Но добрый милый Аркаша поспешил, как оказалось, с выводами. Иванов вдруг
ожил и обнаружил признаки бурной деятельности. Он посвежел, стал шутить с
надзирателями, смешил королей анекдотами неблаговидного содержания,
хорошо ел, а в один прекрасный вечер попросил самописную ручку и бумагу.
Получив то и другое, он принялся писать.
Два месяца, замученный алкогольным воздержанием, Уилл не знал других
занятий, кроме вдохновенного писания. На него напал вдруг сочинительский
зуд, как это часто бывает с людьми, которым больше нечего делать. Попытки
надзирателей выведать, какой жанр литературного творчества избран Уиллом,
не увенчались успехом: несчастный никого не подпускал к рукописи. Лишь
однажды он потребовал к себе Бернштейна. Исполненный любопытства Бернштейн
не замедлил явиться. Тогда Уилл любезно попросил его пригласить меня. При
этом он подчеркнул: "Если господин Борухов сочтет нужным прийти и найдет
для этой цели время"
К тому времени я уже получил денежный перевод от него, хотя и не знал
еще, кому обязан столь неожиданно привалившем счастьем.
Я был ошеломлен, когда Уилл приятно ошарашил меня:
- Довольны ли вы моим подарком, господин Борухов?
"Вот те раз, - подумал я, - и впрямь, говорят, не суди по одежке, какие
жесты делает нищий-то наш"
4
Я прибыл в желтый дом с господином Фридманом.
Нас облачили в белые халаты и через палату политических лидеров, повели в
обитель царственных особ. Лидеры недобрым взглядом провожали нас. Они были
не в духе. В этот день к ним подселили сумасшедшего араба из Яффо.
Нового пациента звали Ахмад, но он представлял себя председателем ООП
Ясиром Арафатом, громко требуя при этом присоединить к палестинской
автономии город Яффо с прилегающим к нему Тель-Авивом.
Общество бывшего террориста встревожило осторожных политиков. Зная за
коварным Арафатом склонность к насилию и, опасаясь за свои венценосные
головы, они потребовали от Бернштейна дополнительной охраны.
А короли в это время проводили инсценировку расстрела большевиками
семейства русского царя.
Руководил расстрелом принц Чарльз. В палате стоял невообразимый шум и
гвалт. Пока один из надзирателей пинками разгонял королей по своим
кроватям, другой, дюжий парень с безобразным синяком под глазом, сообщил
нам, что Уилл никем себя пока не провозгласил, но исходя из его влечения к
литературным занятиям, Бернштейн распорядился с понедельника перевести его
в палату еврейских классиков, условно обозначив именем Шолом Алейхем.
Из дневника Уилла Иванова:
1
"Придя, домой, я отсыпал в кадку удобрение, перемешал его с землей и
обильно полил водой.
Я не спал всю ночь, ожидая результатов данной операции. Давно я так не
волновался, даже сердце стало покалывать.
Но все кончилось хорошо. Спустя двенадцать часов, после долгой бессонной
ночи, я собрал не двести, а тысячу тридцать восемь шекелей и пятьдесят
агорот. "И это не предел!" - радостно размышлял я, хорошо понимая, что
чудотворное влияние науки открывает широкие перспективы, в открытой
стариком денежной отрасли.
Порывшись в книгах, я узнал, что коровий навоз производительнее, чем
птичий. "Хорошо, сказал я себе, найдем птичий"
Вечером того же дня, рогоносец Ехезкиэль снабдил меня целой тонной
добротного, как он сказал, коровьего дерьма. По моим расчетам его должно
было хватить на неделю. Урожайность повысилась втрое: я снимал теперь три
тысячи восемьдесят восемь шекелей в сутки, не считая мелочи.
Впервые со дня смерти старика я расслабился и позвонил Белле.
2
Она пришла ночью.
Я встретил ее по-королевски: заказал роскошный ужин в ресторане, а когда
она вошла нежно обнял ее и незаметно украсил белую шейку бриллиантовой
цепочкой стоимостью в семьдесят тысяч шекелей.
Онемев от счастья, Белла подарила мне долгий и страстный поцелуй, от
которого я едва не задохнулся.
Это были самые счастливые мгновения моей жизни: наконец я имел
возможность сделать по-настоящему ценный подарок любимой женщине.
