пухлым, белым округлостям, заменившим летние клумбы, или
подлезать под волшебное бремя елок и трясти их. La bonne
promenade (Славная прогулка (франц.)) , которую она нам
обещала, свелась к чинному хождению взад и вперед по усыпанной
песком снежной площадке сада. Вернувшись с прогулки, мы
оставили ее пыхтеть и снимать ботики в парадной, а сами
промчались через весь дом к противоположной веранде, откуда
опять выбежали на двор, правильно рассчитав, что она будет
долго искать нас за шкалами и диванами еще мало ей известных
комнат. Упомянутый дог как раз примеривался к ближнему сугробу,
но его желтые глаза нас заметили-- и радостно скача, он
присоединился к нам.
свернули через пушистый снег к проезжей дороге и двинулись
окружным путем по направлению так называемой Песчанки, откуда,
можно было пройти к станции, минуя село Рождествено. Меж тем
солнце село, и очень скоро стало совсем темно. Братец стал
жаловаться, что продрог и устал, и я помог ему сесть верхом на
дога, единственного члена экспедиции, который был по-прежнему
весел. Брат в совершенном молчании все сваливался со своего
неудобного коня, и, как в страшной сказке, лунный свет
пересекался черными тенями придорожных гигантов-деревьев. Вдруг
нас нагнал слуга с фонарем, посадил на дровни и повез домой.
Mademoiselle стояла на крыльце и выкликала свое безумное
"гиди-э". Я скользнул мимо нее. Брат расплакался и сдался. Дог,
которого между прочим звали Турка, вернулся к своим прерванным
исследованиям в отношении удобных и осведомительных сугробов.
руки, витают на уровне нашего роста: мадемуазелины были
неприятны мне каким-то лягушачьим лоском тугой кожи по тыльной
стороне, усыпанной уже старческой горчицей. До нее никто
никогда не трепал меня по щеке -- это было отвратительное
иностранное ощущение-- ока же именно с этого и начала -- в знак
мгновенного расположения что ли. Все ее ужимки, столь новые для
меня после довольно однообразных и сдержанных жестов наших
англичанок, ясно вспоминаются мне, как только воображаю ее
руки: манера чинить карандаш к себе, к своей огромной
бесплодной груди, облеченной в зеленую шерсть безрукавной
кофточки поверх блузы; способ чесать в ухе -- вдруг совала туда
мизинец, и он как-то быстро-быстро там трепетал. И еще--обряд,
соблюдавшийся при выдаче чистой тетрадки: со всегдашним легким
астматическим пыхтением, округлив по-рыбьи рот, она наотмашь
раскрывала тетрадку, делала в ней поле, т. е. резко проводила
ногтем большого пальца вертикальную черту и по ней сгибала
страницу, после чего тетрадка одним движением обращалась вокруг
оси, чтобы поместиться передо мной. В любимую мою сердоликовую
вставку она для меня всовывала новое перо и с сырым присвистом
слюнила его блестящее острие, прежде чем деликатно обмакнуть
его в чернильницу. Ручка с еще чисто-серебряным, только
наполовину посиневшим, пером наконец передавалась мне, и,
наслаждаясь отчетливостью выводимых букв -- особенно потому,
что предыдущая тетрадь безнадежно кончилась всякими
перечеркиваниями и безобразием -- я надписывал "Dictйe",
покамест Mademoiselle выискивала в учебнике что-нибудь
потруднее да подлиннее.
кубовый сугроб убраны безмолвным бутафором. Сад в
бело-розово-фиолетовом цвету, солнце натягивает на руку ажурный
чулок аллеи -- все цело, все прелестно, молоко выпито, половина
четвертого. Mademoiselle читает нам вслух на веранде, где
циновки и плетеные кресла пахнут из-за жары вафлями и ванилью.
Летний день, проходя через ромбы и квадраты цветных стекол,
ложится драгоценной росписью по беленым подоконникам и оживляет
арлекиновыми заплатами сизый коленкор одного из длинных
диванчиков, расположенных по бокам веранды. Вот место, вот
время, когда Mademoiselle проявляет свою сокровенную суть.
