир.

— Не пью — не значит, что никогда не проливала, — отрезала зеленокожая. На краткий миг черты ее лица стали жесткими и даже жестокими. Годимир тут же поверил — да, проливала, и мысленно посочувствовал ее врагам.

— Говорят, вомперу кровь нужна, чтобы поддерживать подобие жизни в неживом теле, — проговорил он неуверенно. Его несокрушимое убеждение в правоте составителей книг о чудовищах и монстрах начало давать трещины, как весенний лед. Того и гляди, на куски разлетится.

— А совокупления? — усмехнулась навья.

— Не знаю, честно, — признался рыцарь. — Может, просто, чтобы смущать и сбивать с пути истинного?

— С трудом верится.

— Тогда не знаю.

— Ладно, встречу вомпера, спрошу обязательно. — Она опять рассмеялась, запрокинув голову. Мелькнула и вновь скрылась под завесой локонов маленькая девичья грудь. — Но тебя я успокою, рыцарь Годимир. Я питаюсь. Но питаюсь чувствами. Вот так вот поддерживаю подобие жизни в неживом теле.

«Неживом? — подумал Годимир. — Многие живые панны полжизни отдали бы за такое тело. Почему я раньше не слышал о навьях? Или они только в Заречье встречаются? Или только у Запретных гор? Вот ведь наваждение… Так и тянет проверить — живая или вправду мертвец ходячий?»

— Как это — «чувствами»? — спросил он. Просто для того, чтобы что-нибудь спросить. Уж очень затягивалось молчание, очень красноречиво взгляд зеленокожей проникал под жак и рубаху.

— А очень просто. Человек боится — я чую. Напитываюсь, силу получаю. Он ненавидит, я тоже забираю. Во сне могу прийти. Ты меня дважды накормил. Хорошо. Ты — настоящий. Чувства сильные, без притворства… Спасибо.

— Да не за что, — растерялся Годимир. — Я и не думал…

— Ты не думал. Ты злился. На короля Желеслава. На себя. На весь мир. Мохнопятик почувствовал. Привел меня.

Рыцарь кивнул:

— Ясно. Так это вы шли за нами?

— Мохнопятик. Я пришла позже, к переправе.

— Ясно. А кто он, Мохнопятик этот?

— Зверь. Только смышленый очень. Их мало осталось. В горах и предгорьях.

— А где он сейчас? — неожиданно для себя Годимир заметил, что больше не держит меч острием вперед, а упер его в пол, играя пальцами на шарообразном навершии.

— Бродит. Вокруг городка… Как его?

— Ошмяны.

— Вокруг Ошмян. По лесу. Мы здесь редко бываем, вот он и рыщет. Вдруг волколака встретит?

— Волколака?

— Да. В этом королевстве еще встречаются. За Щарой их больше нет… — Навья оскалила зубы. — Не люблю волколаков.

— Что ты с ними делаешь?

— Не скажу! — Зеленокожая высунула язык, оскалилась. — Но какое-то время мне бывает не скучно.

Годимир помолчал, соглашаясь. Потом сказал:

— Я убивал волколаков.

Навья села на сундуке, свесив ноги. Оперлась локтями о колени. Проговорила:

— Я слышала твой рассказ.

— Весь?! — задохнулся Годимир.

— Почти. Я висела за окном на плюще. Пить чувства твоего спутника не так приятно. Он — не настоящий. Задумайся.

— Как это — «не настоящий»?

— Он только кажется искренним, но почти все время притворяется.

— Как же так? — Рыцарь схватился бы за голову, но эфес меча в ладонях напомнил, кто он есть такой. — Он мой друг, — с нажимом произнес Годимир. — Он хочет мне помочь.

— Пускай, — легко согласилась гостья. — Давай я тебе помогу.

— Как?

— Это моя забота. — Навья сделала два быстрых шага вперед, коснулась запястья Годимира пальцем.

На удивление, ее прикосновение не было противным. Никакого мертвецкого холода. Обычная гладкая, слегка прохладная кожа. Даже приятно.

— Что я буду должен? — сглотнув, вновь охрипшим голосом произнес рыцарь.

— Должен? Должен… Должен. — Удивительное свойство — катать слова на языке, словно орехи. — Сочтемся как-нибудь. Помнишь, я говорила, что поглощаю чувства?

— Помню.

— Так вот. Страх — это хлеб. Ненависть — мясо. Любовь — вино… Думай сам. До встречи.

Как же быстро она двигалась!

