Чтение 16–й страницы книги ~Тайфуны с ласковыми именами~

голубизну ночи, а тем временем звонкая капель методично повторяет все ту же
радиограмму о наступлении весны.

- Возможно, я выразилась слишком упрощенно, но, если я говорю, что люди
эгоисты, это вовсе не означает, что все они на одно лицо, - слышу за спиной
спокойный голос Розмари. - И если у одного человека, вроде вас, грудь битком
набита накладными да счетами, не исключено, что в груди другого бьется живое
сердце.

- Вы тонете в противоречиях.

- Противоречия в природе человека, - все так же спокойно отвечает
Розмари. - Пусть это покажется абсурдным, но есть люди, у которых эгоизм не
вытеснил чувства. И как это ни странно, я тоже принадлежу к числу таких
людей, Пьер.

Она встает, тоже, видимо, решив поразмяться, и направляется в другой
конец холла.

- Я верю вам, - говорю в ответ, чтобы немного успокоить ее. - Может, я
хватил через край, когда коснулся последнего пункта.

- Нет, вам просто хотелось меня уязвить. И если у меня есть основание
расстраиваться, то только из-за того, что вам это удалось.

- Вы мне льстите.

- Я действительно привязалась к вам, Пьер, - продолжает моя квартирантка
и делает еще несколько шагов по комнате. - Привязалась просто так, против
собственной воли и без всякого желания "приставать к хозяину", как вы
выразились.

- Может быть, именно в этом и состоит ваша ошибка, - тихо говорю я.

- В чем? - Розмари останавливается посреди холла. - В том, что
привязалась, или в том, что не приставала к вам?

- Прежде всего в последнем. Чтобы убедиться, что у человека есть сердце,
нужны доказательства.

Она делает еще несколько шагов и, подойдя ко мне вплотную, говорит:

- В таком случае я уже опоздала. Мы до такой степени привыкли друг к
другу, что...

Как я уже сказал, она подошла ко мне вплотную, я ей не удается закончить
фразу по чисто техническим причинам.

- О Пьер, что это с вами... - шепчет Розмари, когда наш первый поцелуй,
довольно продолжительный, приходит наконец к своему завершению.

- Понятия не имею. Наверно, весна этому причина. Неужто не слышите: весна
идет.

Я снова тянусь к ней, чтобы заключить ее в свои объятия. Но, прежде чем
позволить мне это сделать, она резким движением опускает занавеску.

Потому что, как я, кажется, уже отмечал, в жизни в отличие от театра
действие нередко начинается именно после того, как занавес опускается.

Глава четвертая

Весна наступает бурно и внезапно. Буквально на глазах раскрываются почки
деревьев. За несколько дней все вокруг окрашивается зеленью - не той
мрачной, словно обветшалой, которая зимует на соснах, а светлой и свежей
зеленью нежных молодых листьев. Белые стены и красные крыши вилл, еще
недавно так отчетливо вырисовывавшиеся на фоне темных безлистых зарослей,
потонули в серебристом и золотистом сиянии плодовых деревьев. Цвета окрест
переменчивы и неустойчивы, как на любимых картинах Розмари или у камней со
странными именами; переменчивы и неустойчивы, радующиеся и свету и тени,
потому что в вышине, между солнцем и землей, теплый ветер юга гонит по
синему небу белые стада.

Перемены, увы, носят главным образом метеорологический характер и лишь
отчасти - бытовой. Как выразилась моя квартирантка, мы с нею давно до такой
степени привыкли друг к другу, что перемена в области наших чувств всего
лишь легкий штрих на привычном фоне обыденности, легкий штрих, который
только мы одни способны заметить.

В остальном все идет как прежде, каждый следует своему будничному
распорядку, и лишь иногда, в послеобеденную пору, поскольку дни стали
длиннее, а соседний лес - приветливей, мы, вместо того чтобы валяться в
зеленом интерьере нашего не столь обширного холла, скитаемся в просторном
зеленом интерьере леса или сидим на скамейке у дорожки и всматриваемся в
изумрудную равнину, за которой возвышаются лесистые холмы, над ними сияет
цепь горных хребтов, а еще выше встают заснеженные альпийские вершины под
огромным небесным куполом, в необъятности которого теплый южный ветер
торопливо гонит стада облаков.

Однажды Розмари предложила мне сходить в Поселок Робинзона, к ее
знакомым. Молодые супруги из среды интеллигентов-экстремистов проживали в
небольшой стандартной квартире, в этом супермодном микрорайоне, состоящем из
двухэтажных бетонных ящиков. С профессиональной точки зрения ее знакомые не
представляют для меня ни малейшего интереса, и, будь в наших отношениях хоть
немного искренности, я должен был бы признаться, что познакомиться с ее
шефом Тео Грабером мне было бы куда приятнее. Только искренность с Розмари -
непозволительная роскошь, и так как я не максималист, то на данном этапе мне
лучше довольствоваться дружбой и любовью без излишней откровенности. Потому
что, как говорят французы, даже самая красивая девушка может дать не больше
того, что у нее есть.

