Чтение 16–й страницы книги ~Русские на Мариенплац, Рождественский роман в 26 частях~

Тут Нартай поднимает голову. Глаз не видно - одни щелочки! А там такая злоба, что даже не по себе становится. И говорит:

- Советский человек - он повсюду советский! Наверное, это уже не вытравить. Куда угодно побежит жаловаться - в профком, в партком, в милицию. Лишь бы самому ни хрена не делать! Ты же столько времени прожила в Израиле, который сам себя прекрасно защищает и никому не жалуется... Что же ты там ничему не научилась?! Нужен нам твой Клаус, как рыбке - зонтик! Клаус - полицейский. Ему скажешь пять слов, а он из тебя еще пятьдесят вытащит... Узнают про танк и нашим старикам так жопу намылят, что они помрут на десять лет раньше времени. Этого ты хочешь? Или, чтобы твой Клаус здесь, в "Китцингер-хофе", круглосуточный пост установил?

- Ладно, не выступай, - говорит ему Катька. - Я сказала первое, что пришло в голову. Твои предложения?

Тут Нартайчик малость сник, но злости в нем не убавилось:

- Нет у меня сейчас никаких предложений... Я только одно знаю: мы сами себя должны защитить! И стариков наших сберечь... Я за этих стариков кому хочешь глотку перегрызу!

- Погодите, погодите!.. - говорю я им. - Вы-то тут при чем? Ни Саня, ни Яцек тебя, Нартай, никогда не видели. Они видели только танк. А куда этот танк подевался - они понятия не имеют. Про тебя, Катька, они даже не слышали... Значит, остаюсь один я, кому они могут предъявить счет...

- Во дурак! - говорит Катька. - А "ты" - это не "мы", что ли?

- Ну, человек вверх ногами стоит, Катя! Несколько часов в день! - говорит Нартай. - Это же никакие мозги не выдержат!.. Я ему сколько раз говорил: "Не перегружайся, Эдик..." Ему же никак не дотумкать, что на Мариенплац мы приезжаем втроем, уезжаем втроем, а когда он работает, я вообще кручусь вокруг него, как вошь на гребешке! То-то нас так трудно всех троих вычислить...

- Да, - говорю. - Я об этом не подумал. Извините, ребята...

- Ладно! Что-нибудь сообразим, - говорит Нартай. - Иди, Катька, спать. Нет, подожди... Я тебя провожу. А ты, Эдик, не ложись пока. Я сейчас...

Он уходит провожать Катерину, а я начинаю мыть посуду. А его все нет и нет. Я уже начинаю было волноваться, но тут дверь распахивается и на пороге возникает Нартай.

- Ну-ка, помоги мне, Эдик.

На одном плече у него автомат АК-47 - родной товарищ Калашников, на другом - солдатский вещевой мешок. В левой руке ракетница, в правой - цинковая коробка с патронами.

Я снимаю у него с плеча вещмешок, а он тяжеленный, килограмм на двадцать! Беру у него из рук коробку с патронами и спрашиваю:

- Ты чего это сюда весь арсенал из танка притащил?

А он вместо ответа говорит:

- Ты с вещмешком поосторожнее! Не бросай на пол. Положи на кровать. Освобождается от автомата, кладет ракетницу на стол и начинает разг-

ружать вещмешок. Вытаскивает оттуда четыре снаряженных рожка для автомата, картонную коробку с сигнальными ракетами и пять осколочных гранат Ф-1.

- Ты в своем уме?! - спрашиваю.

А он не отвечает, сопит и в мешке роется. И вдруг вытаскивает оттуда здоровенный пушечный снаряд! И говорит:

- Хорошо, что я парочку холостых зарядов захватил. Глядишь, и пригодятся... Я там на всякий случай орудие уже расчехлил и разблокировал. А один снаряд уже и в патронник заслал. С ним можно будет такой шухер устроить, что все "Сани" и "Яцеки" обосрутся от страха!.. А второй вот сюда приволок. Надо нам, Эдька, подумать с тобой, как из него мину сделать. И установить ее на подъезде к "Китцингер-хофу". С дистанционным управлением. И запрограммировать ее только на тот белый "порш". На девятьсот сорок четвертый. Сам понимаешь, я при Катьке не хотел... Одно дело - разговоры всякие, а другое - когда она реально увидит оружие. Начнет дергаться, нервничать. А в ее положении сейчас это категорически противопоказано! Я помню, когда моя старшая сестра была беременна...