Только что стояла вплотную к Годимиру и вот уже стоит у окна. Собственно, и окном называть эту дырку в стене нельзя. Бойница на уровне лица среднего мужчины. Две на две пяди — ход для котов, человек не пролезет…

Навья коснулась подоконника тонкими пальцами. Улыбнулась напоследок, блеснув в сгустившемся сумраке — огня зажечь словинец не подумал — зубами. Оттолкнулась. Впорхнула в оконный проем, подобно птице. На миг мелькнули ягодицы, икры, пятки…

И все.

Будто бы и не было никого.

Годимир недоуменно глядел на меч, на сундук напротив, на окно.

Может быть, привиделось?

Да нет. Не может такого быть!

Кожа запястья еще хранила память о прикосновении. Перед глазами, как наяву, стояла гибкая фигурка, зеленоватая кожа, длиннющие волосы.

Чудо как хороша. Хоть и нежить.

Как это она сказала? Любовь — это вино…

Любовь…

Дверь распахнулась.

— Ты чего это в темноте сидишь? — весело воскликнул Олешек. — Или спишь уже?

Интересно, наигранность в его словах почудилась Годимиру после замечания навьи или он сам научился различать оттенки речи шпильмана?

— Заснешь тут… — буркнул рыцарь.

— Значит, страдаешь в гордом одиночестве. — Олешек безошибочно, даром, что темнота сгустилась окончательно, нащупал плошку с маслом — она стояла на полу, в изголовье его сундука. Щелкнул кресалом. Еще раз… С третьего раза затлел трут. Шпильман раздул красный, едва заметный огонек и зажег каганец.

— Во! А меч зачем вытащил? — удивленно округлил глаза Олешек, разглядев наконец-то Годимира.

— Значит, надо было, — довольно невежливо ответил словинец.

— Что это ты злой такой, а?

— Не «акай». Знаешь, кого я видел?

— Не знаю! — беспечно перебил рыцаря Олешек. — Зато я, знаешь, кого встретил?

— Кого? — нахмурился Годимир, не зная — злиться ему или не обращать внимания на выходки музыканта.

— Пархима!

— Быть того не может! Его ведь убили.

— Так это Пархима, у которого внуки, убили. А я нашего видел. С которым мы на телеге ехали.

Годимир крякнул:

— Вот я бы с ним поговорил. Все бы повыспросил. И почему он сбежал, и откуда рубашка, кровью измазанная, и с какой такой радости товар бросил?

— Ага! Спросишь ты его! — ухмыльнулся шпильман. — Если поймаешь. Я хотел догнать, да куда там! В толпу угрем нырнул — поминай как звали.

— А точно он? Может, спутал?

— Да нет. Не мог я перепутать. Не слепой. Бородка его. И кучма наполовину облезлая, и киптарь… Все сходится. Он это. Пархим.

— Так что ж ты не окликнул его? Позвал бы…

Олешек окинул рыцаря укоризненным взглядом. Вздохнул. Молча установил цистру в углу. Пошатал, убедившись, что сам по себе инструмент не упадет. Скинул сапоги и улегся на сундук. Глядя в потолок, проговорил рассудительно:

— Вот смотрю я на тебя, пан рыцарь, смотрю и думаю — ты уже вырос или ребенком остался?

— Что? — опешил словинец. — Ты к чему это?

— Да если бы я его окликнул, он бы втрое шустрее смылся. Тех, с кем дружбу водить хотят и на оклики отзываются, на дороге не бросают не попрощавшись. Хитрый он мужик. Ушлый. Точно что-то замыслил…

— Узнать бы — что.

— Узнать-то можно. — Олешек почесал нос. Подумал. Почесал бровь. — А зачем?

— Ну, не знаю…

— То-то и оно, рыцарь Годимир. То-то и оно. Коли не знаешь зачем, нечего и время убивать на пустое дело. Тебе вон о своей беде заботиться надо.

— Верно, — не мог не согласиться Годимир. — Ну, а что обо мне в замке говорят? Ты-то послушал, я надеюсь?

— Я-то послушал… Кстати, не «нукай», терпеть не могу. Сколько можно просить?

— Ладно, не буду. — Словинец нетерпеливо тряхнул чубом. — Так что про меня говорят?

— А ничего не говорят.

— Как так?!

— Да уж так. Все только и толкуют, что о предстоящем турнире и о том, как схватятся пан Тишило и пан Стойгнев. Про полещука тут многие наслышаны — он у моста над проезжающими рыцарями здорово покуражился. Кое-кто из молодых даже ехать не решился, прослышав о нашем бело-красном пане. А иные в обход добирались — ниже по течению Щару вброд переходили. Говорят, пару коней потеряли. Камни скользкие, нога соскакивает, и хрясь! А пан Стойгнев тоже боец прославленный. Одних лишь походов за Усожу на его счету до десятка. И с Загорьем воевал, и новые земли в левобережье Горыни отвоевывал. Один оруженосец клятвенно клялся, что пан Ланцюг за один раз с тремя горными людоедами справляется. Порубит в мелкую капусту и даже не вспотеет…

— Ну да! — с ехидцей пробормотал Годимир. — Кикиморой пообедает и шилохвостом закусит.

