и белые, запачканные сзади в зеленое, трусики, она рылась в
сундуке. Я произнес что-то намеренно дружеское и смешное, но она
всего лишь презрительно фыркнула, не глядя на меня. Окаянный,
умирающий Гумберт неуклюже погладил ее по копчику, и девчонка
ударила его, пребольно, одной из сапожных колодок покойного
господина Гейза. "Подлый предатель", сказала она, между тем как
я побрел вниз по лестнице, потирая плечо с видом большой обиды.
Она не соизволила обедать с Гумочкой и мамочкой: вымыла волосы и
легла в постель вместе со своими дурацкими книжонками; а в
четверг безстрастная мать повезла ее в лагерь "Ку".
вообразить..." и так далее. Впрочем, я, пожалуй, подтолкну
пинком в зад это хваленое воображение. Я знал, что влюбился в
Лолиту навеки; но я знал и то, что она не навеки останется
Лолитой: 1-го января ей стукнет тринадцать лет. Года через два
она перестанет быть нимфеткой и превратится в "молодую девушку",
а там в "колледжгзрл" - т. е. "студентку" - гаже чего трудно
что-нибудь придумать. Слово "навеки" относилось только к моей
страсти, только к той Лолите, которая незыблемо отражалась в
моей крови. Лолиту же, подвздошные косточки которой еще не
раздались, Лолиту доступную сегодня моему осязанию и обонянию,
моему слуху и зрению, Лолиту резкоголосую и блестяще-русую, с
подровненными спереди и волнистыми с боков, а сзади локонами
свисающими волосами, Лолиту, у которой шейка была такая горячая
и липкая, а лексикончик такой вульгарный - "отвратно",
"превкусно", "первый сорт", "типчик", "дрипчик" - эту Лолиту,
мою Лолиту бедный Катулл должен был потерять навеки.
летних, бессонных? Целых два месяца, изъятых из двух оставшихся
годиков нимфетства! Может быть - думал я - переодеться мне
мрачной, старомодной девицей, нескладной мадемуазель Гумберт, да
разбить свою палатку около лагеря "Ку" в надежде, что его рыжие
от солнца нимфетки затараторят: "Ах, давайте примем к себе в
общежитие эту беженку с глубоким голосом!", - да и потащут к
своему костру грустную, робко улыбающуюся Berthe au Grand Pied.
Берта разделит койку с Долорес Гейз!
нежности, предстояло быть навеки промотанным, и я не мог сделать
против этого ничего, mais rien.
меня в своей желудевой чашке. Госпожа Гейз должна была отвезти
дочку в лагерь рано утром, и когда разные звуки, связанные с
отъездом, донеслись до меня, я скатился с кровати и высунулся в
окно. Внизу под тополями автомобиль уже тарахтел. На тротуаре
стояла Луиза, заслонив глаза рукой, словно маленькая
путешественница уже удалялась в низкий блеск утреннего солнца.
Этот жест оказался преждевременным. "Поторопись!", крикнула
Гейзиха, сидевшая за рулем. Моя Лолита, которая уже наполовину
влезла в автомобиль и собралась было захлопнуть дверцу, опустить
при помощи винтовой ручки оконное стекло, помахать Луизе и
тополям (ни ее, ни их Лолите не суждено было снова увидеть),
прервала течение судьбы: она взглянула вверх - и бросилась
обратно в дом (причем мать неистово орала ей вслед). Мгновение
спустя я услышал шаги моей возлюбленной, бежавшей вверх по
лестнице. Сердце во мне увеличилось в объеме так мощно, что едва
ли не загородило весь мир. Я подтянул пижамные штаны и отпахнул
дверь; одновременно добежала до меня Лолита, топая, пыхтя,
одетая в свое тончайшее платье, и вот она уже была в моих
объятьях, и ее невинные уста таяли под хищным нажимом темных
мужских челюстей - о, моя трепещущая прелесть! В следующий миг я
услышал ее - живую, неизнасилованную - с грохотом сбегавшую
вниз. Течение судьбы возобновилось. Втянулась золотистая голень,
автомобильная дверца захлопнулась - приотворилась и захлопнулась
попрочнее - и водительница машины, резко орудуя рулем,
сопровождая извиваниями резиново-красных губ свою гневную
неслышимую речь, умчала мою прелесть; между тем как не
замеченная никем, кроме меня, мисс Визави, больная старуха,
жившая насупротив, слабо но ритмично махала со своей виноградом
обвитой веранды.
