- Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая,
бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и,
напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая
завтра же сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?
товарища.
даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и
начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги,
обреченные в монастырь! Сотни, тысячи, может быть, существований,
направленных на дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от
разложения, от гибели, от разврата, от венерических больниц, - и все это на
ее деньги. Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощию посвятить
потом себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не
загладится ли одно, крошечное преступленьице тысячами добрых дел? За одну
жизнь - тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто
жизней взамен - да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах
жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши,
таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна. Она чужую жизнь
заедает: она намедни Лизавете палец со зла укусила; чуть-чуть не отрезали!
природа.
пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого
человека не было. Говорят: "долг, совесть", - я ничего не хочу говорить
против долга и совести, - но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще
задам один вопрос. Слушай!
сам старуху или нет?
справедливости! Пойдем еще партию!
обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им, в других только
формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли. Но почему именно теперь
пришлось ему выслушать именно такой разговор и такие мысли, когда в
собственной голове его только что зародились... такие же точно мысли? И
почему именно сейчас, как только он вынес зародыш своей мысли от старухи,
как раз и попадает он на разговор о старухе?.. Странным всегда казалось ему
это совпадение. Этот ничтожный, трактирный разговор имел чрезвычайное на
него влияние при дальнейшем развитии дела: как будто действительно было тут
какое-то предопределение указание...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
движения. Между тем стемнело; свечи у него не было, да и в голову не
приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить: думал ли он о
чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и
с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь. Скоро крепкий,
свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
десять часов, на другое утро, насилу дотолкалась его. Она принесла ему чаю
и хлеба. Чай был опять спитой, и опять в ее собственном чайнике.
повернулся в своей каморке и упал опять на диван.
к стене. Настасья постояла над ним.
нетронутый. Настасья даже обиделась и с злостью стала толкать его.
приподнялся и сел, но ничего не сказал ей и глядел в землю.
ветром обдуло. Есть-то будешь, что ль?
Потом взял хлеб, взял ложку и стал есть.
Голова болела меньше. Пообедав, протянулся он опять на диван, но заснуть
уже не мог, а лежал без движения, ничком, уткнув лицо в подушку. Ему все
грезилось, и вс° странные такие были грезы: всего чаще представлялось ему,
что он где-то в Африке, в Египте, в каком-то оазисе. Караван отдыхает,
смирно лежат верблюды; кругом пальмы растут целым кругом; все обедают. Он
же все пьет воду, прямо из ручья, который тут же, у бока, течет и журчит. И
прохладно так, и чудесная-чудесная такая голубая вода, холодная, бежит по
разноцветным камням и по такому чистому с золотыми блестками песку... Вдруг
он ясно услышал, что бьют часы. Он вздрогнул, очнулся, приподнял голову,
посмотрел в окно, сообразил время и вдруг вскочил, совершенно опомнившись,
как будто кто его сорвал с дивана. На цыпочках подошел он к двери,
приотворил ее тихонько и стал прислушиваться вниз на лестницу. Сердце его
страшно билось. Но на лестнице было все тихо, точно все спали... Дико и
чудно показалось ему, что он мог проспать в таком забытьи со вчерашнего дня
и ничего еще не сделал, ничего не приготовил... А меж тем, может, и шесть
часов било... И необыкновенная лихорадочная и какая-то растерявшаяся суета
охватила его вдруг, вместо сна и отупения. Приготовлений, впрочем, было
немного. Он напрягал все усилия, чтобы все сообразить и ничего не забыть; а
сердце все билось, стукало так, что ему дышать стало тяжело. Во-первых,
надо было петлю сделать и к пальто пришить, - дело минуты. Он полез под
подушку и отыскал в напиханном под нее белье одну, совершенно
развалившуюся, старую, немытую свою рубашку. Из лохмотьев ее он выдрал
тесьму, в вершок шириной и вершков в восемь длиной. Эту тесьму сложил он
вдвое, снял с себя свое широкое, крепкое, из какой-то толстой бумажной
материи летнее пальто (единственное его верхнее платье) и стал пришивать
оба конца тесьмы под левую мышку изнутри. Руки его тряслись пришивая, но он
одолел, и так, что снаружи ничего не было видно, когда он опять надел
пальто. Иголка и нитки были у него уже давно приготовлены и лежали в
столике, в бумажке. Что же касается петли, то это была очень ловкая его
собственная выдумка: петля назначалась для топора. Нельзя же было по улице
нести топор в руках. А если под пальто спрятать, то все-таки надо было
рукой придерживать, что было бы приметно. Теперь же, с петлей, стоит только
вложить в нее лезвие топора, и он будет висеть спокойно, подмышкой изнутри,
всю дорогу. Запустив же руку в боковой карман пальто, он мог и конец
топорной ручки придерживать, чтоб она не болталась; а так как пальто было
очень широкое, настоящий мешок, то и не могло быть приметно снаружи, что он
что-то рукой, через карман, придерживает. Эту петлю он тоже уже две недели
назад придумал.
"турецким" диваном и полом, пошарил около левого угла и вытащил давно уже
приготовленный и спрятанный там заклад. Этот заклад был, впрочем, вовсе не
заклад, а просто деревянная, гладко обструганная дощечка, величиной и
толщиной не более, как могла бы быть серебряная папиросочница. Эту дощечку
он случайно нашел, в одну из своих прогулок, на одном дворе, где во флигеле
помещалась какая-то мастерская. Потом уже он прибавил к дощечке гладкую и
тоненькую железную полоску, - вероятно, от чего-нибудь отломок, - которую
тоже нашел на улице тогда же. Сложив обе дощечки, из коих железная была