Мы сели ужинать.
Белла почти ничего не ела.
Подвигая мне, самые вкусные куски курятины, она не отрывала от меня
своего печального взора.
"Ты опять такая грустная, мамочка?" - искренне огорчился я.
Все чаще и чаще в наши последние встречи я видел в глазах ее отблески
непонятной мне глубокой печали. В ее отношении ко мне появилось нечто
материнское. Она как будто боялась потерять меня и страшилась признаться
себе в этом. Расставаясь с ней , я чувствовал тревогу в ее нежных поцелуях.
- Ты целуешь меня как ребенка, - деланно сердился я, - как будто не
любишь, а жалеешь...
- А ты и есть ребенок, - смеялась Белла, - мой большой и глупый мальчик.
А что делают с глупышками? жалеют и любят.
Меня пугала странная подавленность Беллы, омрачавшая порой ее милое
личико.
Зная ее скрытный характер, я старался не задавать лишних вопросов.
В этот вечер все было по-другому. Нет, я не думаю, что подарок повлиял на
ее настроение - грусти в глазах не поубавилось, но это была не та
безысходная грусть, точившая ее в обычные дни. Она сделал над собой
усилие, подавив на время тоску, непонятно почему снедавшую ее.
- Милая, я люблю тебя! - сказал я, с яростью впиваясь зубами в мякоть
цыпленка.
- Кого это ты так любишь, - залилась она счастливым смехом, - меня или
курочку?
- Курочку тоже, но тебя больше.
- Ну тогда прожуй ее быстрее чтобы у меня не было соперниц.
- А потом?
- А потом повтори эти слова еще раз, я что-то плохо расслышала.
Господи, что бы я не отдал, чтобы чаще слышать смех любимой женщины.
- Нет уж милая, я ни скажу тебе ни слова, пока ты не расправишься со
своим цыпленком.
Только так я мог заставить ее хоть немного поесть.
3
Старое бургундское вино разгорячило нашу кровь, и несколько часов после
изысканных тонких яств, мы яростно предавались ненасытной любви. Пружины
старого дивана при этом ужасно скрипели, но в бурной пляске страсти мы
этого не замечали.
Второй и третий раз я взял ее распятой на шкафу.
Шкаф был гигантских размеров и почти упирался в потолок. Вытянуть свою
подругу плашмя, а потом привязать ее по четыре стороны дверцы, не
составило для меня большого труда.
Эту позу Белла придумала сама и, судя по всему, она ей очень нравилась.
Что касается меня, то я находил ее не очень удобной, потому что
затруднялся в поисках позиции, с которой можно, по крайней мере, обнять и
поцеловать возлюбленную. В результате я комически злился и мое показное
раздражение чрезвычайно возбуждало ее: она представляла себя мученицей
распятой янычаром, а я ей казался жестоким турком, истязающим невинную
жертву. Для пущей убедительности Белла требовала, чтобы я накрутил себе на
макушку тюрбан. Вес этого головного убора был не менее трех килограммов,
от него у меня ныла шея и потело темя, но я не хотел огорчать ее отказом,
и носил эту бандуру все время, пока мы занимались любовью.
Чалма была мне к лицу и напоминала рассказы отца про басмачей, которые
совокуплялись с колхозными девушками, не снимая с себя тюрбанов и кривых
сабель.
На сей раз, обошлось без Спенсера и Маркса, но Белла долго и утомительно
заставляла меня вживаться в роль янычара. Для этого я должен был рычать
слова страсти по-турецки. Сама она, изображая насилуемую, кричала так
естественно, что у меня не раз пропадала эрекция.
Наши сладострастные вопли некстати раздражали моего соседа по лестничной
площадке Нисима Зангиева.
Нисим, азербайджанский еврей из Баку, был одинок и в последнее время
жаловался на то, что моя сексуальная жизнь отрицательно сказывается на его
потенции. Он грозился подать на меня в суд, чтобы выудить компенсацию за
причиненный ему физический и моральный ущерб.
В самые интимные моменты наших с Беллой отношений, он всячески досаждал
нам, барабаня по стенке спальни и истерически требуя, чтобы мы "немедленно
кончали сей балаган".
- Успокойся, Нисим, мы только начали. - Отвечал я ему.
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Журавлев Владимир