дамы и девицы, он турок и вовсе не такой скромник, как вы
думаете. Да и влюбчив он, как вам известно, по-турецки. Чей
теперь черед, коллега? Кто теперь дама вашего щирого сердца?
ответил Левицкий с простосердечной улыбкой -- он часто так
краснел и улыбался.
как будто на миг куда-то пропали, и сама Дария Тадиевна,
миловидная, с синеватым пушком на верхней губе и вдоль щек, в
черном шелковом чепчике после тифа, полулежавшая в кресле.
сказала она, -- ведь во мне тоже восточная кровь...
Зойка выбежала в соседнюю комнату и с разбега упала спиной к
отвалу дивана с раскосившимися глазами.
Тадиевну, а до нее испытывал некоторые чувства и к Зойке. Ей
было всего четырнадцать лет, но она уже была очень развита
телесно, сзади особенно, хотя еще по-детски были нежны и круглы
ее сизые голые колени под короткой шотландской юбочкой. Год
тому назад ее взяли из гимназии, не учили и дома, --
Данилевский нашел в ней зачатки какой-то мозговой болезни, -- и
она жила в беспечном безделье, никогда не скучая. Она так была
со всеми ласкова, что даже облизывалась. Она была крутолоба, у
нее был наивно-радостный, как будто всегда чему-то удивленный
взгляд маслянистых синих глаз и всегда влажные губы. При всей
полноте ее тела, в нем было грациозное кокетство движений.
Красный бант, завязанный в ее орехом переливающихся волосах,
делал ее особенно соблазнительной. Она свободно садилась на
колени к Левицкому -- как бы невинно, ребячески -- и, верно,
чувствовала, что втайне испытывает он, держа ее полноту,
мягкость и тяжесть и отводя глаза от ее голых колен под
клетчатой юбочкой. Иногда он не выдерживал, как бы шутя целовал
ее в щеку, и она закрывала глаза, томно и насмешливо улыбалась.
Она однажды шепотом сказала ему под страшным секретом то, что
только она одна в мире знала про маму: мама влюблена в молодого
доктора Титова! Маме сорок лет, но ведь она стройна, как
барышня, и страшно моложава, и оба они, и мама и доктор, такие
красивые и высокие ростом! Потом Левицкий стал невнимателен к
ней -- стала появляться в доме Дария Тадиевна. Зойка сделалась
еще как будто веселее, беспечнее, но не сводила глаз ни с нее,
ни с Левицкого, часто с криком кидалась целовать ее, но так
ненавидела, что, когда та заболела тифом, каждый день ждала
радостной вести из больницы о ее смерти. А потом она ждала ее
отъезда -- и лета, когда Левицкий, освободившись от занятий,
начнет ездить к ним на дачу по Казанской дороге, где
Данилевские жили летом уже третий год: она тайком вела
некоторую охоту на него.
два, на три дня. Но тут вскоре приехала гостить племянница папы
из Харькова, Валерия Остроградская, которой ни Зойка, ни Гришка
никогда еще не видали. Левицкого послали рано утром в Москву
встречать ее на Курском вокзале, и со станции он приехал не на
велосипеде, а сидя с ней в тележке станционного извозчика,
усталый, с провалившимися глазами, радостно взволнованный.
Видно было, что он еще на Курском вокзале влюбился в нее, и она
обращалась с ним уже повелительно, когда он вытаскивал из
тележки ее вещи. Впрочем, взбежав на крыльцо навстречу маме,
она тотчас забыла о нем и потом не замечала его весь день. Она
показалась Зойке непонятной, -- разбирая вещи в своей комнате и
сидя потом на балконе за завтраком, она то очень много
говорила, то неожиданно смолкала, думала что-то свое.
приставала к ней с неугомонной настойчивостью:
наденете их? Вы позволите называть вас Валечкой?
крепкая, ладная, с густыми темными волосами, с бархатными
бровями, почти сросшимися, с грозными глазами цвета черной
крови, с горячим темным румянцем на загорелом лице, с ярким
блеском зубов и полными вишневыми губами. Руки у нее были
маленькие, но тоже крепкие, ровно загорелые, точно слегка
прокопченные. А какие плечи! И как сквозили на них под тонкой
белой блузкой шелковые розовые ленточки, державшие сорочку!
Юбка была довольна короткая, совсем простая, но удивительно
сидела на ней. Зойка так восхищалась, что даже не ревновала
Левицкого, который перестал уезжать в Москву и не отходил от
Валерии, счастливый тем, что она приблизила его к себе, тоже
стала называть Жоржем и то и дело что-нибудь приказывала ему.
