Чтение 16–й страницы книги ~Колесо времени~

У Марии было две парочки таких "розовых старичков", у
которых и деды и бабки были рыбаками и рыбачьими женами. Жили
они в старом порту, и Мария нередко их навещала, всегда принося
с собою подарки: теплые вязаные вещи, табак, ром от застарелых
морских ревматизмов, кофе, чай и фрукты. Часто она брала меня с
собою, и помню, с каким теплым удовольствием слушал я прежде ее
неторопливую, умную и ласковую беседу со стариками, когда она
сидела по вечерам у огня с какой-нибудь ручной работой на
коленях. У нее был редкий дар доброго внимания, которое так
естественно и мило располагает пожилых людей к любимым дальним
воспоминаниям, о которых память еще свежа, а ненужные мелочи
давно отпали.

Никогда она не уставала внимать этим морским наивным
повестям -- пусть уже не раз повторяемым -- о морской и
рыбачьей жизни, о маленьких скудных радостях, о простой,
безыскусственной любви, о дальних плаваниях, о бурях и
крушениях, о покорном, суровом приятии всегда близкой смерти, о
грубом веселье на суше. От этих рассказов чувствовалась на
губах соль: соль морской пены, соль вечных женских слез и соль
трудового пота.

О, Мария, как ты любила эти бесхитростные рассказы.
Недаром в тебе текла напоенная озоном кровь морских волков,
флибустьеров и адмиралов, а в моих жилах течет медленная кровь
сухопутного интеллигента!

Однажды я отказался сопровождать ее к "розовым старичкам",
оправдываясь спешной работой. В другой раз отказался уже без
всякого повода. Просто сказал, что мне не хочется.

-- Они тебе не нравятся, Мишика, мои "розовые старички"? ,

-- По правде сказать, не очень. Всегда одно и то же.
Скучно. Да и не особенный я любитель моря, и морских рассказов,
и морских стариков.

Ее нижняя губа нервно вздрогнула. Я понял, что Мария
обиделась. Не на мою грубость, не за себя, а за своих "розовых
старичков".

-- До свидания, Мишика,-- сказала она сдержанно. Сказала и
ушла.

Глава XIII. БЕЛАЯ ЛОШАДЬ

Она сказала "до свидания", встала с персидской оттоманки и
ушла быстрыми, легкими шагами.

Я думал, что она вскоре вернется, чтобы объяснить мне
причину этого внезапного и резкого прощания. Я сидел и ждал.
Она медлила, а я молча вспенивал, взвинчивал в своей душе
ненависть. В этом мелком, беспричинном и бессмысленном
озлоблении я уже готовил ей новые, ядовитые обиды. Я собирался
высказать ей грубо мое мнение о ее благотворительных экранах и
вообще о ее кустарной филантропии: "В основе все это ложь,
фальшь и лицемерие. Это нечто вроде копеечных евангелий,
приносимых старыми английскими . девами в тюрьмы и публичные
дома; взятка богу, свеча, поставленная перед иконой неумолимым
ростовщиком, страховка трусливого богача против будущего
народного гнева, а в лучшем случае,-- это всего лишь детская
клистирная трубка во время пожара..."

Я еще хотел рассказать ей об одной жестокой сцене,
происшедшей между Львом Толстым и Тургеневым и чуть не доведшей
их до дуэли. Во всяком случае, после нее великие писатели
остались надолго врагами. Во время завтрака у Толстых Тургенев
с неподдельным восхищением говорил живописно о том, как
английская гувернантка приучает его побочную дочку, Полину, к
делам благотворительности.

-- Каждое воскресенье,--умиленно говорил Тургенев,-- они
обе идут на самые жалкие окраины города, в хижины нищих, в
подвалы бедных тружеников, на чердаки горьких неудачников... И
там обе они смиренно и самоотверженно занимаются целый день
починкой и штопкой их убогого белья. О, как это трогательно,
прекрасно и просто. Не правда ли?

Тогда Толстой вскочил из-за стола, стукнул кулаком и
воскликнул:

-- Какое лицемерие! Какое ханжество! Какое издевательство
над нуждой!

Тургенев ответил жестким словом и выбежал из дома. Дуэль
едва-едва удалось предотвратить.

