почтительным уважением, как будто на ее глазах постепенно открывалась
самая сокровенная тайна искусства и жизни.
половине дня. Хулия воспользовалась этим перерывом, чтобы подогреть себе
еду, и перекусила, запив все кофе, прямо там же, на диване перед
мольбертом. Жуя, она внимательно разглядывала трещинки, успевшие за
пятьсот лет покрыть красочный слой: тут и старение, и воздействие света, и
естественная деформация дерева... Трещинки особенно выделялись на лицах и
руках персонажей и на таких цветах, как белый, тогда как на темных и на
черном почти не были заметны. Особенно на платье Беатрисы Бургундской: его
складки выглядели такими живыми, что, казалось, коснись их пальцами - и
ощутишь мягкость бархата.
трещинами вскоре после завершения, потому что при их создании используются
современные материалы и искусственные способы сушки, а вот творения старых
мастеров, буквально одержимых в своем стремлении делать все старыми
дедовскими способами, с достоинством несут через века свою красоту. В этот
момент Хулия испытывала живейшую симпатию к старому Питеру ван Гюйсу,
представляя его себе в средневековой мастерской, тщательно и скрупулезно
подбирающим компоненты для своего лака, чтобы придать краскам картины
должную мягкость и послать свое детище сквозь время в вечность, туда, где
не будет уже ни его самого, ни тех, чьи образы запечатлела его кисть на
простой дубовой доске.
нижней частью картины, где находилась скрытая надпись. Здесь она работала
особенно осторожно, чтобы не попортить слой медной зелени, смешанной с
камедью во избежание потемнения от времени: ван Гюйс написал ею сукно,
покрывающее стол, а потом, с помощью той же краски, сделал его складки
более широкими, чтобы скрыть латинскую надпись. Все это, как отлично было
известно Хулии, помимо обычных технических трудностей, создавало еще и
этическую проблему... Позволительно ли, уважая дух картины, раскрывать
надпись, закрасить которую решил сам автор?.. До какой степени может
реставратор позволить себе пойти вопреки желанию художника, воплощенному в
его произведении не менее явственно, чем если бы речь шла о завещании?..
И, даже если думать только об оценке картины, что выгоднее - раскрыть
надпись или же оставить все как есть, подтвердив ее существование
фотокопиями рентгеновских снимков?
решающего голоса. Она только делает свою работу, за которую ей платят. А
решать будут владелец картины, Менчу и этот тип из "Клэймора" - Пако
Монтегрифо; она, Хулия, лишь выполнит их решение. Хотя, по зрелом
размышлении, если бы это зависело от нее, она оставила бы все, как есть.
Надпись существует, текст ей известен, и нет никакой необходимости
вытаскивать ее на свет божий. В конце концов, слой краски, покрывавший ее
в течение пяти столетий, тоже составляет часть истории фламандской доски.
всего остального мира. Она осторожно провела пропитанным растворителем
тампоном по фигуре Роже Аррасского, по его лицу, обращенному к зрителю
почти в профиль, и снова, уже в который раз, задумалась, вглядываясь в
него. Опущенные веки, тонкие штрихи морщинок у глаз, сосредоточенный
взгляд, устремленный на доску... В своем воображении девушка улавливала
отголоски мыслей несчастного рыцаря: в них переплетались любовь и смерть,
подобно шагам Судьбы в таинственном балете, разыгрываемом белыми и черными
фигурами на клетках шахматной доски, на его собственном, украшенном гербом
щите, пробитом стрелой арбалета. И мерцала в полумраке слеза женщины,
казалось, поглощенной чтением Часослова - или то была "Поэма о розе и
рыцаре"? Безмолвная тень у окна, погруженная в воспоминания о днях юности,
наполненных светом, о блеске металла, мягкости ковров, звуке твердых шагов
по плитам бургундского двора, о шлеме на руке, о высоком, гордом челе
воина, находящегося в расцвете сил и в зените славы, надменного посланника
того, другого, с которым ей надлежало пойти под венец из государственных
соображений. И о шепоте дам, и о суровых, важных лицах придворных, и о
румянце, залившем ее лицо под спокойным взглядом этих глаз, при звуке
этого голоса, звенящего, как разящая в битве сталь, и уверенного, каким
может быть лишь голос человека, которому хоть раз в жизни довелось во весь
опор скакать на врага, выкрикивая имя Всевышнего, своего короля или своей
дамы. И о тайне сердца, хранимой долгие годы. И о Молчаливой подруге, о
Последней спутнице, терпеливо точащей свою косу, натягивающей тетиву
арбалета близ рва восточных ворот.