А я чуть не плачу от отчаяния!

Вы знаете, у него даже на полсекунды сомнения не возникли - можно это делать или нельзя!.. Этот героический казахский малыш даже на мгновение не вспомнил - где мы, кто мы и что будет дальше. Он знал только одно - своих надо защищать любой ценой!!!

И понял я, что от глобальной беды нас теперь может спасти только мое волевое решение. Я как заору на него:

- А ну, неси это все обратно к чертовой матери, джигит хуев! Не хватает еще, чтобы ты тут, в центре Баварии, в девяносто первом году из пушки палил и дороги минировал!.. Ишь, партизан казахский выискался! И только попробуй сейчас вякнуть мне про "копыта коней моих предков"!..

А на следующий день приезжает к нам Клаус Зергельхубер - тот полицейский, который сохнет по нашей Катьке, несмотря на уже довольно заметный ее животик, и рассказывает, что на севере Германии, в бывшей ГДР, молодые нацисты жгут и громят азилянтские вонхаймы - общежития для беженцев из Турции, из Румынии, из Союза, из Албании.... Ну, короче, отовсюду, откуда обычно бегут.

И уже есть жертвы. И даже женщины и дети. А на такие акции полиции оружие не выдают. Запрещено. Только дубинки и водометы. Ну, еще каски и щиты прозрачные. У нацистов же - пистолеты, ножи, кастеты!.. Поэтому уже семьдесят четыре полицейских по кранкенхаузам валяются. По больницам, значит... А один полицейский - совсем пацан - уже умер. Его нацисты цепями забили.

Но самое главное оружие у бритоголовых - бутылки с зажигательной смесью. И у этой смеси русское название - "Молотов-коктейль". Поэтому, думает Клаус, фашизм и коммунизм растут в одном огороде, на одной грядке.

- Какое счастье, что у нас в Баварии этого произойти не может! - восклицает Наташа. И смотрит на Петера.

Она хоть и хозяйка в доме, хоть и орет на Петера, и постоянно пытается им руководить, но в серьезных делах для нее Петер - царь, и бог, и воинский начальник. Как Петер скажет, так и будет.

А Петер машет рукой и говорит:

- Может! Эта зараза родилась в Баварии в тридцать третьем году, так почему бы ей не вернуться сюда в девяносто первом?

И Клаус подтверждает:

- К сожалению, может. Я поэтому сегодня и заехал к вам. У нас есть информация, что в Мюнхен прибыли представители северных нацистских группировок и ведут свою вонючую пропаганду среди наших идиотов.

Смотрит так виновато на Катьку, на Нартайчика, на меня и говорит:

- Может, посидите недельку в "Китцингер-хофе"? Не будете мотаться в Мюнхен? Мало ли что... А когда напряжение спадет, я вам первым скажу об этом. Хорошо? Здесь у нас тоже, конечно, не безопасно... Нас очень волнует новый вонхайм у нашей станции С-банн...

- У станции? - удивились мы. - Где это? Мы давно на электричке не ездили. Как машину купили...

- Его только две недели как построили на месте бывшего фломаркта. И уже заселили беженцами из Югославии. А там - одни старики, женщины и дети... Сто десять человек. И от "Китцингер-хофа" это всего два километра. Мало ли что наци в голову придет?..

Нартай дергает меня сзади за рубашку, шипит в ухо:

- Ну, что, миротворец сраный? Пацифист хренов!.. Дождался?! Так и будем сидеть, дерьма в рот набравши?!

А я уже и не слышу его.