Но это не все. В душе моей кипели ревность и обида. Я
готовился упрекнуть Марию ее всегдашним влечением к
простолюдинам, к плебсу, к морским и уличным бродягам, к
первобытной силе, к грубому здоровью, к чему всегда тянет
пресыщенных женщин, как тянуло, например, гордых римских
матрон...

Но Мария не приходила... Друг мой! Она так и не
вернулась... Не вернулась никогда. Послушай меня -- никогда!

У меня хватило мужского самообладания: я одолел в себе
страшное желание постучаться к ней в комнату. Я решил поехать к
себе на завод. Завтра вечером, думал я, она заедет за мною.
Тогда мы объяснимся. Может быть, я был неправ перед нею? Я могу
извиниться. Женщинам надо прощать их маленькие причуды. А не
приехать она не может. Это сверх ее сил. Любовь ее ко мне --
это даже не любовь, а обожание.

С такими мыслями я проходил в переднюю мимо царственного,
великолепнейшего павлина, переливавшегося всеми прелестными
оттенками густо-зеленых и нежно-синих красок. Вдруг меня
качнуло мгновенное головокружение, и я остановился перед
экраном, чувствуя, по сердцебиению и по холоду щек и губ, что
бледнею. В памяти моей вдруг пронеслись недавние слова Марии:

-- У павлина нет ничего, кроме его волшебной красоты. Это
существо надменное, мнительное, глупое и трусливое да вдобавок
с пронзительным и противным голосом.

-- Черт возьми! Не обо мне ли это сказано? Хорошо еще, что
красотою я не блещу.

И очень поспешно сбежал я с винтовой дубовой лестницы. Но
на другой день моя влюбленная Мария не заехала и не дала ничего
знать о себе и на третий день.

На четвертый день я, совсем унылый, робкий, покаянный,
решился пойти на Валлон д'0риоль. Сам себе я казался похожим на
мокрого, напроказившего пуделя или на недощипанного петуха.

Мне отворила дверь эта проклятая змея Ингрид, эта бешеная
колдунья. Я вошел в ателье и спросил:

-- Дома ли мадам Дюран?

-- Мадам Дюран уехала три дня назад. Но она приказала мне
быть в вашем распоряжении.

Я спросил ехидно и сердито:

-- Она мне подарила вас?

-- Совершенно верно. Подарила до вашего или до ее
распоряжения. Итак, господин, я готова вам служить.

Я ответил:

-- Я нуждаюсь в вас, сударыня, менее, чем в ком бы то ни
было на свете. Скажите мне ее адрес.

-- Если бы я и знала его -- все равно я бы не сказала вам.

И какие дерзкие, какие ослепительно гневные глаза выпятила
на меня эта белокурая дьяволица, эта маленькая, никогда не
доступная моему пониманию помесь ангела с чертенком!

-- Вы свободны! -- так я крикнул ей и побежал. На бегу
мелькнул мне боком в глаза блистательный павлин. От злобы и
отчаяния, душивших меня, я невольно, но очень громко хлопнул
дверью, и когда лестница вся загудела, я успел расслышать голос
маленького чудовища:

-- Imbecile!12

Мария по-прежнему не давала о себе знать. Наконец недели
через две я получил от нее письмо.

"Милый Мишика, благодарю тебя за то великое счастье,
которое ты мне дал. Все это время я думала о тебе, о себе и о
нашей любви. Бог знает каких усилий мне стоило, чтобы не
сорваться, не полететь к тебе с первым попавшимся поездом.
Наконец я поняла, что нам нельзя жить ни вместе, ни близко друг
от друга. Что-то есть в нас такое, что постоянно разъединяет
нас и мешает нам жить в полном счастии, а всякие поправки,
всякие новые пробы и испытания повлекли бы новую и все более
сильную вражду. Пишу тебе из маленького городка "Белая лошадь".
Я ошиблась, когда воображала его в таком поэтическом и
величественном виде. Здесь почти две тысячи жителей, английские
отели, проводники, живописные виды, фотографы и даже
лаун-теннис. Завтра я покидаю Европу. Мы больше не встретимся,
и мой дружеский совет -- забудь обо мне совсем и как можно
скорее. Прощай. Целую тебя.

Твой друг Мария".

И постскриптум:

"Я знаю: ты некорыстолюбив и горд, но если тебя постигнут
нужда или несчастие, обратись от моего имени к директору завода
г. Ремильяк. Он охотно придет тебе на помощь.