отсутствием видимости данное происшествие для экипажа поезда осталось
неизвестным. Нахожусь в кабине, которая быстро охлаждается и на исходе
примерно часа сравняется температурой с наружным воздухом минус
семьдесят один градус (такая температура отмечена сегодня на начало
движения в 21 час по местному времени).
кабине ветошью и укутался чехлом. После окончательного охлаждения кабины
буду разогреваться работой, а также зажгу костер из горбыля и двух-трех
досок.
недостаточными, прошу не винить за последствия экипаж поезда, так как
идущий впереди Савостиков никак не мог видеть, что тягач • 36 заглох,
так как на 23.30 видимость стала ноль из-за пороши.
беды..."
а то получается, что он, Гаврилов, жалобу сочиняет, а не деловую
докладную записку.
Мазура. Если что, друг, не поминай лихом.
выдавливалась, и Гаврилов достал карандаш.
надо, а сани пусть подцепит Савостиков. Учти, на сотом километре у зоны
трещин вехи занесло, в пургу ни шагу, стой, пока Маслов не проложит
курс. Характеристики на всех пиши с Игнатом и обсуди на коллективе. Если
никто не вылезет из оглоблей, дай всем положительные. Если на Пионерской
сумеете забраться в дом, то на камбузе есть соль и десяток мороженых
гусей, точно помню. Ну, бывай.
понял, что температура в кабине опустилась много ниже нуля. Наверно,
каждую минуту холодает на градус, а то и на два. Последние, самые
трудные строчки - и пора выходить, жечь дерево. Растер кисть, погрел ее
в рукавице и стал медленно выводить:
подкарауливала его, и он привык к мысли о том, что рано или поздно
звезда перестанет светить. Как и все старые полярники, он никогда не
говорил об этом, но знал, что не опозорит свой последний час излишней
суетливостью, которая, бывает, перечеркивает все хорошее, что было в
человеке при жизни, и надолго оставляет у живых неприятный осадок.
"Веселиться в жизни всякий умеет, - говорил комбриг, - а ты сумей весело
отдать концы! Умирать, братцы, нужно с достоинством, с улыбкой".
умереть сумеет. Не в этом дело. Умереть - это больше не знать и больше
не увидеть: не знать, дойдет ли поезд, не увидеть Катю и мальчишек.
любил возвышенных слов, какими говорят в театре, считал их неискренними
и сентиментальными, а именно такие слова и просились на бумагу. К тому
же пальцы уже не гнулись, буквы получались корявые, и Катя подумает, что
писал он в судорогах. Ни к чему травмировать бедняжку, и без того
слезами изойдет.
Васильевского острова. Было ветрено и сыро, ребятишки озябли, и Катюша
отправила их в помещение, а сама стояла внизу и неотрывно смотрела на
него, печальная, гордая, все еще красивая. "Королева у тебя жена,
Ваня",- с уважением сказал Макаров. И Гаврилов вздрогнул тогда от этих
слов, потому что про себя всегда называл ее королевой, владычицей своей
жизни, счастьем своим незаслуженным.
рожденных для него сыновей, и заныло у Гаврилова сердце, перехватило
дыхание.
Пососал валидол, но боль не унималась. Разжевал одну таблетку, другую,
прислушался - вроде отпускает. Взглянул на часы: прошло сорок минут. И
мороз в кабине градусов под пятьдесят, наверное. Нужно выходить, пока не
окончательно сковало суставы и не потеряло чувствительности тело.
пробил подшлемник и шарф, словно бумагу. Но дует, однако, слабее, метра
три в секунду, не больше. И видимость кое-какая появилась, снежную пыль
прижимает вниз. Это хорошо, но недостаточно. Совсем бы уложило пыль на
поверхность - Ленька, обернувшись, заметил бы, что за ним никого нет.