нам на этой веранде, у этого круглого стола, покрытого
клеенкой! Ее изящный голос тек да тек, никогда не ослабевая,
без единой заминки; это была изумительная чтеческая машина,
никак не зависящая от ее больных бронхов. Так мы прослушали и
мадам де Сегюр, и Додэ, и длиннейшие, в распадающихся бумажных
переплетах, романы Дюма, и Жюль Верна в роскошной брошюровке, и
Виктора Гюго, и еще много всякой всячины. Она сливалась со
своим креслом столь же плотно, столь же органически, как,
скажем, верхняя часть кентавра с нижней. Из неподвижной горы
струился голос; только губы да самый маленький -- но настоящий
-- из ее подбородков двигались. Ее чеховское пенсне окружало
черными ободками два опущенных глаза с веками, очень похожими
на этот подбородок-подковку. Иногда муха садилась ей на лоб, и
тогда все три морщины разом подскакивали; но ничто другое не
возмущало этого лица, которое, таясь, я так часто рисовал, ибо
его простая симметрия гораздо сильнее притягивала мой карандаш,
чем ваза с анютиными глазками, будто служившая мне моделью.
настоящую миссию ее на редкость чистый и ритмичный голос. Я
смотрел на крутое летнее облако--и много лет спустя мог
отчетливо воспроизвести перед глазами очерк этих сбитых сливок
в летней синеве. Запоминались навек длинные сапоги, картуз и
расстегнутая жилетка садовника, подпирающего зелеными шестиками
пионы. Трясогузка пробегала несколько шажков по песку,
останавливалась, будто что вспомнив, и семенила дальше. Откуда
ни возьмись, бабочка-полигония, сев на верхнюю ступень веранды,
расправляла плашмя на припеке свои вырезные бронзовые крылья,
мгновенно захлопывала их, чтобы показать белую скобочку на
аспидном исподе, вспыхивала опять -- и была такова.
Постояннейшим же источником очарования в часы чтения на вырской
веранде были эти цветные стекла, эта прозрачная арлекинада! Сад
и опушка парка, пропущенные сквозь их волшебную призму,
исполнялись какой-то тишины и отрешенности. Посмотришь сквозь
синий прямоугольник -- и песок становится пеплом, траурные
деревья плавали в тропическом небе. Сквозь зеленый
параллелепипед зелень елок была зеленее лип. В желтом ромбе
тени были как крепкий чай, а солнце как жидкий. В красном
треугольнике темно-рубиновая листва густела над розовым мелом
аллеи. Когда же после всех этих роскошеств обратишься, бывало,
к одному из немногих квадратиков обыкновенного пресного стекла,
с одиноким комаром или хромой карамарой в углу, это было так,
будто берешь глоток воды, когда не хочется пить, и трезво
белела скамья под знакомой хвоей; но из всех оконец, в него-то
мои герои-изгнанники мучительно жаждали посмотреть.
были чары ее ровно журчащего голоса. В дальнейшем, по
возвращении ее в Швейцарию, ее притязания на минувшее оказались
совсем другими: "Ah, comme on s'aimait!",-- вздыхала она
вспоминая, "Как мы веселились вместе! А как бывало ты поверял
мне шепотом свои детские горести" (Никогда!) "А уютный уголок в
моей комнате, куда ты любил забиваться, так тебе было там тепло
и покойно...".
странным и даже жутким местом. В едком тумане этой теплицы, где
глухо пахло, из-под прочих испарений, ржавчиной яблок, тускло
светилась лампа, и необыкновенные предметы поблескивали на
столиках: лаковая шкатулка с лакричными брусками, которые она
распиливала перочинным; ножом на черные кусочки--одно из.
Любимых ее лакомств; самой Помоной украшенная округлая жестянка
со слипшимся монпансье--другая ее страсть; толстый слоистый
шар, слепленный из серебряных бумажек с тех несметных
шоколадных плиток и кружков, которые она ела в постели; цветной
снимок---швейцарское озеро и замок с крупицами перламутра
вместо окон; несколько кабинетных фотографий--покойного
племянника, его матери (расписавшейся "Mater Dolorosa"),
таинственного усача, Monsieur de Mаrante, которого семья
заставила жениться на богатой вдове; главенствовал же над ними
портрет в усыпанной поддельными каменьями рамке: на нем была
снята вполоборота стройная молодая брюнетка в плотно облегающем
бюст платье, с твердой надеждой в глазах и гребнем в роскошной
прическе. "Коса до пят и вот такой толщины",-- говорила с
пафосом Mademoiselle -- ибо эта бодрая матовая барышня была
когда-то ею, но тщетно недоверчивый глаз силился извлечь из ее
теперешних стереоптических очертаний ими поглощенный тонкий
силуэт. Нам с братом, увы, были даны как раз обратные
откровения: то, чего не могли видеть взрослые, наблюдавшие лишь
облаченную в непроницаемые доспехи, дневную Mademoiselle,
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Лукин Евгений
Плотников Александр
Громыко Ольга
Маккэфри Энн