сливалось и кружилось вокруг Хулии. В какой-то момент, оглушенная, она
опустила пинцет и, закрыв глаза, приказала себе дышать глубоко и
размеренно, чтобы избавиться от внезапно охватившего ее страха: ей вдруг
показалось, что она находится внутри картины, что стол вместе с игроками
неожиданно оказался слева от нее, а она сама стремительно ринулась вперед,
через всю нарисованную комнату, к раскрытому окну, возле которого читала
Беатриса Бургундская. Как будто ей стоило только наклониться, перегнуться
через подоконник, и она увидела бы то, что находится внизу, у подножия
стены: ров восточных ворот, у которого пал Роже Аррасский, пронзенный
пущенной в спину стрелой.
она не чиркнула спичкой. Поднести огонек к концу сигареты оказалось
сложной задачей: у нее дрожала рука - так, словно она только что
прикоснулась к лику Смерти.
лестнице. - Клуб имени Капабланки.
стояло множество столов, за ними - склоненные мужские фигуры, вокруг
толпились кучки зрителей.
снимая шляпу и перчатки. - Он считается лучшим шахматистом всех времен...
В мире полным-полно клубов его имени, а турниры - чуть ли не каждый второй
называется "Памяти Капабланки".
стояло с дюжину столов, и почти на всех шла игра. В воздухе слышался
какой-то особый, характерный гул: он не был шумом, но его нельзя было
назвать и тишиной. Он напоминал тот легкий, сдержанный, чуть торжественный
шепот, который обычно витает в церкви, наполненной людьми. Кое-кто из
игроков и зрителей воззрился на Хулию с удивлением и даже откровенной
неприязнью: публика в клубе была исключительно мужская. Пахло табачным
дымом и старым деревом.
помедлил пару секунд, будто обдумывая заданный вопрос, потом ответил:
всей видимости, женщины не играют. Может быть, дома, в перерывах между
готовкой и стиркой...
прекрасному полу более чем уважительно.
подстриженными усами: сеньор Сифуэнтес, директор Общества любителей шахмат
"Хосе Рауль Капабланка". Сесар представил его Хулии. Сеньор Сифуэнтес
оказался человеком общительным и разговорчивым.
показывая гостям награды, дипломы и фотографии, украшавшие стены, - Мы
также организуем турнир на общенациональном уровне... - Он остановился
перед витриной, где было выставлено несколько комплектов шахмат - скорее,
старых, чем старинных. - Красивые, правда?.. Разумеется, здесь мы
пользуемся исключительно моделью "Стаунтон".
антиквару не оставалось ничего другого, кроме как придать соответствующее
выражение своему лицу.
симпатии.
пластмассы.
Он гордо огляделся вокруг, как мать-наседка, делающая ревизию своему
подросшему потомству. - Сегодня-то у нас обычный день: любители, после
работы заглянувшие поиграть до ужина, пенсионеры, которые сидят за доской
с утра до вечера. Обстановка, как видите, весьма приятная. Весьма...
самой себя. Однако Сифуэнтссу это явно пришлось по душе.
много молодежи... Вон тот, видите? Это просто какой-то феномен: ему всего
девятнадцать, а он уже написал работу на сто страниц, посвященную анализу
одного из сложных вариантов дебюта Нимцоиндия [в России дебют известен под
названием "Защита Нимцовича"].
отчаянно искала подходящее слово, - это звучит... капитально.
правда достаточно важный раздел шахматной теории.
поднял бровь с выражением вежливого интереса к их диалогу. Он стоял,
заложив за спину руки с тростью и шляпой, и слушал, чуть наклонясь в
Мурич Виктор
Контровский Владимир
Орлов Алекс
Корнев Павел
Белов Вольф
Прозоров Александр