трубами сани, стал собирать горбыль. Его оказалось немного, минут на
десять горения. Горбыль длинный, но тонкий, пилить его, пожалуй, не
обязательно, можно и разломать. А вот с досками вышла ошибка, нет здесь
полутора кубометров, в лучшем случае кубометр с четвертью. Так что досок
трогать никак нельзя. Впрочем, утешил себя Гаврилов, все равно распилить
бы их он не смог. Влез на сани, горбыля наломал и сбросил - и то глаза
на лоб полезли, через рот с трудом отдышался.
Поработал бы хорошенько кувалдой, вбил бы полдюжины пальцев, вот и
согрелся. Теперь все, спета песня, укатали сивку крутые горки. Что толку
в руках, которыми и сейчас подкову сломаешь, если легким не хватает
кислорода и сердце не гонит кровь. За три недели похода четыре
обморока... А ведь Алексей еще в Мирном предупреждал: не то у тебя стало
сердце, батя, лучше бы тебе в поход не идти. Обругал тогда Лешку, велел
помалкивать в тряпочку. Не мог не пойти в этот поход. Снова вспомнил
комбрига: "Танкист, который доживает до пенсии, не танкист!" Будто свою
судьбу видел генерал: погиб от несчастного случая на испытаниях нового
танка два года назад, со всей страны съехались фронтовики почтить
память.
добрался до костей, и Гаврилов подумал, что хорошо бы сейчас свалиться в
обморок и на этом поставить точку. Обругал себя за эту мысль грубой
бранью, встряхнулся и полез через решетку. Руки окоченели, а от них
сейчас зависело все. Стал сжимать и разжимать пальцы, бить в ладоши,
чуть разогрелся и начал укладывать в колее щепки для костра. Вновь
выругался: вспомнил, что не смочил в бензине тряпку, а канистра в санях.
Пришлось снова карабкаться на сани, сбрасывать канистру и выбираться
обратно.
расстегнуть каэшку, достать из кармана куртки зажигалку и крутануть
колесико. Начал бить правой рукой но дверце тягача, но осторожно, чтобы
не повредить костяшки пальцев. Бил, пока в руке не защипало и пальцы не
обрели чувствительности. Снял рукавицу, рванул молнию на каэшке, молнию
на кармане куртки, выхватил зажигалку и поджег тряпку. И, не задергивая
пока молнию на каэшке, склонился над вспыхнувшими щепками.
весь, как в горячую ванну. Хорошо, что догадался сложить костер в колее,
меньше тепла уносит зря. По мере того как огонь угасал, подбрасывал
щепку за щепкой, и каждой щепки было жаль, потому что с ней уходило еще
секунд пятнадцать жизни. "Как костер, наша жизнь угасает",- неожиданно
припомнил слова из песни, которую пел под гитару комсомолец Костя
Изотов, комроты из его батальона. И Костя тоже не дожил до пенсии,
пророчески напел себе: сгорел в танке у самого Берлина, волчонок из
гитлерюгенда угодил в бензобак из фаустпатрона. А было тогда Косте
девятнадцать лет.
десяток щепок, почти что ничего. Не натопишь Антарктиду двумя охапками
горбыля. Что еще может гореть? О досках не думать, за чужой счет
Гаврилов жить не привык. Чехол от капота, старый комбинезон, что в
кабине валяется, годятся, облил их бензином - и в огонь. От копоти и
масляного чада драло горло, слезились глаза, но зато тепла тряпье дало
много, минут на семь-восемь, даже сосульки на шарфе подтаяли.
это последнее тепло не пропало, Гаврилов лег на них в колею, уже не
боясь того, что каэшка будет дымиться. И это тепло оказалось очень
значительным: оно проникло глубоко в грудь, и согретая кровь побежала в
ноги, с болью побежала, вознаграждая догадливого Гаврилова мучительным
наслаждением.
рукавицах и каэшке тлеющие места, взял с кузова кувалду и попробовал
поработать. После третьего удара задохнулся, бросил кувалду и полез в
кабину.
карандаш и крупно вывел на листке записной книжки: "2 часа 03 минуты".
Выронил карандаш и не стал пытаться поднять, решил, что остальное люди
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Володихин Дмитрий
Лукьяненко Сергей
Контровский Владимир