прогнала еще ночных теней. И Акинф, на мгновение прикрыв глаза, втянул
сырой острый запах озера, и вспомнилась вдруг далекая, из младости,
поездка их с отцом туда, за озеро, в Княжево-село, и тогдашние отцовы
слова: <Волга... широко... простор>. А и здесь простор! И никуда и не надо
больше. Вот была и Волга, и степи, и Орда, стольный Владимир, Городец и
шумная Тверь, - вс°, почитай, было! А теперь: отбить Переяславль и
вернуться в отцовы хоромы, и сидеть в Весках да глядеть на озеро, на
далекий Клещин-городок на той стороне... Да ездить на службы в Горицы,
принимать поклоны настоятеля и всей братии монастырской. И - чего больше!
И умереть в своем терему. При сынах, при добре, в спокое... В почете от
князя свово... Он повел плечами: ну, до старости далеко еще! Отец на
восьмом десятке умер, и он не мене проживет! Утренний ветерок холодил
лицо. Акинф прищурился, представил, как въедет в Переяславль сегодняшним
вечером. Поежился, громко позвал слугу.
Молодой снег, выпавший за ночь, осветлял двор.
Яшки-Ойнаса, литвин до глубокого снега все ночевал при конях. Вздыхали
коровы. Овцы серою грудой сонно ворочались в загоне. Дворовый пес неслышно
подошел сзади, молча, мало не испугав, ткнулся носом в руку хозяина,
вильнул хвостом, зевнул и, свесив уши, ушел обратно досыпать свои песьи
сны. Федор запахнул плотнее овчинный зипун, поворотил от сарая и
остановился, вбирая ноздрями морозное дыхание предутреннего ветра. Прямо
перед ним был мягкий обвод соломенной кровли, тын, за которым смутнели
избы деревни и дальний лес, неровною грядою замкнувший окоем с той
стороны, куда уходили дороги на Ростов и Владимир и дальше, в далекую
Орду, и где уже яснело, бледнело и зеленело небо, как будто с ночною
темнотой уходящее ввысь от земли.
спаленный Козлом, терем, которому нынешний только-только что по плечо; а
еще прежде был отцов дом, широкий и низкий, из которого Федор выбирался
младенем и топал ножками по колкому первому снегу...
за углицкого купчика сестра Опроська да и пропала потом невестимо в
ордынском плену. Здесь он делился с братом Грикшей, что сейчас на Москве,
в монастыре Даниловом. Здесь, уже в этом, последнем доме умирала мать.
Отсюда уходил он в далекие пути в Новгород и Владимир, молодой, жадный до
неведомых земель и больших городов. Отсюда потом отправлял сына в Москву,
к брату. Сын теперь служит у тысяцкого Протасия. Рослый сын, выше батьки
вымахал! Давно чегой-то вестей не бывало от ево... Здесь была у него та,
далекая кухмерьская любовь... Такая далекая уже, что словно и не было ее,
а так, во снях приснилось...
города, языки и земли; служил он двум хорошим князьям, честно служил, до
последнего часу. И рати водил, и не робел на борони. Добыл почет и
зажиток. Видел Новгород Великий, город своей детской мечты. Все повидал,
что просила душа! И возвращался каждый раз снова сюда, в Княжево, в
родимый дом, а когда и на родимое пепелище! В этот дом привозил он добро,
сюда привел когда-то первого холопа, захваченного на борони, того самого
Ойнаса-Яшку. Сюда же привел и жену Феню. И теперь, когда годы пошли под
уклон, что осталось ему от походов и странствий, что добыл он в далеких
путях? Ничего, кроме этого дома, что стоит на родовой земле покойного
родителя, зарытого невестимо где, в чудском краю, на чужбине. Крытый
соломою дом, и кони, и овцы в хлеву. Старый Ойнас, такой же старый теперь,
как и он, Федор. Да пашня за домом, что надо взорать по весне и вырастить
рожь. И, может быть, приведет ему Бог лечь в эту землю, с матерью рядом,
на отчем погосте, близ родимого дома, отчего дома своего...
