слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит, и без них, может быть, в
нем совсем ничего бы и не произошло [Параллельное место см. в "Братьях
Карамазовых", главу "Кошмар Ивана Федоровича", где бес объясняет шутливо,
что он существует "единственно для того, чтобы происходили события", и,
несмотря на желания свои, никак не может примкнуть к "осанне" остальной
природы, ибо тогда тотчас же "перестало бы что-нибудь случаться".]. Мы
знаем, что знаем!" " -- Я ничего не понимаю, -- продолжал Иван, как бы в
бреду, -- я и не могу теперь ничего понимать. Я хочу оставаться при факте,
Я давно решил не понимать. Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас же
изменю факту, а я решил оставаться при факте... -- Для чего ты меня
испытуешь? -- с надрывом горестно воскликнул Алеша, -- скажешь ли мне
наконец? -- Конечно, скажу, к тому и вел, -- говорит Иван и выводит свое
заключение: -- Слушай, я взял одних деток для того, чтобы вышло очевиднее.
Об остальных слезах человеческих, которыми пропитана вся земля от коры до
центра, -- я уж ни слова не говорю, я тему мою нарочно сузил. Я -- клоп и
признаю со всем принижением, что ничего не могу понять, для чего все так
устроено... О, по моему, по жалкому, земному, эвклидовскому уму моему, я
знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что все одно из другого
выходит прямо и просто, что все течет и уравновешивается, -- но ведь это
лишь эвклидовская дичь, ведь я знаю же это; ведь жить по ней я не могу же
согласиться! [Это -- чрезвычайно высокое место, одно из грустных и великих
признаний человеческого духа, справедливости которого нельзя отвергнуть.
Его мысль состоит в том, что есть дисгармония между законами внешней
действительности, пo которым все течет в природе и в жизни человеческой, и
между законами нравственного суждения, скрытыми в человеке. Вследствие этой
дисгармонии, человеку предстоит или, отказавшись от последних и с ними от
своей личности, от искры Божией в себе, -- слиться с внешнею природою,
слепо подчинившись ее законам; или, сохраняя свободу своего нравственного
суждения, -- стать в противоречие с природою, в вечный и бессильный разлад
с нею. Первый проблеск этой мысли у Достоевского мы находим в 1864 г., в
"Записках из подполья" (отд. I, гл. IV, стр. 450 -- 451, т. Ill, изд. 82
г.), где она выражена нервно и беспорядочно, но очень характерно: "Боже, да
что мне за дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь
эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой
стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я не примирюсь с
ней потому только, что тут каменная стена, что у меня сил не хватило. Как
будто такая каменная стена и вправду есть успокоение, и вправду заключает в
себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только потому, что она --
дважды два четыре?! О, нелепость нелепостей! То ли дело все понимать, все
сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни с одной из
этих невозможностей -- каменных стен, если вам мерзит примиряться; дойти
путем неизбежных логических комбинаций до заключений на вечную тему о том,
что даже и в каменной стене как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки
до ясности очевидно, что вовсе не виноват, и вследствие этого, молча и
скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и
злиться тебе выходит не на кого; что предмета не находится, а может быть, и
никогда не найдется; что тут подмен, подтасовка, шулерство ("дьяволов
водевиль", в "Бесах"), но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки,
у вас все-таки болит, и, чем больше вам неизвестно -- тем больше болит". В
издевательстве и страдании последних слов уже лежит зародыш идеи "Легенды о
Великом Инквизиторе". См. Приложения.] Что мне в том, что виновных нет и
что я это знаю, -- мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя [Т. е.
при страдании и преступности если нет возмездия и с ним удовлетворения, то
я, ища удовлетворения, истреблю свою плоть как преступную и страдающую.
