Чтение 16–й страницы книги ~Русь Изначальная том2~

Ратибору помнилось, как степь пахла горелым в затишных лощинах, когда
он возвращался из далекого дозора. Нынче и ночью пахло так же. Заросье
сгорало от солнца.

Небо рассыпалось звездами, пели сверчки. Издали доносился
многоголосый лягушечий вопль. Вдруг, вспыхивая, он взлетал, тревожный,
трескучий, и умолкал, удушенный ночью. Кто-то топтал пересыхающие озерки и
болотца, кто-то крался между тростником, рогозом, рдестом, кто-то охотился
за живым мясом.

Ущербная луна взошла после полуночи, лесные тени сгустились, поляны
белесо запестрели, будто влажные. Свет обманывал: жаркой ночью росы не
бывает.

На рассвете Ратибор вышел со своими в тыл хазар, на южный край
Турьего урочища. Широкие ободья хазарских колес отметили степную дорогу,
подсохшие травы не могли налить соком и поднять сломанные стебли. Здесь,
от маленьких искорок, которые железо выбьет из души кремня, суждено
родиться великому бедствию для всего живого.

Конному легко набрать в лесу сушняка и разбросать по степи костры.
Через Турье урочище протянулись цепочки хвороста. Из костра, разложенного
в лесу, всадники выхватывали головни и уносились в степь. Припав к земле,
человек раздувал уголек, пока не затрепещет бледная душа огня. Степь
запылилась серым дымом.

Мстиша, друг Ратибора и родович Всеслава, захохотал.

- Знатное будет кострище! Я охотник отведать жареного хазарского
мяса! - и завертелся в пляске.

Мрачно и страшно глядели на одичавшего Мстишу воины из погибших
родов.

Новые и новые места степной дороги вздыхали дымом, разрастался пожар,
пахнуло гарью. Мстиша плясал и плясал. Невеликий ростом да мощный телом,
он плескал широкими ладонями, щелкал пальцами и выкрикивал все одно, все
одно:

- Мясца мне жареного, паленого, копченого!.. - Двое детей было у
Мстиши. И к жене он любил отлучаться почаще иных, тоскуя по нежности.

Ратибор схватил друга за плечи. Мстиша вырвался, затрясся, закричал:

- Не тронь меня! Не тронь, ты железный! - и вскочил в седло.

И все вразброд поскакали по степной дороге, утолял жгучую муку
пожаром. Собирали хворост, раскладывали новые костры, перехватывали
степную дорогу тропами огня.

Уже метнулась дикая птица; забыв о труде повседневной охоты, уходили
ястребы, вспархивал перепел, куропатки срывались, отлетали стрепета, уводя
свои выводки. Гибли жалкой смертью мыши, кузнечики, сами прыгали в огонь,
тысячи тысяч малых жизней исчезали в слепом гневе огня.

Пожар родит ветер. Горящая степь пробудила воздух. И раз и два
вздохнуло небо, открывая ворота ветров, и бросились ветры от прозрачной
тверди небесной на жесткую твердь земную, и заиграли на выжженных,
оголенных гривах.

В бегстве смешались волки с козами, корсаки и лисицы с зайцами. Табун
тарпанов ушел через Сладкий ручей, тяжелый скок туров был слышен на
версты. Попав в западню между двух огней, жители степи спасались в леса.
Каменный бог забытых людей безлико глядел на восток, безразличный,
овеянный копотью.

На Турьем урочище старые дубы, помнившие гуннов, вновь увидали огонь,
ползущий к корням. Как и тогда, старых спасала толстая кора, как и тогда,
погибал молодняк.

Стоглавые ветры крутились, облекаясь пеплом. Свив гарь с пламенем,
они, найдя забытые кости, жарко гладили их горькой лаской запоздалого
погребения, заглядывали в раскрытые пылкому дыханию трещины земли и
камней, выжигая живое, и забавлялись, сея огонь, огонь и огонь. Недобрые
сеятели! Злые ветры войны, немые соратники, слепые помощники, глухие
союзники, одни вы тешитесь общим несчастьем. Выпусти вас вольно, и вы
сожрете весь мир и упьетесь победой, лишь когда по всей земле протащите
смрадно-черное пожарище смерти.

Не веря ветру, не доверяясь удаче, слобожане весь день поджигали
степную дорогу.

Возвращались ночью. На Турьем урочище пылали высокие факелы. Горели
старинные пни, многими летами копившие на себе толщи мха. Опушки лесов
были отмечены змеистыми грядами огня, который доедал кочки и подсушенные
пожаром кусты. Пламени не было хода только во влажные лесные сени,
защищенные сочными папоротниками, кипреем, липкой сон-травой.