У меня в глазах - слепящее ферганское солнце...

...автоматная очередь по ушам хлещет...

...и тот узбечонок с ракетницей, ползущий в пыли по собственным кровавым кишкам...

Господи, думаю, да что же это?! Да куда же от этого спрятаться?! Ну, есть хоть какой-нибудь тихий уголок в этом чудовищном мире?..

Потом слышу Клаус говорит:

- Половина этих страстей подогревается со стороны. Отвлечь немецкую полицию на беспорядки, а самим в это время делать свой бизнес. Наркотики, автомобили, оружие, сигареты... И вроде бы это дело рук румынско-чешской и, извините, ребята, русско-польской мафии. Наши подонки прекрасно работают в контакте с вашими. Несмотря на основной нацистский лозунг - "Германия - только для немцев!".

И в это время в кармане у Петера раздался телефонный звонок.

Мы еще в первых числах октября с Катькой и Нартаем сбросились по сто марок и к семидесятилетию Петера, к шестому октября - ко дню его рождения, купили ему в подарок радиотелефон.

А то, мало ли, - он в коровнике, или в загоне для оленей, или колбасу свою делает, или на тракторе где-то неподалеку от дома шурует, - а ему звонят! И обычный телефон, который в доме, он, конечно, не слышит.

Вот мы ему и подарили классный радиотелефон со складной трубкой. Ее можно запросто в верхнем кармане куртки носить - такая она небольшая, плоская и удобная.

Этот телефон в обычном магазине не меньше тысячи марок стоит! А Нартай как-то случайно познакомился с одним старым семипалатинским казахом, который тут, в Мюнхене, уже лет сорок пять ошивается - из бывшего мусульманского корпуса СС.

Казах оказался хозяином небольшого радиомагазинчика у Хауптбанхофа. В таких магазинчиках все раза в полтора дешевле... Так после того, как Нартай с ним потрепался по-казахски, бывший эсэсовец нам еще процентов тридцать скинул. Нам телефон обошелся всего в двести восемьдесят марок...

И наш старый Петруша так влюбился в этот телефон, что теперь ни на секунду с ним не расстается. Вот этот телефон у него в кармане и зазвонил.

Петер вытаскивает трубку, раскладывает ее, и отвечает, как обычно:

- Китцингер. Я-а! Битте...

Слушает, что ему там в трубке говорят, смотрит в упор на Катьку и кричит:

- О, шайзе!.. Момент! Момент маль, еби твою мать!!! Катя!.. Это тебя!.. Америка.

И протягивает Катьке трубку. Катька вцепляется в нее двумя руками и орет благим матом на весь "Китцингер-хоф":

- Да! Да!.. Слушаю!!! - И вдруг совсем-совсем тихо говорит: - Это ты, Джефф?..

Часть Двадцать Третья,

рассказанная Автором, - о том, как он лишний раз убедился, что даже хорошо придуманное кино не идет ни в какое сравнение с реальной жизнью...

Несколько "доппель-"Пейсаховок" сделали свое черное дело, но уже к пяти часам вечера я был почти трезв и, как мне казалось, совершенно готов к знакомству с режиссером и просмотру отснятого материала.

И в этот вечер мне все положительно нравилось!

И молодой долговязый режиссер в джинсах, с дорогой кубинской сигарой, чуточку провинциально играющий в Голливуд... И то, что он успел снять. И превосходный актер какого-то гамбургского театра, исполняющий роль немецкого инженера в далекой царской России... И современные ухоженные германские пейзажи, выдаваемые за русские просторы прошлого века...

И крохотный просмотровый зальчик. И то, что в этом зальчике не было президента киностудии...

И даже то, что его помощник перед просмотром вручил мне конверт с "тагесгельд" и шепотом извинился за то, что в связи с запуском моего сценария в производство, для фирмы наступили трудные времена и я буду получать не пятьдесят две марки в сутки, как в прошлый приезд, а только сорок пять... Оттого, дескать, и отельчик - не "Розенгартен".

