кислосерной воды, они принимают академические позы: штатские носят
светло-голубые галстуки, военные выпускают из-за воротника брыжи. Они
исповедывают глубокое презрение к провинциальным домам и вздыхают о
столичных аристократических гостиных, куда их не пускают.
Наконец вот и колодец... На площадке близ него построен домик с красной
кровлею над ванной, а подальше галерея, где гуляют во время дождя.
Несколько раненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли, - бледные,
грустные. Несколько дам скорыми шагами ходили взад и вперед по площадке,
ожидая действия вод. Между ними были два-три хорошеньких личика. Под
виноградными аллеями, покрывающими скат Машука, мелькали порою пестрые
шляпки любительниц уединения вдвоем, потому что всегда возле такой шляпки я
замечал или военную фуражку или безобразную круглую шляпу. На крутой скале,
где построен павильон, называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и
наводили телескоп на Эльборус; между ними было два гувернера с своими
воспитанниками, приехавшими лечиться от золотухи.
Я остановился, запыхавшись, на краю горы и, прислонясь к углу домика, стал
рассматривать окрестность, как вдруг слышу за собой знакомый голос:
- Печорин! давно ли здесь?
Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в действующем
отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю прежде меня.
Грушницкий - юнкер. Он только год в службе, носит, по особенному роду
франтовства, толстую солдатскую шинель. У него георгиевский солдатский
крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать
двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову
назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою
опирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые
на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное
не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства,
возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект - их
наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под
старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами - иногда тем
и другим. В их душе часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии.
Грушницкого страсть была декламировать: он закидывал вас словами, как скоро
разговор выходил из круга обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не
мог. Он не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает. Только что вы
остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то
связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только
продолжение его собственной речи.
Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки
и злы: он никого не убьет одним словом; он не знает людей и их слабых
струн, потому что занимался целую жизнь одним собою. Его цель - сделаться
героем романа. Он так часто старался уверить других в том, что он существо,
не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сам
почти в этом уверился. Оттого-то он так гордо носит свою толстую солдатскую
шинель. Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых
дружеских отношениях. Грушницкий слывет отличным храбрецом; я его видел в
деле; он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это
что-то не русская храбрость!..
Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на
узкой дороге, и одному из нас несдобровать.
Приезд его на Кавказ - также следствие его романтического фанатизма: я
уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным
видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто,
служить, но что ищет смерти, потому что... тут, он, верно, закрыл глаза
рукою и продолжал так: "Нет, вы (или ты) этого не должны знать! Ваша чистая
душа содрогнется! Да и к чему? Что я для вас! Поймете ли вы меня?" - и так
далее.
Он мне сам говорил, что причина, побудившая его вступить в К. полк,
останется вечною тайной между им и небесами.
Впрочем, в те минуты, когда сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий
довольно мил и забавен. Мне любопытно видеть его с женщинами: тут-то он, я
думаю, старается!
Мы встретились старыми приятелями. Я начал его расспрашивать об образе
жизни на водах и о примечательных лицах.
- Мы ведем жизнь довольно прозаическую, - сказал он, вздохнув, - пьющие
утром воду - вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру - несносны, как
все здоровые. Женские общества есть; только от них небольшое утешение: они
играют в вист, одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний год
из Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком.
Моя солдатская шинель - как печать отвержения. Участие, которое она
возбуждает, тяжело, как милостыня.
В эту минуту прошли к колодцу мимо нас две дамы: одна пожилая, другая
молоденькая, стройная. Их лиц за шляпками я не разглядел, но они одеты были
по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего! На второй было закрытое
платье gris de perles1, легкая шелковая косынка вилась вокруг ее гибкой
шеи. Ботинки couleur puce2 стягивали у щиколотки ее сухощавую ножку так
мило, что даже не посвященный в таинства красоты непременно бы ахнул, хотя
от удивления. Ее легкая, но благородная походка имела в себе что-то
девственное, ускользающее от определения, но понятное взору. Когда она
прошла мимо нас, от нее повеяло тем неизъяснимым ароматом, которым дышит
иногда записка милой женщины.
- Вот княгиня Лиговская, - сказал Грушницкий, - и с нею дочь ее Мери, как
она ее называет на английский манер. Они здесь только три дня.
- Однако ты уж знаешь ее имя?
- Да, я случайно слышал, - отвечал он, покраснев, - признаюсь, я не желаю с
ними познакомиться. Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на
диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под
толстой шинелью?
- Бедная шинель! - сказал я, усмехаясь, - а кто этот господин, который к
ним подходит и так услужливо подает им стакан?
- О! - это московский франт Раевич! Он игрок: это видно тотчас по золотой
огромной цепи, которая извивается по его голубому жилету. А что за толстая
трость - точно у Робинзона Крузоэ! Да и борода кстати, и прическа a la
moujik3.
- Ты озлоблен против всего рода человеческого.
- И есть за что...
- О! право?
В это время дамы отошли от колодца и поравнялись с нами. Грушницкий успел
принять драматическую позу с помощью костыля и громко отвечал мне
по-французски:
- Mon cher, je hais les hommes pour ne pas les mepriser car autrement la
vie serait une farce trop degoutante4.
Хорошенькая княжна обернулась и подарила оратора долгим любопытным взором.
Выражение этого взора было очень неопределенно, но не насмешливо, с чем я
внутренно от души его поздравил.
- Эта княжна Мери прехорошенькая, - сказал я ему. - У нее такие бархатные
глаза - именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение, говоря об
ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не
отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они
будто бы тебя гладят... Впрочем, кажется, в ее лице только и есть
хорошего... А что, у нее зубы белы? Это очень важно! жаль, что она не
улыбнулась на твою пышную фразу.
- Ты говоришь о хорошенькой женщине, как об английской лошади, - сказал
Грушницкий с негодованием.
- Mon cher, - отвечал я ему, стараясь подделаться под его тон, - je meprise
les femmes pour ne pas les aimer car autrement la vie serait un melodrame
trop ridicule5.
Я повернулся и пошел от него прочь. С полчаса гулял я по виноградным
аллеям, по известчатым скалам и висящим между них кустарникам. Становилось
жарко, и я поспешил домой. Проходя мимо кислосерного источника, я
остановился у крытой галереи, чтоб вздохнуть под ее тенью, это доставило
мне случай быть свидетелем довольно любопытной сцены. Действующие лица
находились вот в каком положении. Княгиня с московским франтом сидела на