какое-то открытие, изобретение. Ведь мы всегда в сущности, не задумываясь,
пользуемся этими словами, называя это творчеством или еще как-нибудь. Не
вдумываясь в смысл того, что говорим. А это - древняя загадка философии, над
которой ломали голову и Сократ, и Платон. Почему, каким образом возможна
новая мысль? Ведь, чтобы принять ее как мысль, мы должны ее узнать в
качестве той мысли, которая разрешает какую-то проблему. Не узнав, ее нельзя
иметь, какая бы она ни была. А если узнали, то уже знали. И что - значит,
тогда вообще мыслить нельзя?!
знаменитых зеноновских апориях. В каком смысле нет движения? Вот в том же
самом: догоняет черепаху только тот Ахиллес, который ее уже догнал. Поэтому
он и не двигался вовсе, если догнал. А если двигается, то мы вообще не можем
понять, каким образом он ее догоняет. Конечно, разница здесь есть. По
содержанию. Но внутренняя движущаяся мысль однородна. Мысль, родственная
старой сократовской, в силу которой и появляется знаменитая теория
воспоминания. Познания как воспоминания. То есть уже греки имели дело с
проблемой эмердженции нового. Я порождаю новую мысль, но я должен ее узнать.
И с этой же проблемой мы сталкиваемся в психологической жизни. Скажем, я
вспомнил теорему Пифагора. Размышлял, решая какую-то задачу, и для ее
решения вспомнил теорему Пифагора. Кто может ответить на вопрос: почему я
вспомнил именно теорему Пифагора? Или, скажем, процесс просыпания, описанный
Прустом. Пруст был из тех просыпающихся, кто задавал себе вопрос: почему
просыпаюсь именно я? Да, я заснул, но почему, собственно, я проснулся
Прустом? Здесь проблема.
говорим, что в нашей памяти хранятся или остаются следы. Они запечатлены в
нас. Есть какие-то, может быть, и физиологические механизмы запоминания.
Они, несомненно, есть. Но чтобы "взять след", его ведь нужно
идентифицировать с тем, о чем я вспоминаю. А акт идентификации не содержится
в самом следе. Какая же у него причина? Так же как какая причина сложной и
хитрой машины у меня в голове? Я все время подчеркиваю момент напряжения, из
которого тянутся нити к теории воспоминания у древних и к декартовским
"врожденным идеям", которые в каком-то смысле уже есть. Или - что то же
самое, к тавтологиям, когда одна сторона тавтологии соединяется с другой.
мышления связаны между собой, остановимся на проблеме актуального наличия
всего. В "Началах философии" у Декарта есть очень странный на первый взгляд
тезис относительно мышления. Он гласит, что наше (или мое) мышление строится
таким образом, что даже если начала окажутся неверными, то следствия и
выводы, полученные на основе этих начал, будут всегда истинными. То есть,
другими словами, мышление - даже если вводимые конкретные начальные
представления окажутся со временем ошибочными (например, по поводу природы
света или природы магнетизма) - должно быть построено так, чтобы не зависеть
от этих начальных представлений.
философской проблемы. Наше мышление строится так, что если оно выполняется
(я имею в виду полный акт мышления, о котором говорил в связи с
математиком), то оно не зависит от последующей ложности его во времени.
Казалось бы, невинные слова, банальные. Но смотрите, что стоит за этой
невинностью.
локальным совершенством. Или совершенством на месте. Сопоставьте это
совершенство, пока еще не раскрытое мной, с вашими мысленными привычками.
Ведь мы считаем, живя во времени, что и реальность тоже существует во
времени. Что в ней есть одна относительная истина, к ней прибавляется
другая, складываясь в некую линейную цепь или линейную прогрессию, в нашем
бесконечном стремлении к истине. Должен признаться, что эта картина
бессмысленна. Этого не существует.
которые велись в конце XIX - начале XX века. Но сначала сформулирую
философский принцип. Значит, если предполагается, что смысл чего-то
оказывается во времени впереди (например, я ищу истину, и смысл того, что я
ищу и нахожу, появляется впереди), то в таком случае никогда нет никакого
смысла. Ибо в содержании наших действительно выполненных актов познания или
мышления есть и работает закон независимости от следования во времени.
Смысл, чтобы он вообще был, уже должен быть. А теперь - пример. Российской
аудитории он, во всяком случае, должен быть известен.
считается хорошим писателем и плохим мыслителем. Я не хочу сказать, что он
плохой писатель, безусловно, он хороший писатель, но он и мыслитель хороший.
Его бредовые рассуждения, касающиеся концепции истории, искусства и т.д.,
всегда содержат в себе ядро здравого, видного только Толстому исходного
пункта проблемы. Если вчитаться и позволить себе декартовское великодушие,
то можно и со вздорным стариком посидеть, - посидишь и, глядишь, может быть,
поймешь, что вообще не достоин был сидеть рядом с ним. Посидеть надо. Не
убудет. И Бог, как я сказал, невинен. В том числе и Толстой невинен. Он не
виноват ни в чем. Ты сам виноват и не можешь приписывать ему вину за то, что
в тебе что-то не так. Но я отвлекся.