Даже это не смогло испортить мне настроения!

Может быть, сказалось благотворное и сказочное действие старой еврейской шестидесятиградусной "Пейсаховки", помогающей евреям, несмотря ни на что, сохранять неистребимый оптимизм, оставаться ироничными и талантливыми, умеющими на пустом месте нафантазировать себе рай и выжить в кошмарном, реальном аду.

Наверное, мне давно надо было начать пить "Пейсаховку".

Да, где ее у нас в России достанешь? У нас и евреев-то почти не осталось. Только и слышно - уехал, уехал, уехал...

- Каждый час аренды интерьера, в котором мы будем снимать эпизод приезда нашего героя к царю, стоит огромных денег! Поэтому нам надо его сократить до минимума. Но для этого мне будет необходима новая монтажная связочка к следующей сцене, - сказал мне режиссер при помощи верного толстого Виктора.

О, сколько раз в жизни я это слышал!.. И как мне не хотелось кромсать один из лучших эпизодов сценария, а потом еще и подбирать этому мутанту монтажные костыли.

- Нет проблем! - тем не менее легко ответил я.

- Тогда давайте еще раз посмотрим последний ролик, - предложил режиссер. - Или вы хотите сразу начать разговор по эпизоду?

- Нет, нет... Витенька, переведи ему, что я с удовольствием посмотрю еще раз последний ролик! - поторопился ответить я.

А потом по рабской привычке понизил голос и тихо спросил у Виктора:

- У вас здесь немножко выпить негде? Буфет какой-нибудь или...

- Здесь - нет, - тихо и с сожалением ответил мне Виктор. - Но после просмотра запланирован ужин с президентом.

- Ага... Очень хорошо! Тогда скажи им - пусть гасят свет поскорее и дают последний ролик на экран.

Джеффри Келли прилетел в Мюнхен на следующий день после звонка в "Китцингер-хоф".

Было еще совсем тепло, и в аэропорту Катя встречала его в праздничном просторном баварском платье старой Наташи Китцингер. Платье слегка скрывало достаточно заметный Катин живот, на котором уже месяц не сходились ни одни джинсы.

Последнее время Катя даже на Мариенплац работала в этом платье. И преуспевала, как никогда!

Хотя выглядело это, наверное, более, чем странно - стоит этакая, явно беременная, красивая, молоденькая баварочка в бабушкином, абсолютно фольклорном платье с жилеточкой и расшитым фартуком и поет русские романсы голосом грузинской певицы Нани Брегвадзе!

Похудевший и осунувшийся Джефф сначала даже не узнал Катю.

Он стоял со своей огромной сумкой в руке и растерянно оглядывался, пока Катя не подошла к нему вплотную и не сказала:

- Джефф... Черт тебя подери, я тебя так долго ждала!..

Джефф охнул, выронил сумку, увидел Катины глаза, Катин живот, и осторожно обнял ее.

Так они стояли долго-долго. А потом Джефф слегка отстранился вбок, положил руку Кате на живот и тихо спросил:

- Это мое?

- Это - наше, - ответила Катя.

Джефф понравился Эдику еще в аэропорту. Нартаю - только ко второй половине дороги на "Китцингер-хоф".

В машине Катя с Джеффом сидели сзади. Эдик впереди - за рулем. Нартай

- рядом с ним, по-казахски поджав под себя скрещенные ноги. Он упрямо смотрел только вперед и методично прикладывался к бутылочному горлышку своего любимого "Аугустинер-гольд".

- Из писем Кати я про вас знаю все, - сказал Джефф Нартаю и Эдику. Катя положила голову на широкое плечо Джеффа и промурлыкала:

- Еще бы... Я написала их, наверное, штук сто!

- Одиннадцать, - уточнил Джефф.

- И ты все их получил?! - поразился Эдик.

- Конечно, - сказал Джефф. - Мы всю корреспонденцию получали по дипломатическим каналам нашего посольства в Москве.

- Но я же писала в Америку! - удивилась Катя.

