- Ма bonne amie!.. - слабо крикнул он ей навстречу.
- Вы одни, я рада: терпеть не могу ваших друзей! Как вы всегда накурите;
господи, что за воздух! Вы и чай не допили, а на дворе двенадцатый час!
Ваше блаженство - беспорядок! Ваше наслаждение - сор! Что это за
разорванные бумажки на полу? Настасья, Настасья! Что делает ваша Настасья?
Отвори, матушка, окна, форточки, двери, вс¬ настежь. А мы в залу пойдемте;
я к вам за делом. Да подмети ты хоть раз в жизни, матушка!
- Сорят-с! - раздражительно-жалобным голоском пропищала Настасья.
- А ты мети, пятнадцать раз в день мети! Дрянная у вас зала (когда вышли в
залу). Затворите крепче двери, она станет подслушивать. Непременно надо
обои переменить. Я ведь вам присылала обойщика с образчиками, что же вы не
выбрали? Садитесь и слушайте. Садитесь же, наконец, прошу вас. Куда же вы?
Куда же вы? Куда же вы!
- Я... сейчас, - крикнул из другой комнаты Степан Трофимович, - вот я и
опять!
- А, вы переменили костюм! - насмешливо оглядела она его. (Он накинул
сюртук сверх фуфайки.) Этак действительно будет более подходить... к нашей
речи. Садитесь же, наконец, прошу вас.
Она объяснила ему вс¬ сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми
тысячах, которые были ему до зарезу нужны. Подробно рассказала о приданом.
Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал вс¬, но ясно не мог
сообразить. Хотел заговорить, но вс¬ обрывался голос. Знал только, что вс¬
так и будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое, а
он женатый человек безвозвратно.
- Mais, ma bonne amie, в третий раз и в моих летах... и с таким ребенком! -
проговорил он наконец. - Mais c'est une enfant!
- Ребенок, которому двадцать лет, слава богу! Не вертите пожалуста
зрачками, прошу вас, вы не на театре. Вы очень умны и учены, но ничего не
понимаете в жизни, за вами постоянно должна нянька ходить. Я умру, и что с
вами будет? А она будет вам хорошею нянькой; это девушка скромная, твердая,
рассудительная; к тому же я сама буду тут, не сейчас же умру. Она
домоседка, она ангел кротости. Эта счастливая мысль мне еще в Швейцарии
приходила. Понимаете ли вы, если я сама вам говорю, что она ангел кротости!
- вдруг яростно вскричала она. - У вас сор, она заведет чистоту, порядок,
вс¬ будет как зеркало... Э, да неужто же вы мечтаете, что я еще кланяться
вам должна с таким сокровищем, исчислять все выгоды, сватать! Да вы должны
бы на коленях... О, пустой, пустой, малодушный человек!
- Но... я уже старик!
- Что значат ваши пятьдесят три года? Пятьдесят лет не конец, а половина
жизни. Вы красивый мужчина, и сами это знаете. Вы знаете тоже, как она вас
уважает. Умри я, что с нею будет? А за вами она спокойна, и я спокойна. У
вас значение, имя, любящее сердце; вы получаете пенсион, который я считаю
своею обязанностию. Вы, может быть, спасете ее, спасете! Во всяком случае
честь доставите. Вы сформируете ее к жизни, разовьете ее сердце, направите
мысли. Нынче сколько погибают оттого, что дурно направлены мысли! К тому
времени поспеет ваше сочинение, и вы разом о себе напомните.
- Я именно, - пробормотал он уже польщенный ловкою лестью Варвары Петровны,
- я именно собираюсь теперь присесть за мои Рассказы из испанской
истории...
- Ну, вот видите, как раз и сошлось.
- Но... она? Вы ей говорили?
- О ней не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать. Конечно вы должны
ее сами просить, умолять сделать вам честь, понимаете? Но не беспокойтесь,
я сама буду тут. К тому же вы ее любите...
У Степана Трофимовича закружилась голова; стены пошли кругом. Тут была одна
страшная идея, с которою он никак не мог сладить.
- Excellente amie! - задрожал вдруг его голос, - я... я никогда не мог
вообразить, что вы решитесь выдать меня... за другую... женщину!
- Вы не девица, Степан Трофимович; только девиц выдают, а вы сами женитесь,
- ядовито прошипела Варвара Петровна.
- Oui, j'ai pris un mot pour un autre. Mais... c'est [EACUTE]gal, -
уставился он на нее с потерянным видом.