— Я за что купил, за то продаю! — рассмеялся Олешек. — Само собой, веры таким рассказчикам немного, но послушать бывает любопытно.

— Ладно, дальше что?

— Что дальше? А вот что. Весь замок гудит, прикидывают, как будут пан Тишило с паном Стойгневом биться? Конными или пешими? На каком оружии? Как поединок закончится? Были бы деньги, я бы поставил. Пожалуй, на нашего полещука, хоть Стойгнев, по всему видать, боец тоже из серьезных.

— А про меня, значит, ничего?

— Ничегошеньки. Хочешь, знамение сотворю?

— Не хочу.

— Вот и хорошо. Как отец Лукаш, иконоборец наш дорогой, сказал бы — грех божиться, Господа всуе поминать. — Олешек сладко зевнул. — Я так думаю, погуляли, поговорили, пора и на боковую.

Он уселся и принялся стаскивать зипун, стараясь не слишком усердствовать, чтобы ненароком не оторвать рукава.

— А меня ты и не спросишь, что приключилось? — обиженно проговорил Годимир.

— А что с тобой могло приключиться? — беззаботно ответил шпильман. — Ты же не уходил никуда.

— Не уходил. Верно. Зато гостей принимал. И каких!

— Каких же? — удивленно воскликнул Олешек. — Неужто королевна Аделия заглядывала? Я, кстати, спрашивал — она на людях почти не показывается…

— Да какая королевна! — с жаром воскликнул рыцарь. — Навья!

— Чего?

— Не чего, а кто!

— Ну, кто?

— Вот видишь, сам говорил, а сам «занукал».

— Мне можно. Я изредка. Так кто такая навья?

— Помнишь, я тебе сон пересказывал?

— Помню. Отчего же не помнить?

— Вот зеленокожая и есть навья… Пробралась в окошко, представляешь? А пока мы с тобой говорили, висела снаружи, за плющ уцепившись…

Чем дальше рассказывал Годимир, тем больше округлялись глаза музыканта. Прямо как у филина. Был миг, когда рыцарь подумал — все, лопнут сейчас с натуги. Но глаза шпильмана выдержали. Не выдержала челюсть, отвисшая до груди при упоминании о вомперах и волколаках. Хорошо еще, Годимир решил промолчать о «ненастоящести» Олешека, а то бы добил, пожалуй, бедолагу неотвратимее корда.

Завершив повествование ярким описанием исчезновения зеленокожей в окне, Годимир перевел дух. Эх, хлебнуть бы сейчас чего-нибудь, чтобы горло промочить. Хорошо бы пива…

Олешек молчал, словно пришибленный. Да еще бы! Его новости, пусть даже с мимолетным видением хитреца Пархима, ни в какое сравнение не шли с рассказом словинца.

Наконец он пришел в себя, аккуратно сложил зипун, подпер подбородок кулаком:

— А скажи-ка, Годимир, пани Марлена из Стрешина красивая?

— Конечно! — горячо воскликнул рыцарь, но потом добавил менее уверенным тоном. — Кажется… Похоже, да.

— Так «конечно» или «похоже да»? — ядовито осведомился шпильман.

— Красивая. Как же иначе?

— Эх, пан рыцарь, быстро же ты ее забыл!

— С чего ты взял! — Годимир сжал кулаки. — Я не забывал!

— Видел бы ты, как у тебя глаза горели, когда ты прелести этой зеленокожей… Как ты говоришь? Навьи? Так вот — когда ты навью описывал, разве что слюни не пускал.

— Неправда! — Рыцарь стукнул кулаком по колену. К счастью для Олешека, по своему колену. — Я не забывал пани Марлену! Я помню ее. Вот — шарф ее цветов. — Он коснулся пальцами уже изрядно засаленной полоски ткани — на зеленом поле золотистые листочки канюшины.

— Ее цветов? Или цветов воеводы Стрешинского?

— Я пани служу! Как долг рыцарский меня обязывает! А не воеводе! Я даже стихи ей посвящал!

— Неужели?

— Не веришь? Слушай!

Годимир прикрыл глаза, чтобы пляшущее пламя каганца и хитрая ухмылка певца не отвлекали и не сбивали с мысли, и прочитал по памяти:

— На верность присягну тебе,

Смиренно преклонив колена.

Ты мне, прекрасная Марлена,

Заря в нерадостной судьбе.

Я быть навязчивым не смею,

Лишь скромно милости прошу —

С тобою быть, пока дышу,