Чтение 16–й страницы книги ~В ловушке~

смотрев, сравнивал, видел, что многие девушки и стройнее и красивее Лидии,
но чувство, ею возбужденное так внезапно, никак не исчезало, и к концу
рабочего дня ноги сами собой привели Гаранина в отдел. Увидев Гаранина, Лида
с неудовольствием поджала губы.

-- Я уже работу закончила.

-- Потому и пришел,-- с отчаянной смелостью заявил он.-- Может,
разрешите проводить?

А про себя твердо решил: не позволит -- тут же повернется и уйдет, носа
своего в отдел не покажет. Значит, занята и нечего слюни распускать.

Позволила -- и с того вечера все началось. Гаранин сам себя не узнавал:
половину следующего дня пугалом проторчал в отделе снабжения, несколько раз
таскал туда пирожки и торты -- угощал сотрудников и глупо улыбался в ответ
на их понимающие подмигивания. А Лида восседала за столом чрезвычайно
довольная -- кокетничала с посетителями, гасила его ревность обещающим
взглядом, заливисто смеялась, рассказывая подружкам по телефону какие-то
пустяки -- словом, целиком включилась в игру, правилам и нюансам которой
несть числа. Но Гаранину все в Лиде казалось необыкновенно милым: и
вздернутый носик, и модная стрижка "под мальчишку", и даже чернильное
пятнышко на руке, которое Лида пыталась стереть резинкой.

На третий день Лида разрешила ему то, о чем он и мечтать боялся, а
наутро он сделал ей предложение.

Лиде Гаранин нравился; впрочем, она об этом особенно и не задумывалась,
такого предложения ей еще никто не делал, а в двадцать два года пора
выходигь замуж. На три года старше ее, повидал жизнь -- мужчина, а не
восторженный студентик, который по вечерам торчал под ее окном; хорошо
устроен, после зимовок деньги приличные на книжке собрались, да и собой
высокий такой, симпатичный. И предложение она приняла. Порешили так: Гаранин
возвращается на станцию, по возможности быстро берет отпуск, и они
расписываются. Можно было бы, конечно, подать заявление прямо сейчас, но
Лида боялась показаться чересчур торопливой. К тому же сразу начинать
семейную жизнь на глухой полярной станции ей вовсе не улыбалось, Андрея
все-таки звали в аспирантуру, не вечно же он будет сидеть в том медвежьем
углу.

В отпуск Гаранин сумел вырваться только через три месяца никак не
находилась подмена. Прилетел, вещи из багажа не получил -- в институт
помчался, посмотреть на нее, убедиться, не передумала ли. Лида, обрадованная
его щедрыми подарками, еще больше уверилась в правильности своего выбора;
совсем потерявший голову Гаранин предупреждал любые ее прихоти, подруги
поздравляли и завидовав, мать мудро советовала- "ты с ним построже, пусть
каждой милости с трудом добивается, сильнее любить будет". Своего ума у Лиды
было немного, и совет матери она восприняла уж очень прямолинейно стала
капризничать, обижаться и делать вид, что колеблется принять окончательное
решение. Будь Гаранин поопытнее, он легко разобрался бы в этой игре, но
полюбил он впервые, а первая любовь всегда слепа. Не скоро он осознал, что
принял городскую нахватанность и банальрую осведомленность за ум, а
физическую близость за любовь...

Но кто знает, как сложилась бы его жизнь, если бы не радиограмма,
которую прислал директору института Георгий Степанович, на припае при
исполнении служебных обязанностей погиб метеоролог Иван Акимыч Косых. И
ввиду того, что старший метеоролог Гаранин находится в отпуске в связи с
женитьбой, просьба срочно прислать нового специалиста.

Узнав про эту радиограмму, Гаранин решил немедленно возвратиться на
станцию.

Вот тут-то Лида и ошиблась. В том, что касается любви, женщина бывает
проницательнее мужчины, но ей нередко вредит склонность преувеличивать свою
силу. Податливость и покорность Гаранина она сочла за полное подчинение его
воли своей; ей и в голову не могло прийти, что он способен поступиться
любовью ради такого в ее глазах аморфного и неопределенного понятия, как
чувство долга. О каком срочном возвращении может идти речь, если они завтра
же идут подавать заявление? Гаранин стал ее убеждать; Лида сначала
удивилась, потом оскорбилась, голос ее стал ледяным, в глазах появился какой
то злой шоколадный оттенок, и произошла тяжелая сцена, после которой
Гаранин, потрясенный, отправился в аэропорт.

Через несколько месяцев Гаранину удалось попутным бортом вырваться на
денек в Ленинград -- лучше бы осгавался на станции. Лида встретила его
холодно, от объяснений нетерпеливо отмахивалась. По ее бегающим глазам
Гаранин догадался, что у нее, наверное, появился другой, и очень страдал от
этой злосчастной догадки.

Вскоре Лида вышла замуж, о чем честно сообщила Гаранину короткой
радиограммой. Сергей выручил -- вместе с ним коротал он тогда бессонные
ночи. А потом дошло, чго замужество ее оказалось неудачным. Через обших
знакомых она пыталась вновь наладить контакты, давала понять, что жизнь
многому ее научила, но осыпалась черемуха... Что-то шевельнулось в душе
Гаранина, когда вновь повидался с ней, поблекшей и заплаканной, но жалость
не любовь, и прошлого это свидание нс воскресило...

