Тамо глянешь, и земли не видать! Во весь окоем вода!
она... Нету простору у нас. То ли при Олександри было! Князь молодой и
хорош, а когды великим князем станет, и станет ли еще?! Мыслю, маленько
прогадал я тогды! С Ярославом бы нать! Счас не по такому торгу ездили!
были на рати под Раковором) и ему тесен казался Переяславль.
туда, где за синими лесами, за волжской Нерлью текла, ломая лед, великая
река.
Мельницу глядел? - круто перевел он речь.
отец спрашивает о вотчинной мельнице, что вот уже который год все больше и
больше требовала починки.
погодя вздохнул: - Да, от земли просто не уедешь!
слова. Служили отцу, служим сыну. Редко кто, и то из крайней нужды, бежит
от князя своего! Это он знал. Это знал всякий. На том держались и честь
рода, и место в думе княжой, и чины, и служба по чинам. Спроста ли отец
молвил таковые слова?
у дяди Прохора, и боярин совсем не чинился, ел, что и все.
Ух!
каких близко Федя еще не видал, волочилась по полу, прорезные рукава
тяжело свисали сзади. Мать засуетилась сперва, потом опомнилась, чинно
поклонилась, сложив на груди руки, извинилась, что в затрапезе. От
угощения боярин отказался.
чары с береженным только для редких гостей медом.
православную, за чад твоих!
сказал:
молвить:
В мужики готовит. Малы еще! Старшему, сказывали, двенадцатый год всего.
Наделок им сократить надоть, хоть и жаль. Все одно без отца всей пашни им
ноне никак не обиходить... Разве мир поможет!
полыньи. Ехали шагом.
Гаврило, не поворачивая головы. Окинфий вздрогнул, едва не выронив повода.
меня копает, а я здесь! И князья наши не ладят! Коли и умрет Ярослав и
Василий Костромской отречется даже, и то: кто из них получит великое
княжение?
самим тоже быть наверху. Только одно дело, как мы решим, а другое - как
татары захотят!
Гаврило бросил сыну через плечо:
четырнадцатый. На пятнадцатом году, после смерти дяди Андрея, он получил
Городец, сделавшийся его стольным городом, и в придачу Нижний Новгород,
отобранные дядей Ярославом у суздальских князей: вдовы и малолетних
сыновей покойного Андрея.
одному из своих старших бояр, перебравшихся на Низ вслед за великим
князем. В год смерти Невского Олферу немного перевалило за тридцать. Он
был высок, широк в плечах, крупноскул и черен, с мощными ладонями длинных
бугристых рук. И видом и статью Олфер как нельзя лучше оправдывал свое
родовое прозвище. Он ржал, как конь, был грозен в бою и, случалось, ударом
кулака валил рослых мужиков в новгородских уличных сшибках. Олфер и сына
своего Ивана (младенец был веской, как говорили бабы, и при рождении чуть
не стоил жизни матери) нарек Жеребцом, когда малыш однажды в руках у отца
потужился и громко <треснул>, аж на всю горницу.
жеребец!
Олфера, который не ладил с Гаврилой Олексичем, и свары их, при живом
Александре сдерживаемые властной великокняжеской дланью, грозили уже
возмутить весь Переяславль. Олфер увозил жену с малолетним сынишкой,
увозил порты, рухлядь, брони и оружие, гнал коней и коров, уводил холопов
и дружину. Ему было легко. Он еще не сел на землю так плотно, как другие,
все жил по старине, кормясь от князя, доходами с волостей, что держал как
кормленик, собирая оброки и дани. Дом, покинутый в Новгороде, мало заботил
его, а переяславские свои хоромы он и вовсе бросил без сожаления. Понимал,
что Гаврилу Олексича ему не осилить. При последнем свидании с ним, отводя
глаза, пообещал:
ними всех сказанных слов.
свободней.
Рослые, как все Ярославичи, угловатый и нервно-порывистый, с широко
расставленными глазами и ярко вспыхивающим румянцем на худых, одетых
первым пухом щеках, Андрей в Жеребце видел образец мужа и воина, первый
после покойного отца. Когда Олфер поворачивал к нему красное, одетое
черной бородой лицо и, щурясь, сверкал белками глаз или, снисходительно
хваля за лихую езду, показывал в улыбке крупные белые зубы, Андрей был вне
себя от счастья. Сам не замечая, юный князь старался с тою же ленивой
небрежностью сидеть в седле, так же полунасмешливо говорить с дружинниками
(у него, впрочем, получалось не так - резче и грубей), так же, спросив о
чем ни то встреченного мужика, глядеть через голову смерда и отъезжать,
едва кивнув и не взглянув в лицо. Он и улыбаться старался широко и
презрительно-насмешливо, как Жеребец, и узить глаза в гневе, подобно
Олферу, чего у Андрея, впрочем, тоже не получалось.
Андреем Жеребец сразу занял среди городецких бояр первое место. Тем паче
что Андрей поручил ему должность тысяцкого. Схлестнуться Жеребцу пришлось
только с Давыдом Явидовичем, который и по богатству, и по чести, и по роду
превосходил Жеребца, да, сверх того, был посажен в Городец вдовою
Невского, <отдан> Андрею, с чем, при живой Александре, приходилось
считаться волей-неволею.
княжение, ему уже подходило к сорока. Он был умен и осторожен, но далеко
не робок. Умел, ежели надо, показать себя и на коне, в соколиной охоте, и
перед дружиною, в броне и шишаке. Но всего внушительней и казался и был он
в княжеской думе, в дорогих, веницейского бархата, портах, в соболином
опашне, с золотою цепью и сверкающими перстнями на пальцах, свободно и
прямо восседая и недвижно сложив руки на навершии трости, резным рыбьим
зубом изукрашенной; он казался и ростом больше, и слово его, весомо и
вовремя изреченное, почасту одолевало Жеребцово, приводя последнего в
бешенство, от коего Жеребец совсем терял власть над собой.
Тогда еще был жив старый Явид (он умер года четыре спустя во Владимире),
служивший Невскому, а потом его вдове, и Александра, чувствуя себя
виноватой, что почти бросила среднего сына (она, и верно, лишь изредка
наведывалась в Городец), упросила старого боярина приглядеть за
<Андрейкой>:
уж послужил бы Андрюше, Явидушко!
послал сына, Давыда, сам обещал почасту навещать молодого князя.
Александра еще придала Давыду большую волость под самым Городцом, выкупив