Чтение 16–й страницы книги ~Рудин~

ви... Вопрос этот надобно совсем иначе поставить... надо поглубже за-
черпнуть... Любовь! - продолжал он, - в ней все тайна: как она приходит,
как развивается, как исчезает. То является она вдруг, несомненная, ра-
достная, как день; то долго тлеет, как огонь под золой, и пробивается
пламенем в душе, когда уже все разрушено; то вползет она в сердце, как
змея, то вдруг выскользнет из него вон... Да, да; это вопрос важный. Да
и кто любит в наше время? кто дерзает любить?

И Рудин задумался.

- Что это Сергея Павлыча давно не видать? - спросил он вдруг.

Наталья вспыхнула и нагнула голову к пяльцам.

- Не знаю, - прошептала она.

- Какой это прекраснейший, благороднейший человек!- промолвил Рудин,
вставая. - Это один из лучших образцов настоящего русского дворянина...

M-lle Boncourt посмотрела на него вкось своими французскими глазками.

Рудин прошелся по комнате.

- Заметили ли вы, - заговорил он, круто повернувшись на каблуках, -
что на дубе - а дуб крепкое дерево - старые листья только тогда отпада-
ют, когда молодые начнут пробиваться?

- Да, - медленно возразила Наталья, - заметила.

- Точно то же случается и с старой любовью в сильном сердце: она уже
вымерла, но все еще держится; только другая, новая любовь может ее вы-
жить.

Наталья ничего не ответила.

"Что это значит?" - подумала она.

Рудин постоял, встряхнул волосами и удалился.

А Наталья пошла к себе в комнату. Долго сидела она в недоумении на
своей кроватке, долго размышляла о последних словах Рудина и вдруг сжала
руки и горько заплакала. О чем она плакала - бог ведает! Она сама не
знала, отчего у ней так внезапно полились слезы. Она утирала их, но они
бежали вновь, как вода из давно накопившегося родника.

-------------

В тот же самый день и у Александры Павловны происходил разговор о Ру-
дине с Лежневым. Сперва он все отмалчивался; но она решилась добиться
толку.

- Я вижу, - сказала она ему, - вам Дмитрий Николаевич по-прежнему не
нравится. Я нарочно до сих пор вас не расспрашивала; но вы теперь уже
успели убедиться, произошла ли в нем перемена, и я желаю знать, почему
он вам не нравится.

- Извольте, - возразил с обычной флегмой Лежнев, - коли уж вам так не
терпится; только, смотрите, не сердитесь...

- Ну, начинайте, начинайте.

- И дайте мне выговорить все до конца.

- Извольте, извольте, начинайте.

- Итак-с, - начал Лежнев, медлительно опускаясь на диван, - доложу
вам, мне Рудин действительно не нравится. Он умный человек...

- Еще бы!

- Он замечательно умный человек, хотя в сущности пустой...

- Это легко сказать!

- Хотя в сущности пустой, - повторил Лежнев, - но это еще не беда:
все мы пустые люди. Я даже не ставлю в вину ему то, что он деспот в ду-
ше, ленив, не очень сведущ...

Александра Павловна всплеснула руками.

- Не очень сведущ! Рудин! - воскликнула она.

- Не очень сведущ, - точно тем же голосом повторил Лежнев, - любит
пожить на чужой счет, разыгрывает роль, и так далее... это все в порядке
вещей. Но дурно то, что он холоден, как лед.

- Он, эта пламенная душа, холоден? - перебила Александра Павловна.

- Да, холоден, как лед, и знает это и прикидывается пламенным. Худо
то, - продолжал Лежнев, постепенно оживляясь, - что он играет опасную
игру, опасную не для него, разумеется; сам копейки, волоска не ставит на
карту - а другие ставят душу...

- О ком, о чем вы говорите? Я вас не понимаю, - проговорила Александ-
ра Павловна.

- Худо то, что он не честен. Ведь он умный человек: он должен же
знать цену слов своих, а произносит их так, как будто они ему что-нибудь
стоят... Спору нет, он красноречив; только красноречие его не русское.
Да и, наконец, красно говорить простительно юноше, а в его года стыдно
тешиться шумом собственных речей, стыдно рисоваться!

- Мне кажется, Михайло Михайлыч, для слушателя все равно, рисуетесь
ли вы, или нет...

- Извините, Александра Павловна, не все равно. Иной скажет мне слово,
меня всего проймет; другой то же самое слово скажет, или еще красивее, -
я и ухом не поведу. Отчего это?

- То есть вы не поведете, - перебила Александра Павловна.

- Да, не поведу, - возразил Лежнев, - хотя, может быть, у меня и
большие уши. Дело в том, что слова Рудина так и остаются словами и ни-
когда не станут поступком - а между тем эти самые слова могут смутить,
погубить молодое сердце.

- Да о ком, о ком вы говорите, Михайло Михайлыч?

Лежнев остановился.

- Вы желаете знать, о ком я говорю? О Наталье Алексеевне.

Александра Павловна смутилась на мгновение, но тотчас же усмехнулась.

- Помилуйте, - начала она, - какие у вас всегда странные мысли! На-
талья еще ребенок; да, наконец, если б что-нибудь и было, неужели вы ду-
маете, что Дарья Михайловна...

- Дарья Михайловна, во-первых, эгоистка и живет для себя; а во-вто-
рых, она так уверена в своем уменье воспитывать детей, что ей и в голову
не приходит беспокоиться о них. Фи! как можно! одно мановенье, один ве-
личественный взгляд - и все пойдет, как по ниточке. Вот что думает эта
барыня, которая и меценаткой себя воображает, и умницей, и бог знает
чем, а на деле она больше ничего, как светская старушонка. А Наталья не
ребенок; она, поверьте, чаще и глубже размышляет, чем мы с вами. И на-
добно же, чтобы эдакая честная, страстная и горячая натура наткнулась на
такого актера, на такую кокетку! Впрочем, и это в порядке вещей.

- Кокетка! Это вы его называете кокеткой?

- Конечно, его... Ну, скажите сами, Александра Павловна, что за роль
его у Дарьи Михайловны? Быть идолом, оракулом в доме, вмешиваться в рас-
поряжения, в семейные сплетни и дрязги - неужели это достойно мужчины?

Александра Павловна с изумлением посмотрела Лежневу в лицо.

- Я не узнаю вас, Михайло Михайлыч, - проговорила она. - Вы покрасне-
ли, вы пришли в волнение. Право, тут что-нибудь должно скрываться дру-
гое...