стоял, ежась от легкой дрожи, медлил и длил мгновения тишины. Будут день и
заботы, воротится болезнь, что треплет и треплет его, почитай, вторую
неделю, будут ворчание и попреки жены и служебные тяготы, нынче вовсе
ставшие неинтересными Федору, и закружат и отодвинут посторонь эту боль и
эту любовь... А сейчас... только сейчас и можно стоять, и дрогнуть, и
смотреть, как яснеет небо и меркнут звезды и как кровля родимого дома все
четче и четче вырезывается на утренней заре.
топот и храп коня.
подошел к калитке.
грех, занедужил! Да беда николи вовремя и не приходит... Ну что ж, Окинф!
Померяемси с тобою напоследях! И Козел, верно, с ним, опеть хоромы на дым
спустит!
наброшенном платке, зевая во весь рот, выползла на двор. Завидев за
изгородой чужие сани, исчезла.
посудинку. Он почмокал, подбирая вожжи, послышался охлест и удаляющийся
торопливо конский топ.
оставят!
Счас, до свету, и зарой, худа б не было. И с хлебом, Яше накажи...
противную слабость в ногах, велел Якову заложить Серого в санки. Он круто
срядился, прихватив саблю, бронь, татарский лук, топорик и каравай хлеба.
Наказал, где и как прятать добро, привлек на миг Феню, что молча уродовала
губы, дружески кивнул Ойнасу и выехал со двора еще в серых предрассветных
сумерках. На полном свету Федор был уже у городских ворот Переяславля.
иные шарахались прочь в испуге - видно, бежали из осады. В воротах
творилось невообразимое. Месиво людей и лошадей с гомоном, истошными
бабьими воплями и ржаньем колыхалось из стороны в сторону. Чей-то конь,
как был, в оглоблях и хомуте, встал на задние ноги, мало не приздынув
повозку, и рвался, храпя и роняя пену с оскаленной морды. Ратники, чужие,
- видать, москвичи, - с копьями и саблями наголо загоняли толпу в ворота,
а люди рвались наружу, с матом и воем прорываясь сквозь строй озверелых
дружинников. Федор, сцепив зубы, встал на колени и, разогнав Серого,
врезался в толпу. Ополоумевший ратник схватил было Серого под уздцы, но
Федор, обнажив саблю и пригибаясь лицом к москвичу, проорал:
мордам и людским головам, в низкие ворота, с треском и хрустом проехал по
чьим-то саням и, вырвавшись в узкую, запруженную народом улицу, кнутом
проложил себе дорогу к Красной площади. Тут тоже творились бестолочь и
суетня, но люди были свои, и Федор, перемолвив с двумя-тремя, уже знал,
что творится в городе. Заведя тяжко дышащего коня во двор молодечной, он
проник боковым проходом в княжеские терема и, расталкивая холопов и
молодших ратников, отправился искать боярина Терентия.
чужих, видно, московских, бояр, что шумели и спорили, стойно смердам на
площади. Бросилось в глаза растерянное лицо юного княжича Ивана,
затолканного и забытого боярами. Федор поклонился княжичу, прокашлялся.
Тут Терентий завидел Федора, и Федор спросил у него нарочито громко, чтобы
слышали все:
лицом. Глянув скользом на Федора, гневно вопросил Терентия:
возвыся, спросил: - Почто моих ратных убрали со стен?! А ты - повидь, што
кмети твои творят в воротах, опосле прошай! - кинул он через плечо
московиту. Боярин пошел пятнами, задохнулся гневом, приздынул было кулаки,
но юный княжич, что-то поняв наконец, схватил его за рукав и начал
торопливо успокаивать. Федор, глаза в глаза, молча вопросил Терентия, тот,
едва заметно поведя бровью, качнул головой: уйди, мол, от греха! - и сам,
потянув Федора за собою, пошел к дверям палаты.
ворота вернуть, не то города не удержим!