Дальше дни пошли совсем летние, жаркие, гости все чаще
приезжали из Москвы, и Зойка заметила, что Левицкий получил
отставку, сидит все больше возле мамы, помогает ей чистить
малину, что Валерия влюбилась в доктора Титова, в которого
тайно влюблена мама. С Валерией вообще что-то сделалось --
когда не было гостей, она перестала менять нарядные блузки, как
делала прежде, иногда с утра до вечера ходила в мамином
пеньюаре и вид имела брезгливый. Было страшно интересно:
целовалась она с Левицким до своей влюбленности в Титова или
нет? Гришка клялся, что видел, как она с Левицким шла раз перед
обедом с купанья по еловой аллее, повязанная, как чалмой,
полотенцем, как Левицкий тащил, спотыкаясь, ее мокрую простыню
и что-то часто, часто говорил и как она приостановилась, а он
вдруг схватил ее за плечо и поцеловал в губы.
говорил Гришка, выкатывая глаза, -- а я все видел. Она была
страшно красивая, только вся красная, было еще страшно жарко, и
она, конечно, перекупалась, ведь она всегда по два часа сидит в
воде и плавает, я это тоже подсмотрел, она голая прямо наяда, а
он говорил, говорил, вот уж правда как турок...
Зойка верила и не верила.
из Москвы, даже утром были переполнены народом, праздничными
гостями дачников. Иногда шел тот прелестный дождь сквозь
солнце, когда зеленые вагоны, обмытые им, блестели, как
новенькие, белые клубы дыма из паровоза казались особенно
мягкими, а зеленые вершины сосен, стройно и часто стоявших за
поездом, круглились необыкновенно высоко в ярком небе. Приезжие
наперебой хватали на изрытом горячем песке за станцией
извозчичьи тележки и с дачной отрадой катили по песчаным
дорогам в просеках бора, под небесными лентами над ними.
Наступило полное дачное счастье в бору, который без конца
покрывал окрест сухую, слегка волнистую местность. Дачники,
водившие московских гостей гулять, говорили, что тут недостает
только медведей, декламировали "и смолой и земляникой пахнет
темный бор" и аукались, наслаждались своим летним
благополучием, праздностью и вольностью одежды -- косоворотками
навыпуск с расшитыми подолами, длинными жгутами цветных поясов,
холщовыми картузами: иного московского знакомого, какого-нибудь
профессора или редактора журнала, бородатого, в очках, не сразу
можно было и узнать в такой косоворотке и в таком картузе.
несчастен, чувствуя себя с утра до вечера жалким, обманутым,
лишним. День и ночь он думал одно и то же: зачем, зачем так
скоро и безжалостно приблизила она его к себе, сделала не то
своим другом, не то рабом, потом любовником, который должен был
довольствоваться редким и всегда неожиданным счастьем только
поцелуев, зачем говорила ему то "ты", то "вы", и как у ней
хватило жестокости так просто, так легко вдруг перестать даже
замечать его в первый же день знакомства с Титовым? Он сгорал
стыдом и от своего бессовестного торчания в усадьбе. Завтра же
надо исчезнуть, бежать в Москву, скрыться от всех с этим
позорным несчастьем обманутой дачной любви, столь явным даже
для прислуги в доме! Но при этой мысли так пронзало
воспоминанье о бархатистости ее вишневых губ, что отнимались
руки и ноги. Если он сидел на балконе один и она случайно
проходила мимо, она с неумеренной простотой говорила ему на
ходу что-нибудь особенно незначительное -- "а где же это тетя?
вы ее не видали?" -- и он спешил ответить ей в тон, готовый
зарыдать от боли. Раз, проходя, она увидала у него на коленях
Зойку, -- какое ей было до этого дело? Но она вдруг бешено
сверкнула глазами, крикнула: "Не смей, гадкая девчонка, лазить
по коленям мужчин!" -- и его охватил восторг: это ревность,
ревность! А Зойка улучала каждую минуту, когда можно было
где-нибудь в пустой комнате на бегу схватить его за шею и
зашептать, блестя глазами и облизывая губы: "Миленький,
миленький, миленький!" Она так ловко поймала однажды его губы
своим влажным ртом, что он целый день не мог вспомнить ее без
Шилова Юлия
Соломатина Татьяна
Орловский Гай Юлий
Сапковский Анджей
Курылев Олег
Шилова Юлия