застывшее, как маска. Только глаза у него были живые, большие, темные, и
он стрелял ими налево и направо, словно сквозь прорези в маске. Уши у него
были большие, оттопыренные, правое заметно больше левого, а из-под левого
уха тянулся по шее до ключицы темный неровный шрам - грубый, неправильно
заживший рубец. Рыжеватые свалявшиеся волосы беспорядочными космами
спадали на лоб и на плечи, торчали в разные стороны, лихим хохлом
вздымались на макушке. Жуткое, неприятное лицо, и вдобавок - мертвенного,
синевато-зеленого оттенка, лоснящееся, словно смазанное каким-то жиром.
Впрочем, так же лоснилось и все его тело. Он был совершенно голый, и когда
он подошел к кораблю совсем близко и бросил на песок охапку сучьев, стало
видно, какой он весь жилистый, без всяких следов этой трогательной детской
незащищенности. Он был костлявый, да, но не тощий - удивительно,
по-взрослому жилистый, не мускулистый, не атлет, а именно жилистый, и еще
стали видны страшные рваные шрамы - глубокий шрам на левом боку через
ребра до самого бедра, отчего он и был таким скособоченным, и еще шрам на
правой ноге, и глубокая вдавлина посередине груди. Да, видно, нелегко ему
здесь пришлось. Планета старательно жевала и грызла человеческого
детеныша, но, видимо, привела-таки его в соответствие с собой.
Охапка прутьев лежала у его ног, а он стоял, опустив руки, и смотрел на
корабль; он не мог, конечно, глаза. И поза у него была нечеловеческая. Не
знаю, как это объяснить. Просто люди не стоят в такой позе. Никогда не
стоят. Ни отдыхая, ни в ожидании, ни в напряжении. Левая нога у него была
отставлена чуть назад и слегка согнута в колене, но всем весом он опирался
именно на нее. И вперед он выставил левое плечо. У человека, готовящегося
метнуть диск, можно на мгновенье уловить подобную позу - долго так не
простоишь, это неудобно, да и некрасиво, а он стоял, стоял несколько
минут, а потом вдруг присел и стал перебирать свои прутья. Я сказал -
присел, но это неправильно: он опустился на левую ногу, правую же, не
сгибая, вытянул вперед - даже смотреть на него было неудобно, особенно
когда он принялся возиться с прутьями, помогая рукам правой ногой. Потом
он поднял к нам лицо, протянул руки - в каждом кулаке по прутику - и тут
началось такое, что я вообще не берусь описывать.
взорвалось движениями. Не знаю, сколько там на лице у человека мускулов,
но у него они все разом пришли в движение, и каждый самостоятельно, и
каждый беспрестанно, и каждый необычайно сложно. Я не знаю, с чем это
сравнить. Может быть, с бегом ряби на воде в солнечном свете, только рябь
однообразна и хаотична, однообразна в своей хаотичности, а здесь сквозь
фейерверк движений проглядывал какой-то определенный ритм, какой-то
осмысленный порядок, это не была болезненная конвульсивная дрожь, агония,
паника. Это был танец мускулов, если можно так выразиться. И начался этот
танец с лица, а затем заплясали плечи, грудь, запели руки, и сухие прутья
затрепетали в сжатых кулаках, принялись скрещиваться, сплетаться, бороться
- с шорохом, с барабанной дробью, со стрекотом, словно целое поле
кузнечиков развернулось под кораблем. Это длилось не больше минуты, но у
меня зарябило в глазах и заложило уши. А затем все пошло на убыль. Пляска
и пение ушли из палочек в руки, из рук в плечи, затем в лицо, и все
кончилось. На нас снова глядела неподвижная маска. Мальчик легко поднялся,
шагнул через кучку прутьев и вдруг ушел в мертвое пространство.
меня? Почему молчите?
позе, лицом к кораблю, длинная тень тянулась по песку от его ног.
Вандерхузе откашлялся и проговорил:
разговаривал!..
пространство. Возможно, он пошел к люку...
сейчас же сообщите мне, а сами запритесь в рубке... - Он помолчал. - Жду
вас через час, - проговорил он с какой-то новой интонацией, обычным
спокойно-деловым тоном и словно бы отвернувшись от микрофона. - За час вы
управитесь?
Понимаете? Запритесь, если он войдет в корабль!
повторил Комов. - За час вы управитесь?
нас. - Вы сказали, что ждете нас через час. Где?
такой же глуховатый, словно в отдалении от микрофона:
полагаешь, Майка?
он... там...
выведу...
колени к подбородку.
вспотевший лоб. - Недоразумение. Клиент разговаривает нашими голосами. Мы
его слышим через внешнюю акустику. Маленькое недоразумение, Геннадий.
неудобной позе. Он опять глядел нам прямо в глаза. Потом рот его
приоткрылся, губы странно искривились, обнажив десна и зубы в левом угу
рта, и мы услышали голос Майки:
быть, относилась к жизни совсем по-другому...
- А сейчас посмотрел в вашу сторону. Вы его все еще не видите?
совершенно неподвижный, словно окаменелый - странная фигура в сгущающихся
сумерках. И вдруг я понял, что это не он. Фигура расплывалась. Сквозь нее
проступила темная кромка воды.
двадцати от корабля, так?
это называете, Геннадий? Фантом?
идет ко мне.
сгустились, но Комова я на экране различал и видел тающий фантом, и
взлетную полосу, и айсберг вдали, а вот мальчика я больше не видел.
отвлекайте меня. Продолжайте внимательно следить за окрестностями, но
никаких локаторов, никаких активных средств вообще. Попробуйте обойтись
инфраоптикой. Все.
был торжественный. Он строго посмотрел на нас поверх носа, привычным
плавным движением взбил бакенбарды и произнес:
- Давайте сделаем так. Пусть Майка идет отдыхать. Я останусь у экрана, а
Стась пусть спит у рации. Через четыре часа я его разбужу, как ты
полагаешь, Стась?
морозе. Майка, продолжая зевать, не возражала тоже. Когда она ушла, я
предложил Вандерхузе сварить кофе, но он отказался под каким-то
смехотворным предлогом, - наверное, он хотел, чтобы я поспал. Тогда я
устроился возле рации, просмотрел новые радиограммы, не обнаружил ничего
срочного и передал их Вандерхузе.
прикидывал, какими же должны быть воспитатели Пьера Семенова. Человеческий
детеныш, воспитанный волком, бегает на четвереньках и рычит. Медвежий
человек - тоже. Вообще воспитание полностью определяет модус вивенди
Доставалов Александр
Афанасьев Роман
Белоусов Валерий
Акунин Борис
Семенова Мария
Витковский Евгений