Ветер срывал пепел с выгоревшей степи, открывая рдеющие поляны.
Глубоко затлелась степная одежда, сотканная тысячами поколений отмерших
корней.

Ратибор думал: "А если бы мы подожгли степь навстречу хазарам?" Не
находя ответа, он утешался: тогда степь еще не так высохла, как ныне. И -
старался забыть, забыть. Нельзя переделывать совершенное, нет на это
власти ни у богов, ни у людей.

Степь! Да ныне весь край неба в Заросье захватило огнем. Пожар изъел
всю степную дорогу. Хазары свои табуны подогнали к Рось-реке и, защищаясь
от степного пожара, пускали встречный огонь. Грозы не было, не сами же
хазары жгли степь.

С наступлением темноты затворники-слобожане слушали из своей
крепости, как необычно завозились хазары. Что-то новое творилось в стане
степных людей. Под самой же слободой было тихо. Вдруг снизу легко позвали:

- Люди!.. Эй, слобода!.. Наши...

Щерб перегнулся через тын, сказал:

- Слышу... Крук, ты?

Снизу звук идет хорошо. Щерб узнал кровного брата. Крук прокрался
между хазарами!

- Лестницу кидай, - приказал снизу Крук и, не дожидаясь, спросил: - А
степь-то хорошо горела?

Теперь Щерб догадался, что пламя пустили свои. Для чего же?

С тына свесилась многосаженная лента. Два толстых ремня с вшитыми
поперечинами достигли низа сухого рва.

- Полезай... - шепнул Щерб вниз, но услышал не Крука, а чужой голос,
хазарский. Вскрик, ворчание, возня, чей-то хрип. Лестница натянулась,
задрожала.

- Иду, - сказал Крук. Он поднимался медленно. Захватившись за тын, он
другой рукой поднял чье-то тело: - Принимай...

Перебросив себя через тын, Крук повернулся и начал выбирать лестницу.

- Там еще один, - объяснил он Щербу. - Я его привязал.

Крук положил тела хазар перед дверью воеводиной избы. Масляный фитиль
осветил Крука - он сам был хазарином. В желтых сапогах, красных штанах, в
наборной, из колец, железной рубахе, с хазарской саблей в роскошных ножнах
красной кожи, украшенных светлыми камешками и золотыми гвоздями. На голове
Крука ладно сидел низкий шлем.

- Горела степь, говоришь? - спросил Крук.

- Еще и ныне горит. Страшно глядеть. Что дальше, то шире. Сушь. До
самого моря дойдет.

Кровные братья забрались на вышку. Оглядевшись, Крук приказал:

- Факел вяжите на шест.

Широко размахнувшись факелом, Крук объяснил:

- Так князь узнает, что я добрался. Теперь же укрепи шест прямо. Он
узнает, что степь выгорела.

Падающими звездами вниз, в темноту, улетали горящие слезы смолы.
Никто не спрашивал Крука, он сам, зная, что все собрались, крикнул в
темноту:

- Тех хазар мы покончили всех. Завтра покончим этих. И вы, молодые,
тоже готовьтесь к бою. Доучиваться будете... в поле...

В княжеской избе Крук попросил Щерба:

- Дай испить нашей, слободской водицы.

Не снимая железной рубахи, он повалился на шкуру, бормоча сонным
голосом:

- Спать буду до света. Как мы пошли из дома, я, будто помнится, не
спал ничего... Брат, доспех мне дашь на завтра. Этот я сам просек на живом
хазарине. Через хазар идти, вот и обрядился в нечисть. А тебе был бы ныне
конец...

- Что так? - спросил Щерб.

- Припаса на слом не поленились собрать хазары.

- Видел я, - возразил Щерб, - я бы отбился.

- Со ста сторон они бы полезли, не отбиваться нам, бить нам нужно,
как... - и сон сковал язык Крука. Он спал, не успев рассказать, как
придушил обоих хазар, как хоть и худая, а спасла его от ножа добытая с боя
кольчуга.

Нет, все равно не рассказал бы. Мелким стало такое для людей, которые
научились бить врага в чистом поле. Щерб знал, что тела случайно убитых
хазар Крук притащил не для хвастовства, не для того, чтобы попользоваться
добычей. Иное здесь скрывалось. Убитый в бою не знает, кто его поразил,
душа его не погонится за победителем. Не так в одиночной схватке. Душа,
отойдя от истлевшего тела, прилипнет к убийце, будет мстить. Тело нужно
зарыть, чтобы земля изъела Душу.

Ночью в лесу следов не увидишь. Держа повод в сгибе правого локтя,
Хилла шарил по земле руками. Найдя отпечатки копыт, Хилла старался
нащупать, где зацеп, где пятка.

Черный лес, черная ночь. Дурной лес, дурная ночь. В степи видно и