лось, что мы опростоволосились. Когда наступил вечер, мы искоса погляды-
вали друг на друга, непринужденно беседовали о том о сем и думали:
улизнуть. Но только дудки! Я тебя слишком люблю, мой брат, чтобы отпус-
тить тебя одного. Куда бы ты ни пошел (я знаю, маска, знаю...), я за то-
бой".
когда шли мочиться), посреди ночи, - мы притворно храпели, снедаемые на
сеннике любовью и блохами, - Пинон вскочил с постели и завопил:
таились в лесу Марше. Мы не очень-то жаждали, чтобы узнали о нашем возв-
ращении: нас подняли бы на смех. А потом хотелось застать Ласочку горюю-
щей, одинокой, плачущей и корящей себя: "Увы, мой друг, мой друг, зачем
ты удалился?" В том, что она грызет себе пальцы и вздыхает, мы не сомне-
вались: но кто был этим другом? Каждый отвечал:
лывало нам грудь), под открытым окном, залитым луной, на яблонной ветке
мы увидели висящим... Вы думаете - что? Яблоко?.. Мельников колпак!..
Рассказывать вам, что было дальше? Милые мои, вам было бы слишком весе-
ло. Я уже вижу, шутники, как вы ухмыляетесь. Несчастие ближнего - для
вас забава, Рогачи всегда рады, когда прибывает их полку...
яблоне с мучнистым плодом, вскарабкался по стене, нырнул в комнату, от-
куда тотчас же понеслись крики, визг, телячий рев, проклятия...
хач, наглец, жаба, шлюха, потаскуха, дерьмо, мужлан, бельмо, болван; я
тебе уши обкорнаю, я тебе кишки выпущу, я тебе покажу, где раки зимуют,
я тебе зад растворожу, получи в клистирную рожу!..
вдребезги, в куски, вещи грохочут, люди топочут, девичий крик и львиный
рык... При этой адском музыке (дудите, музыканты!) вы сами понимаете,
как всполошилась вся округа!
той же дорогой, по которой пришел, смеясь одним глазом, плача другим, не
зная, повесить нос или его задрать.
этой западне. Я силился шутить, я припоминал весь этот кавардак, перед-
разнивал то одного, то другого, мельника, девицу, осла, а боль от тяжких
вздохов всю душу мне рвала.
нет, от тоски. Ведь чуть было эта мошенница не запрягла меня в невзрач-
ные оглобли брачные! И отчего она этого не сделала! Отчего я не обману-
тый муж! По крайней мере она была бы моей! Ведь разве так уж плохо тас-
кать в упряжке то, что любишь!.. Далила! Далила! Ай-люли, могила.
хныкать, или начать смеяться. Моя перекошенная физиономия воплощала в
себе всю античную мудрость, и слезливого Гераклита, и смешливого Демок-
рита. Но люди бессердечно смеялись мне в глаза. Иной раз, думая о своей
милой, я готов был погибнуть. Но это быстро проходило. К счастию!.. Лю-
бить - прекрасно; но, ей-богу, друзья мои, нельзя же любить до смерти!
Это хорошо для Амадисов и Галаоров! Мы у себя, в Бургундии, не герои ро-
манов. Мы живем, живем. Когда нас рожали, нас не спрашивали, угодно ли
это нам, никто не осведомлялся, желаем ли мы жить; но раз уж мы тут,
черт возьми, я остаюсь. Миру мы нужны... Если не он нам нужен. Хорош он
или плох, а только, чтобы мы его покинули, нас надобно выставить вон.
Раз вино на столе, приходится пить. А выпив, извлечем новое из наших
грудастых косогоров! Некогда помирать, ежели ты бургундец. А что до
страданий, то это мы делаем (можете не гордиться) не хуже вашего. Месяца
четыре или пять я страдал, как пес. Но время в конце концов перевозит
нас через реку, и бремя наших горестей остается на том берегу. Теперь я
себе говорю:
как эта жирная колбаса, Жифлар, мучной мешок, дынная рожа, ею владеет,
ее и греет, и лелеет. Ласочку, тридцать с лишним лет... Тридцать лет!..
Его аппетит, надо думать, поубавился! Мне говорили, он у него пропал на
следующий же день после свадьбы. Для этого обжоры проглоченный кус теря-
ет вкус. Если бы не кавардак, который помог обнаружить голубчика в теп-
лом гнездышке (ах, этот горлан Пинон!), никогда бы наш блюдолиз не дал
продеть свой толстый палец в тесный перстенек... Ио, Гимен, Гименей!
Славно попался, ей-ей! Еще лучше попалась его половинушка: у сердитого
мельника всегда виновата скотинушка. А всех лучше, мои друзья, попался
я. Итак, Брюньон, посмеемся (все трое этому виной) над ним, над ней и
надо мной...
дороги (неужто я проболтал целых два часа, великие боги!), дом с красной
крышей и зелеными ставнями, которому виноградная лоза, извилистая, как
змея, прикрывала белый живот своими стыдливыми листьями. А перед откры-
той дверью, в тени орешника, над каменным водоемом, где текла светлая
вода, наклонившуюся женщину, которую я сразу узнал (а меж тем я не видел
ее уже года). И у меня подкосились ноги.
ду из источника, смотрела на меня. И вот я увидел, что и она тоже меня
вдруг узнала... О, она ничего при этом не выказала, она была чересчур
горда; но ведро, которое она держала, выскользнуло у нее из рук в водо-
ем. И она сказала:
очень рад.
мы переминались с ноги на ногу и смотрели друг на друга, и у нас не хва-
тало даже силы друг друга увидеть. В глубине колодца ведро продолжало
захлебываться.
род.
кудахчущих кур. Работники все были в поле. Чтобы что-нибудь сделать, а
отчасти по привычке, она сочла нужным пойти запереть, а может быть, и
отпереть (я уж не помню) дверь у гумна, побранив на ходу Медора. А я,
чтобы придать себе непринужденный вид, начал говорить об ее доме, о цып-
лятах, о голубях, о петухе, о собаке, о кошке, об утках, о свинье. Я бы
перебрал, не перебей она меня, весь Ноев ковчег. Вдруг она сказала:
только не очень полезно. (А полезно оно всегда.) Когда я почувствовал у
моих щек, у моих старых, шершавых щек, ее старые, измятые щеки, у меня
засвербило в глазах от желания плакать. Но я не заплакал, я не так глуп!
Она мне сказала:
ду тебя целовать, я бы побрился. Борода у меня была помягче тридцать
пять лет назад, когда мне хотелось, а вам ни-ни, когда мне хотелось, мой
дружочек, коснуться ею ваших щечек.
за.
сказала она. - Но только, серый ослик, ты не хочешь стариться. Конечно,
Брюньон, мой друг, ты не похорошел, вокруг глаз у тебя морщинки, нос у
тебя раздался вширь. Но так как ты никогда в жизни не был красавцем, то
тебе нечего было терять, и ты ничего и не потерял. Даже ни единого во-
лоска, я готова ручаться, эгоист ты этакий! Разве только что седина
проступила кое-где.
почем. А мы, мы старимся, мы старимся за двоих. Посмотри на эту развали-
ну. Увы, увы! Это тело, такое упругое, которое так отрадно было видеть и
еще отраднее было ласкать, эта шея, эти груди, этот стан, эта кожа, эта
плоть, вкусная и плотная, как молодой плод... где они и где я? Куда я
Афанасьев Роман
Березин Федор
Каргалов Вадим
Контровский Владимир
Белов Вольф
Афанасьев Роман