- Вижу, что c'est [EACUTE]gal, - презрительно процедила она, - господи! да
с ним обморок! Настасья, Настасья! воды!
Но до воды не дошло. Он очнулся. Варвара Петровна взяла свой зонтик.
- Я вижу, что с вами теперь нечего говорить...
- Oui, oui, je suis incapable.
- Но к завтраму вы отдохнете и обдумаете. Сидите дома.. если что случится,
дайте знать, хотя бы ночью. Писем не пишите, и читать не буду. Завтра же в
это время приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь, что он
будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого не было,. и чтобы copy
не было, а это на что похоже? Настасья, Настасья!
Разумеется, назавтра он согласился; да и не мог не согласиться. Тут было
одно особое обстоятельство...
VIII.
Так "называемое у нас имение Степана Трофимовича (душ пятьдесят по
старинному счету, и смежное со Скворешниками) было вовсе не его, а
принадлежало первой его супруге, а стало быть теперь их сыну, Петру
Степановичу Верховенскому. Степан Трофимович только опекунствовал, а
потому, когда птенец оперился, действовал по формальной от него
доверенности на управление имением. Сделка для молодого человека была
выгодная: он получал с отца в год до тысячи рублей в виде дохода с имения,
тогда как оно при новых порядках не давало и пятисот (а может быть и того
менее). Бог знает как установились подобные отношения. Впрочем, всю эту
тысячу целиком высылала Варвара Петровна, а Степан Трофимович ни единым
рублем в ней не участвовал. Напротив, весь доход с землицы оставлял у себя
в кармане, и кроме того разорил ее в конец, сдав ее в аренду какому-то
промышленнику и, тихонько от Варвары Петровны, продав на сруб рощу, то-есть
главную ее ценность. Эту рощицу он уже давно продавал урывками. Вся она
стоила по крайней мере тысяч восемь, а он взял за нее только пять. Но он
иногда слишком много проигрывал в клубе, а просить у Варвары Петровны
боялся. Она скрежетала зубами, когда, наконец, обо всем узнала. И вдруг
теперь сынок извещал, что приедет сам продать свои владения во что бы ни
стало, а отцу поручал неотлагательно позаботиться о продаже. Ясное дело,
что при благородстве и бескорыстии Степана Трофимовича ему стало совестно
пред се cher enfant (которого он в последний раз видел целых девять лет
тому назад, в Петербурге, студентом). Первоначально вс¬ имение могло стоить
тысяч тринадцать или четырнадцать, теперь вряд ли кто бы дал за него и
пять. Без сомнения, Степан Трофимович имел полное право, по смыслу
формальной доверенности, продать лес и, поставив в счет тысячерублевый
невозможный ежегодный доход, столько лет высылавшийся аккуратно, сильно
оградить себя при расчете. Но Степан Трофимович был благороден, со
стремлениями высшими. В голове его мелькнула одна удивительно красивая
мысль: когда приедет Петруша, вдруг благородно выложить на стол самый
высший maximum цены, то-есть даже пятнадцать тысяч, без малейшего намека на
высылавшиеся до сих пор суммы, и крепко-крепко, со слезами, прижать к груди
се cher fils, чем и покончить все счеты. Отдаленно и осторожно начал он
развертывать эту картинку пред Варварой Петровной. Он намекал, что это даже
придаст какой-то особый, благородный оттенок их дружеской связи... их
"идее". Это выставило бы в таком бескорыстном и великодушном виде прежних
отцов и вообще прежних людей, сравнительно с новою легкомысленною и
социальною молодежью. Много еще он говорил, но Варвара Петровна все
отмалчивалась. Наконец сухо объявила ему, что согласна купить их землю и
даст за нее maximum цены, то-есть тысяч шесть, семь (и за четыре можно было
купить). Об остальных же восьми тысячах, улетевших с рощей, не сказала ни
слова.
Это случилось за месяц до сватовства. Степан Трофимович был поражен и начал
задумываться. Прежде еще могла быть надежда, что сынок пожалуй и совсем не
приедет, - то-есть надежда, судя со стороны, по мнению кого-нибудь
постороннего. Степан же Трофимович, как отец, с негодованием отверг бы
самую мысль о подобной надежде. Как бы там ни было, но до сих пор о Петруше
доходили к нам вс¬ такие странные слухи. Сначала, кончив курс в
Русанов Владислав
Шилова Юлия
Буркатовский Сергей
Мичурин Артем
Перумов Ник
Акунин Борис