называемым историцизмом. Или с теорией прогресса, в том ее виде, в каком она
развивалась в XIX веке в русле просветительства и рационализма. Представьте
себе ученого, который бы заранее знал, что смысл его деятельности зависит от
того, что кто-то другой - завтра - перечеркнет или отменит то, что он сделал
сегодня. Скажем, какое-то открытие. Ведь в этом и состоит "прогресс" науки.
Для Толстого это бесконечное вливание содержаний и бегство по содержаниям
выступало как картина бессмысленного бега человека по кругу каких-то
сцеплений, когда, как он выражался, смерть становится бессмысленной. Ну, в
самом деле, если весь смысл моей жизни и моей деятельности зависит от того,
что произойдет завтра, то я не могу принять смерть по одной простой причине:
ведь это совершенно абсурдно. Я поднял ногу, чтобы сделать гениальный шаг, и
- на тебе! - окочурился. И Толстой тонко замечает но если смерть
бессмысленна, тогда и жизнь бессмысленна. То есть если это так, то какого
черта и зачем тогда заниматься наукой! Если в каждый данный момент делать
что-то фактически бессмысленно, потому что это будет сделано завтра, и
сделано даже не мной, а кем-то другим, то все мои труды напрасны.
замкнутое пребывание крестьянина в жизни, в которой приостановлен этот бег
"заглатывания" все нового и нового. В крестьянской жизни, по мысли Толстого
(и не важно, прав ли он был в своем выборе или нет), этот бег не имеет
никакого значения. Опровергнуть Толстого указанием на то, что реальное
крестьянство не таково, невозможно. Потому что не об этом речь. Речь идет о
том, о чем я только что говорил, и вы понимаете это, потому что уже
понимаете. В этом смысле моя речь тавтологична. Я как бы не должен был
говорить. Следовательно, когда акт речи отменяет саму речь, это и есть
мышление или философствование. Я ведь фактически сказал, что должен был бы
молчать, если вы уже понимаете. Зачем же я говорил? Очевидно, есть здесь
какой-то закон. Молчания и говорения. Проявляющий себя как двуликий Янус,
который поворачивается то одним лицом, то другим.
реальности, в схоластическом смысле этого слова. Отнюдь. Это не какая-то
новая объективная реальность, а объективное содержание мысли или картины, не
зависящей от нас, но находящейся в нашей же мысли; содержание,
соответствующее структуре предмета. То есть актуальность предмета вне нас -
это актуалия или формальная реальность не на уровне объектного языка, а
взятая вместе с метаязыком. Полностью. Ибо фактически я ведь вводил
метаязык, когда говорил, например, что у числа 8 есть еще что-то, не
совпадающее с цифрой 8. Или - узнал Иванова. Если я учитываю, помимо
содержания, еще и условие этого содержания, привлекая сознание или
активность сознания, то я ввожу и метауровень. На уровне объектного языка и
Декарт, и все мыслители и математики, конечно же, пользуются потенциальной
бесконечностью, а не актуальной. Но дело в том, повторяю, что Декарт говорил
об актуальной бесконечности, когда в определенном смысле "есть все", иначе
его философия непонятна.
открывает свою бесконечность не в окружающем мире. Не в бесконечности звезд,
наложите на это паскалевский образ, но не со стороны ужаса и тоски человека
перед Вселенной, перед звездными пространствами. Для Декарта сущестует иная
бесконечность, которая может приводить в восторг, - это бесконечность в
человеке и в Боге, а не в смене и многообразии природных явлений. Он как бы
смещает предмет или объект нашего восторга, ужаса и восхищения. Казалось бы,
это не подобает такому систематику, как Декарт, который строил мир, а в
действительности сместил его на человека и Бога и о них высказал великие
истины. И тем не менее все остальное для него только "mundus est fabula".
Есть портрет Декарта (не Хальса, а другого художника), на котором изображено
мягкое и задумчивое лицо и какие-то странные волосы, такие волосы бывают
обычно у очень мягких и немного уродливых людей. Художник видел Декарта, а
мы не видели, и ему, художнику, очевидно, было виднее. Так вот, на этом
портрете Декарт держит в руках книгу, на которой написано: "mundus est
fabula". То есть "мир - сказка". Или - я переведу сейчас это на более
корректный язык, подобающий профессорской беседе, - мир есть описание. А
научное описание мира есть язык. И только язык. Фабула. Рассказ в смысле
правдоподобной сказки. Язык в смысле способа говорения, у которого есть свои
законы.
в человеке, у него странным образом снова появляются те тавтологии, о
которых я говорил. Только называются они теперь несколько иначе. А именно -
естественным светом ума. Еще один пункт, вызывающий недоразумения в связи с
декартовскими понятиями. Во всяком случае, в тех комментариях, которые мне
известны, под естественным светом ума имеется в виду якобы присущее людям
некое разумное устройство понимания, близкое к здравому смыслу, срезающему
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Корнев Павел
Доценко Виктор
Роллинс Джеймс