руль, а Петр Григорьевич торопливо направился в дом. Русинов на
заплетающихся ногах вернулся к столу.
халат.- Попробую тебя одеть. И бороду сбрей!
в качестве "постельной разведки".
постарайся не задавать ей вопросов. Выполняй все, что она скажет.
превращениям...
Одевайся, Августе приходится спешить.
несерьезно, правда? - Он подал ножницы и бритвенный прибор.- Мыло и помазок
возле умывальника.
ощущение голого лица вызывало чувство незащищенности...
Хорошо, кроссовки остались целыми, хотя сильно потрепанными. На улице
вякнула сирена "БМВ", однако Петр Григорьевич присел у порога.
хотел попросить старика спасти, защитить волосы Валькирии и тут же поймал
себя на мысли, что начинает бредить ими, как Авега. На улице Русинов глянул
в сторону берега- может, в последнее мгновение увидит летящий к нему
парус?.. Нет, пусто, лишь отблеск багрового закатного солнца...
солнечное сплетение:
негромко:
вечернее зарево. Огненные сосны замелькали по обочинам лесовозной дороги,
красные листья искрами посыпались из-под колес.
Ехать придется всю ночь, на дорогах люди генерала Тарасова.
автомат иностранного производства. Отыскал предохранитель, чуть оттянул
затвор, проверяя, заряжен ли, положил на колени. Он заметил в зеркале
заднего обзора ее сосредоточенное лицо, взгляд, устремленный на дорогу.
Тогда, из окна домика Любови Николаевны, он видел Августу веселой, нарядной
и женственной - было чем искушаться Ивану Сергеевичу. Тут же стянутая черным
шелковым платком голова и строгий бордовый костюм производили впечатление
скорби и деловитой решительности. Она ни разу не обернулась к Русинову,
кажется, и рассмотреть-то толком не могла, но неожиданно сказала:
все, если он, по настоянию пчеловода, доверил ей сейчас свою жизнь и
дальнейшую судьбу; похоже, она могла как-то прояснить, куда они едут и
зачем, но неприязнь, неприятие "постельной разведки", как черная краска, не
стирались в сознании дочиста.
А я пыталась успокоить его, потому что знала каждый ваш шаг... Мне приятно,
что я участвую в вашей судьбе...
попросту невозможно под ним упрятать, а помнится, были! Иван не любил
стриженых...
концы платка на затылке.- Вижу, вам не хочется уезжать отсюда? О да! Нет
лучше места!.. Однажды мы сидели и мечтали построить домик и родить много
детей. Мое сердце навсегда здесь, и мои дети здесь, и домик стоит... О да!
Только невидимый, светлый, как память.
вершины лесистых гор на горизонте были еще залиты солнцем. Автоматически
включились габаритные огни, а потом и фары. Августа выключила свет, хотя
ехать без него по захламленной камнями и деревьями дороге становилось
опасно. Лица ее уже было не различить в зеркале, остались лишь голос и
топкий профиль.
оглядки. В России есть поверье: оглянешься - тосковать станешь. И чужая
земля никогда не приютит душу.
дальних светло-розовых гор, не увидел.
раньше. Видимо, Иван Сергеевич оценил это и потому подпустил к себе. Не мог
же он знать, кто она на самом деле, если даже Петр Григорьевич не
догадывается о ее роли в среде хранителей "сокровищ Вар-Вар". Кто она?
Авега? Варга? Страга? Или Валькирия? Не потому ли она лишилась волос и
теперь едет неведомо куда?
зацепила пень на обочине, не громыхнул камень под днищем. Что могла видеть
Августа, если Русинов, обладая великолепным зрением, ощущал желание вытянуть
вперед руки, чтобы не удариться о сосну или глыбу, внезапно встающие на
дороге?
спокойно...
меня засекли, когда ехала туда. Не хочу неприятностей, а мне нужно привезти
Мамонта. Настоящего, живого Мамонта.- Показалось, она улыбнулась в темноте.-
Не беспокойтесь, я ночью вижу как кошка.
Дорога же становилась лучше, и Августа лишь прибавляла скорости. Где-то
впереди, внизу, замелькали огоньки Ныроба, и у Русинова отлегло от сердца:
опасаться было некого. Но вдруг она выключила двигатель и плавно
затормозила, съехав на покатую обочину.
гравийки за капотом, не увидел. Августа что-то подала ему.
видения армейского образца. Неизвестно, кем она была на самом деле, но
профессиональный разведчик- несомненно. Русинов приник к наглазникам и
натянул на голову резиновый ремень. Тьма сразу раскрасилась зеленью, четко
обрисовались деревья, камни, дорожная лента, уходящая вниз, и два ярких
салатных автомобиля на обочинах друг против друга: горячие двигатели
источали тепло...
Мамонта! А Мамонт сидит в моей машине.
на это право, ибо приказали выполнять ее волю. В голове сидело лишь две
мысли - прорваться с боем либо вернуться назад, на пасеку: Ольга наверняка
пришла, может быть, в таком же шелковом платке, стягивающем "стрижку".
бродит где-то в горах. Я еду одна.
здесь. Ты в горах... Нет! Ты сейчас с Валькирией. Думай о ней! Думай только
о ней! Она же прекрасна, правда? Ты берешь ее волосы и расчесываешь
гребнем... Думай! Закрой глаза. Опасности нет! Потому что ты рядом с
Валькирией. Пожалуйста, Мамонт, думай и не прерви думы своей, пока я не
скажу тебе. Тебя здесь нет... Они слепые, и я отведу им глаза.
автомате. Возрождать образ Валькирии не было нужды: он все время стоял перед
взором и притягивал мысли. Ему почудилось, будто пальцы снова скованы
золотым гребнем и между ними мягко струятся невесомые пряди. Реальность
воспринималась как фон, как некая бегущая мимо картина чужого бытия, с
которой не было никакой связи. Ему стало безразлично, что взревел мотор,
включился яркий свет и машина понеслась вперед. Это его не касалось и не
волновало, потому что никто не мог нарушить их уединения и высшего ощущения
близости. Где-то в другом мире перед капотом очутился рослый инспектор ГАИ в
бронежилете, каске и с автоматом у живота. За его спиной маячили еще
какие-то неясные фигуры. Послышалась шведская речь, затем английская: кто-то
задавал вопросы, кто-то отвечал, потом салон осветили фонарями, но свет их
не мог достать той выси, в которой они, оторвавшись от земли, парили сейчас
только вдвоем. За тридевять земель, внизу, хлопнула крышка багажника, в
боковом стекле обозначилось улыбающееся лицо в тяжелой каске до глаз, и
машина вновь зашуршала колесами по земной хляби. Он же с замирающим дыханием
Панов Вадим
Жюль Верн
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Круз Андрей
Андреев Николай