- Но меня же в Америке не было! Одно письмо мне переслал Сэм Робинсон

- он сейчас в Калифорнии, преподает в Сан-Диего, два письма - моя мама, а остальные письма уже автоматически пересылались мне в Россию. У нас для этого существует специальная служба.

Нартай впервые повернулся назад, уставился на Джеффа злобными щелочками своих узких глаз:

- Так какого же... хрена ты не отвечал на эти письма, гад ползучий?!

- "Гад ползучий"... - с интересом повторил Джефф. - Это "змея", да?

- Хуже! - мрачно сказал Нартай. - Мы тут, понимаешь, нервничаем! Можно сказать, на говно исходим, а он... Ну, кто ты после этого, раздолбай американский?!!

- Так! - решительно сказал Джефф. - Потом ты мне все объяснишь - и что такое "раздолбай", и как можно "исходить на говно". Для меня это очень важно. Это как раз те языковые нюансы, которых мне очень не хватает. А сейчас я вам расскажу, что мне объяснил один наш сотрудник разведки из Вашингтона, когда я сказал ему, что, судя по Катиным письмам, она ни одного моего письма не получила... А с этим парнем мы когда-то служили в Монтрее. "Сколько ты послал писем из России в Германию?", - спросил он. "Столько, сколько и получил - одиннадцать", - говорю я. - "Ты посылал их через нашу службу?" - спросил этот парень. - "Нет, - говорю, - я вас боялся. Я посылал все мои письма нормальной советской почтой". - "Что-нибудь вкладывал в эти письма - фотографии, открытки?" - спрашивает он. - "Нет, - говорю. - Ничего я не вкладывал, кроме ста долларов в каждом письме"...

- О, Боже... - простонала Катя и даже зажмурилась.

Эдик захохотал так, что чуть было руль из рук не выпустил.

- Тебе сейчас объяснить, что такое "раздолбай", или ты подождешь до "Китцингер-хофа"? - спросил Нартай.

- Как тебе удобнее, - вежливо ответил Джефф. - Но когда мы прилетели уже в Вашингтон, этот парень из разведки показал мне копию письма из Германии от моей тети. И очень долго меня расспрашивал о ней. Я сразу созвонился и с Чикаго, и с Хьюстоном, и с Атлантик-Сити - со всеми тремя моими тетями, - а они сказали, что никогда в Германии не были...

- Ладно, заткнись. - Нартай аккуратно обтер рукавом горлышко наполовину опорожненной бутылки "Аугустинера", протянул ее назад Джеффу и безапелляционно заявил: - Такого пива ты во всей своей Америке не найдешь. Держи!

К этому времени "фольксваген-пассат" проехал ровно половину дороги до "Китцингер-хофа".

В маленьком французском ресторанчике нас было четверо - глава киностудии, долговязый режиссер, Виктор и я.

- Что у вас там сейчас происходит в Москве? - спросил меня глава.

- Не знаю, - честно ответил я.

- Но хоть что-то стабилизировалось?!

- Понятия не имею.

- А как долго продлится такая неопределенность?

- Ну, откуда же мне знать?..

- Но вы все это время, с конца августа, были в Москве?

- Конечно.

- И так ничего и не поняли, что будет дальше?! - искренне удивился он.

- Я и не старался понять.

Глава и режиссер переглянулись и уставились на меня, как на слабоумного. Потом глава рассмеялся:

- Если бы я не читал ваши книги и не видел ваши фильмы, я подумал бы, что вы агент КГБ, которому запрещено касаться этой темы.

- Одно другому не мешает, - сказал я. - Во всяком случае, у нас. А у вас?

- Не знаю... - смутился глава студии. - Не думаю.

- Вот видите, и вы чего-то не знаете в своей стране... Но я вас успокою - даже если бы с вами сейчас за этим столом сидел настоящий и многоопытный агент КГБ, которому было бы разрешено отвечать на все ваши вопросы о сегодняшнем положении в России, вряд ли он смог бы ответить вам более толково, чем я. И, пожалуйста, Виктор, постарайся перевести ему это как можно точнее.