Не воскресило, но осталось в том уголке мозга, в котором, как в архиве,
накапливается прошлый опыт. И если человек самокритичен и умен, то, пытаясь
познать себя, он многое может оттуда почерпнуть, усмотреть логику в
повторяемости поступков.

Много думал Гаранин, пока не понял, какое чувство у него настолько
сильнее других, что подчиняет себе все и движет его поступками. Именно оно
оказалось сильнее любви к женщине, оно не раз побуждало рисковать собой ради
других, заставляло надолго расставаться с женой и сыном, отказываться от
благополучия научной карьеры.

Это -- чувство долга.

Ни с кем, даже с ближайшим своим другом, Гаранин никогда об этом не
говорил. Он полагал, что для товарищей, с которыми его связала судьба,
чувство это естественное, само собой разумеющееся, а раз так, то говорить о
нем немножко смешно.

Гаранин передал Бармину кувалду, но не сел на скамью, а побрел к двери.
Отворил ее, вышел на свежий воздух, сделал несколько шагов в сторону. Его
жестоко вырвало, с желчью и кровью. Постоял, отдышался и возвратился в
дизельную.

Бармин, казалось, с прежней силой обрушивал кувалду на зубило, но
теперь после каждого удара подолгу отдыхал. Шатало Семенова, добрались до
гаек и перестали шутить Дугин и Филатов.

Остались две опасности, подумал Гаранин, -- холод и кислородное
голодание. А поначалу их было три.

Когда Бармин попросил слова, Гаранин замер. Он боялся, что Семенов
оборвет доктора, скажет что-нибудь вроде "приказы не обсуждают" или другую
резкость. Последствия такой ошибки предугадать было бы трудно.

Бывают ситуации, когда людям нужно выговориться, чтобы понять. Ничто не
дает такой пищи сомнению, как невысказанное слово,-- оно действует так же
разрушительно, как вода, разорвавшая дизели. Приказ в такой ситуации может
обязать, но не убедить.

Но подлинное чувство долга овладевает человеком лишь тогда, когда
исчезает сомнение.

"Собаку накорми, человека убеди,-- говорил Георгий Степаныч.-- Поверит
-- море переплывет, не поверит -- в луже утонет".

Значит, чувство долга рождается верой, совершенной убежденностью в
единственной правде.

Это и считал Гаранин третьей и главной опасностью -- сомнение. Теперь
оно исчезло: все люди осознали, что из двух дизелей нужно собрать один.
Только так, другого выхода нет. Сделают это -- станция оживет, даст людям
тепло и кров. Не сделают -- станут игрушкой в руках слепых и безжалостных
сил природы -- пурги в Мирном, лютой стужи и горной болезни.

Бармин

Бармии обрушил кувалду на зубило. Он тоже давно перестал считать удары,
но чувствовал, что они становятся все слабее. Теперь, чтобы поднять кувалду,
приходилось преодолевать яростное сопротивление всего тела. Дрожали,
подгибались от слабости ноги, взбесилось и рвалось из грудной клетки сердце,
стали совсем чужими свитые из стальных мускулов руки.

Бармин втягивал в себя жидкий воздух и никак не мог им насытиться. От
теплого дыхания и пота иней на подшлемнике подтаял и норовил превратиться в
ледяную корку. Второе дыхание не приходило, и Бармин доподлинно знал, что
оно не придет. Кратковременный отдых уже не восстанавливал силы, а
длительный мог оказаться смертельно опасным: холод сковал бы разгоряченное
тело и вызвал необратимые изменения в легких и бронхах.

Сантиметров шестьдесят пробитого по периметру днища поглотили огромную
физическую силу Бармина.

Он еще раз поднял кувалду, с ненавистью опустил ее на зубило -- промах!
Филатов протянул руку, его очередь. Бармин присел на скамью. Что-то давно ты
не улыбаешься, Веня, подумал он, не слышно твоего жеребячьего смеха. С
полчаса назад подковырнул: "С тебя, док, хоть портрет пиши, глаза и губы
одного цвета- синие". И с тех пор слова из Вени не выдавишь, всю Венину
жизнерадостность вытянула кувалда.

По насточнию доктора механики заменили Семенова и Гаранина, ударам
которых уже не хватало мощи. Откручивать гайки торцовым ключом с воротком не
очень намного, а все-таки легче. Главное -- стронуть гайку с места, да не
грубым рывком, чтобы не полетела резьба, а с нежностью. А от зимних
прошлогодних морозов промасленная гайка вкипела в болт, попробуй уговори ее
повернуться. Нет, пожалуй, не легче, чем кувалда. И то и другое -- тяжелее.

Сколько времени отдыхал? Минуту, а мороз схватил пот на лице, (не
забывай растирать, не то в два счета обморозишь) и пополз вниз, по шее к
спине и груди. Хорошо бы еще посидеть, пока сердце перестанет отбивать
чечетку, а нельзя. Заколдованный круг: от холода спасение в работе, а