Экстремисты устроились весьма удобно, если хаотическое нагромождение
транзисторов, магнитофонов, книг, алкогольных напитков прямо на полу, на
синем искусственном половике в просторном холле, можно считать удобным.
Вообще эти супруги так и живут на половике: принимают гостей на половике,
предлагая им подушки для удобства, пьют виски и слушают поп-музыку на
половике, спят, по всей видимости, тоже на половике, как бы говоря тем
самым, что плевать они хотели на иерархическую лестницу - им, дескать,
больше по сердцу скромный быт социальных низов.

Однако никаких других примет, доказывающих связь наших хозяев с
эксплуатируемыми классами, мне обнаружить не удается, о чем я позволяю себе
сказать открыто, когда знакомый репертуар о перманентной революции и об
аскетической бедности во имя абсолютного безличия и полного равенства мне
изрядно надоел.

- А что вам мешает? - спрашиваю. - Выбросьте все из квартиры, вместе с
этим синтетическим половиком, напяльте на себя три метра зеленой холстины и
живите прямо на полу. Или еще лучше: выдворите сами себя из дому и шагайте
по дорогам перманентной революции.

Я говорю это супруге, точнее, предполагаемой супруге, потому что у обоих
этих субъектов длинные соломенные патлы, хилые плоские фигуры и оба они в
джинсах с декоративными заплатами.

Супруга отвечает, что я слишком вульгарно понимаю их воззрения и что в
социальном равенстве они видят прежде всего высший абстрактный принцип, а не
вульгарную житейскую практику.

После этого супруг - или предполагаемый супруг - снова подливает виски,
доказывая этим, что идейная конфронтация его не трогает, и принимается
развивать очередную теорию, оправдывающую террор как высшую форму
революционного насилия.

- Я торгую преимущественно маслинами и брынзой, - говорю я, улучив
момент, - но у меня в коммерческом мире обширные связи, и мне ничего не
стоит снабдить каждого из вас парой пистолетов любой марки и ящиком ручных
гранат. Так что если будет нужда в экипировке, дайте мне знать.

Тут супруга опять торопится возразить в том духе, что теория
революционного действия - это одно, а практика - совсем другое и что
разделение умственного и физического труда, которое произошло еще в
рабовладельческом обществе, узаконило достойный уважения обычай: одни
вырабатывают принципы, а другие применяют их на практике.

- Я никак не ожидала, Пьер, что вы способны вести себя так грубо, - тихо
упрекает меня Розмари, когда мы по лесу возвращаемся домой.

- Что было делать, если интеллектуальный всплеск на уровне этого синего
половика чуть не захлестнул меня.

- Однако это не основание все время называть хозяина госпожой...

- Вот оно что. Откуда я мог знать... У этого типа голос более тонкий.

- Чем же он виноват что у его жены такой низкий тембр? Нет, вы явно
перестарались.

Спор о том, в какой мере я перестарался, продолжается. Наконец мы дома.
Съев неизбежную яичницу с ветчиной, мы проводим какое-то время в холле, я
перед телевизором, а Розмари, конечно же, над своими альбомами, после чего,
как всегда, ложимся спать, с гой лишь разницей, что спим мы теперь в одной
постели, в комнате моей квартирантки, и что к привычной программе добавился
небольшой аттракцион, который тоже начинает становиться привычным.

- Перемена... - любит помечтать Розмари. Я тоже мечтаю о переменах, хотя
и про себя, но какая от этого польза? Перемены выражаются лишь в календарных
датах. Время бежит, сменяются недели, а в ситуации ничего нового: топчемся
на месте.

День заметно прибавился, и, когда в условленное время я подхожу к
парапету террасы, мне отчетливо видна внизу фигура высокого худого парня. И
как всегда, я чувствую присутствие рядом с собой еще одного человека - моего
покойного друга Любо Ангелова. Потому что стоящий на нижней площадке парень
- его сын, Боян.

Боян одет все по той же моде, какой следуют супруги-экстремисты, но что
поделаешь: он студент - действительный и мнимый, как моя Розмари, - и
приходится одеваться, сообразуясь с показной экстравагантностью своих
товарищей. Эта пошлая экстравагантность делает его не столь заметным в толпе
эмансипированной молодежи.

И мне чудится, будто я слышу голос Любо:

- Что это ты его так вырядил?

- Почему я? Они сами это делают. Но если не обращать внимания на длинные
волосы и синие джинсы, то они ничем особенно не отличаются от нас.

- Больно они изнеженны, - замечает Любо.

- А может, мы были чересчур загрубевшими? Преследовать неделями бандитов
в горах... Дело давнее...

- Неженки они, браток. Так что смотри, как бы мы его не упустили, нашего.

- Ты мог бы этого не говорить. Я понимаю, новичок всегда опасен. И прежде