Глава киностудии выслушал Виктора и натянуто улыбнулся мне:

- Что-нибудь еще выпьете?

- Да, - сказал я. - "Пейсаховки". Это такая еврейская водка.

- Не думаю, что во французском ресторане есть еврейская водка. Может быть, что-нибудь другое? - глядя в сторону, сказал глава студии.

Несмотря на то, что я был изрядно пьян, я вдруг отчетливо увидел, как он пожалел о том, что вторично вызвал меня в Мюнхен. Но мне было уже на это абсолютно наплевать!

- Хорошо, - сказал я. - Пусть это будет любая водка. Но только - "доппель"! Уж очень мне нравятся ваши "доппели". Они такие симпатичные, маленькие...

По случаю неожиданного возникновения живого, реального Джеффри Келли, негласно считавшегося Наташей Китцингер и обширным семейством Зергельхуберов фигурой чисто мифической, вечером в "Китцингер-хофе" собралась большая компания.

С бутылкой виски и огромным, еще горячим, яблочным пирогом - апфельштруделем, с женой и двумя детьми приехал из Мюнхена Руди Китцингер...

С двумя метровыми копчеными угрями и полупудовым лососем собственного засола, с женой Сузи и младшей дочерью восемнадцатилетней Лори - сестрой Клауса, со своих озерно-рыбных плантаций, на старом, большом и мощном "мерседесе" прикатил пятидесятилетний Уве Зергельхубер...

Кряжистый, с иссеченными руками, изуродованными рыбацкой каторгой, дочерна загоревший герр Зергельхубер сгорал от обиды и любопытства. Уж очень ему хотелось понять, почему эта беременная иностраночка предпочла какого-то, наверняка, нищего американского лейтенанта его сыну. А следовательно, всему тому, чем сегодня владел сам Уве!.. В бескорыстную любовь Уве Зергельхубер, как человек практичный, не верил даже на один пфенниг.

Когда уже все сидели за садовым столом под огромным ореховым деревом, приехал и сам Клаус. Приехал в форме, на желто-зеленом полицейском "БМВ".

Поставил машину недалеко от стола, водительскую дверцу оставил распахнутой и включил радиостанцию на постоянный прием.

Фрау Зергельхубер, воспитанная в домашних традициях здоровой экономии, перехватила недовольный взгляд своего мужа, брошенный на полицейскую машину сына с потрескивающей рацией, и укоризненно сказала:

- Клаус! Ты расходуешь аккумуляторную батарею. Ты сам говорил, что при неработающем моторе...

- Так нужно, мама, - ответил ей Клаус. - Меня могут вызвать в любую минуту. Пусть рация работает. А вдруг она заговорит?..

Через час рация заговорила.

Она заговорила тогда, когда Руди Китцингер и Клаус Зергельхубер на вполне сносном английском языке болтали с Джеффом Келли уже настолько по-приятельски, что, казалось, все трое были выпускниками одного детского сада...

...когда Лори многообещающе и откровенно строила глазки Нартаю и капризно упрашивала его сходить с ней посмотреть на маленьких оленят. И Нартай испуганно шептал Эдику, что эта Лори достает его уже второй месяц...

...а Эдик, помогая Наташе сменить грязную посуду на чистую, тихо, на ухо советовал Нартаю пойти и незамедлительно трахнуть эту Лори, где угодно - может быть, даже в загоне для оленей, если Лори не представляет себе для этого другого места...

Полицейская рация ожила именно тогда, когда бедной Кате чуть худо не стало от обилия советов по поведению женщины в последний месяц беременности и дальнейшему уходу за новорожденным, которыми наперебой атаковали ее Сузи Зергельхубер и жена Руди Китцингера...

...а хмельной, раскрасневшийся Петер, сыпля русскими матюгами направо и налево, в сотый раз рассказывал мрачному и еще обиженному Уве Зергельхуберу, о своей жизни в московском плену...