кость, ощущения вогнутой по-детски спины Лолиты, клавишной
скользкости ее кожи под легким платьем, которое моя мнущая рука
заставляла ездить вверх и вниз, пока я держал девочку. Я кинулся
в ее неубранную комнату, отворил дверь шкапа и окунулся в ворох
ее ношенного белья. Особенно запомнилась одна розовая ткань,
потертая, дырявая, слегка пахнувшая чем-то едким вдоль шва. В
нее-то я запеленал огромное, напряженное сердце Гумберта.
Огненный хаос уже поднимался во мне до края - однако мне
пришлось все бросить и поспешно оправиться, так как в это
мгновение дошел до моего сознания бархатистый голос служанки,
тихо звавшей меня с лестницы. У нее было, по ее словам,
поручение ко мне, и увенчав мое автоматическое "спасибо"
радушным "не за что", добрая Луиза оставила странно-чистое, без
марки и без помарки, письмо в моей трясущейся руке.
- так начиналось письмо, и в продолжение одной искаженной
секунды я принял этот истерический почерк за каракули школьницы:
пожурить вас, нехорошего, за отказ прийти посмотреть на дивные
новые расписные окна в нашей церкви), да, в это воскресенье, так
недавно, когда я спросила Господа Бога, что мне делать, мне было
сказано поступить так, как поступаю теперь. Другого исхода нет.
Я люблю вас с первой минуты, как увидела вас. Я страстная и
одинокая женщина, и вы любовь моей жизни.
Monsieur, вы это прочли; вы теперь знаете. Посему попрошу вас,
пожалуйста, немедленно уложить вещи и отбыть. Это вам
приказывает квартирная хозяйка. Уезжайте! Вон! Departez! Я
вернусь к вечеру, если буду делать восемьдесят миль в час туда и
обратно - без крушения (впрочем, кому какое дело?) и не хочу вас
застать. Пожалуйста, пожалуйста, уезжайте тотчас, теперь жe,
даже не читайте этой смешной записки до конца. Уезжайте.
Прощайте.
с абсолютной несомненностью, что я для вас не значу ничего,
ровно ничего. О да, вы обожаете болтать со мной (и шутить надо
мною, бедной); вы полюбили наш гостеприимный дом, мне нравящиеся
книги, мой чудный сад и даже проказы моей шумной дочки; но я для
вас - ничто. Так? Так. Совершенное ничто. Но, если, по прочтении
моего "признания", вы решили бы, как европеец и сумрачный
романтик, что я достаточно привлекательна для того, чтобы вам
воспользоваться моим письмом и завязать со мной "интрижку",
тогда знайте, это будет преступно - преступнее, чем было бы
насилие над похищенным ребенком. Видите ли, любимый, если бы вы
решили остаться, если бы я вас застала тут (чего, конечно, не
случится, и потому могу так фантазировать), самый факт вашего
оставания мог бы быть истолкован только в одном смысле: что вы
для меня хотите стать тем же, чем я хочу стать для вас -
спутником жизни - и что вы готовы соединить навсегда свою жизнь
с моей и быть отцом моей девочки.
драгоценнейший; ведь я знаю, вы уже разорвали это письмо, и его
куски (неразборчиво) в водоворот клозета. Мой драгоценнейший,
mon tres, tres cher какую гору любви я воздвигла для тебя в
течение этого магического июня месяца! Знаю, как вы сдержанны,
как много в вас "британского". Возможно, что вашу старосветскую
замкнутость, ваше чувство приличия, покоробит прямота бедной
американочки! Вы, который скрываете ваши сильнейшие порывы,
должны почесть меня бесстыдной дурочкой за то, что раскрываю так
широко свое несчастное раненое сердце. В былые годы я испытала
не мало разочарований. Мистер Гейз был прекрасный человек,
надежный и цельный, но, увы, он был на двадцать лет старше меня,
так что - но не будем сплетничать о прошлом. Мой дорогой, твое
любопытство должно быть полностью удовлетворено, если ты
пренебрег моею просьбой и дочитал это письмо до горького конца.
Впрочем, это неважно. Уничтожь его - и уезжай. Не забудь
оставить ключи у себя на столе. И хоть какой-нибудь адрес, чтобы
я могла вернуть двенадцать долларов, заплаченные тобой за
остаток месяца. Прощай, дорогой мой. Молись за меня - если ты
когданибудь молишься".
дословно (включая исковерканные французские термины). Письмо
было по крайней мере вдвое длиннее. Я выпустил лирическое место
- которое я тогда более или менее проскочил - относительно брата
Флинт Эрик
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Володихин Дмитрий
Бажанов Олег