Здесь объяснение самоубийства. Параллельные места в "Дневнике писателя",
1876 г., октябрь и декабрь. См. Приложения.]. И возмездие не в
бесконечности, где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже, на земле, и чтоб я
его сам увидал. Я веровал, я хочу сам и видеть; а если к тому часу буду уже
мертв, то пусть воскресят меня, ибо если все без меня произойдет, то будет
слишком обидно. Не для того же я страдал, чтобы собой, злодействами и
страстями моими, унавозить кому-то будущую гармонию. Я хочу видеть своими
глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет и обнимется с
убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего все так
было. На этом желании зиждутся все [В этих словах признается, что религии,
и без какого-либо исключения, вытекли из недр человеческой души, из
присущих ей противоречий и жажды хоть как-нибудь из них выйти, а не даны
человеку извне. Т. е. их происхождение признается мистическим только лишь в
той степени, в какой мистична самая душа человека, но не более. Этот взгляд
противоречит всем обычным теориям о происхождении религии, как абсолютно
мистическом, так и натуральном.] религии на земле, а я -- верую. Но вот,
однако же, детки, -- и что я с ними стану тогда делать? Это вопрос, который
я не могу решить... Если все должны страдать, чтобы страдать, -- чтобы
страданиями купить вечную гармонию, то при чем тут дети, скажи мне,
пожалуйста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они и зачем
им покупать страданиями гармонию? Для чего они попали тоже в матерьял и
унавозили собою для кого-то будущую гармонию? Солидарность в грехе между
людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с детками же
солидарность в грехе?! И если правда, в самом деле, в том, что и они
солидарны с отцами их во всех злодействах отцов, -- то уж, конечно, правда
эта не от мира сего и мне непонятна. Иной шутник скажет, пожалуй, что все
равно дитя вырастет и успеет нагрешить [В философии и так называемом
"нравственном богословии" существует подобное объяснение, но оно,
действительно, совершенно неудовлетворительно.]; но вот же он не вырос, его
восьмилетнего затравили собаками. О, Алеша, я не богохульствую! Понимаю же
я, каково должно быть сотрясение вселенной, когда все на небе и над землею
сольется в один хвалебный глас и все живое и жившее воскликнет: Прав Ты,
Господи, ибо открылись пути Твои! Уж когда мать обнимется с мучителем,
растерзавшим псами сына ее, и все трое возгласят со слезами: Прав Ты,
Господи, то уж, конечно, настанет венец познания, и все объяснится. Но
вот... этого-то я и не могу принять, И пока я на земле, я спешу взять свои
меры. Видишь ли, Алеша, ведь, может быть, и действительно так случится,
что, когда я сам доживу до того момента [Параллельное место см. в главе
"Кошмар Ивана Федоровича", где бес говорит (стр. 350): "Я, ведь, знаю, что
тут есть секрет, но секрет мне ни за что не хотят открыть... Я ведь знаю, в
конце концов я примирюсь, дойду и я мой квадрилион и узнаю секрет. Но пока
это произойдет, -- будирую и, скрепя сердце, исполняю одно назначение:
губить тысячи, чтобы спасся один... Нет, пока не открыт секрет, для меня
существуют две правды: одна тамошняя, ихняя, мне пока совсем неизвестная, а
другая -- моя".] или воскресну, чтобы увидать его, то и сам я воскликну,
пожалуй, со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: "Прав
Ты, Господи!" Но я не хочу тогда восклицать. Пока еще время, спешу себя
оградить, а потому от высшей гармонии совсем отказываюсь. Не стоит она
слезенок хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя
кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными
слезами своими к "Боженьке"! Не стоит, потому что слезки его остались
неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии.
Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут
отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад
может поправить, когда те уже замучены? И какая же гармония, если ад: я
простить хочу и обняться хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если
страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима
была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит
такой цены [В "Прилож." см. подобн. мысль о "Хрустальном дворце".]. Не хочу
я, наконец, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына псами!
Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть простит за себя, пусть простит
мучителю материнское безмерное страдание свое; но страдания своего
растерзанного ребенка она не имеет права простить, не смеет простить
мучителя, хотя бы сам ребенок простил их ему! А если так, если они не смеют
простить, где же гармония? Есть ли во всем мире существо, которое могло бы
и имело право простить? Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не
хочу! Я хочу оставаться лучше со страданиями неотмщенными. Лучше уж я
останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем,
хотя бы я был не прав. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману
нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу
возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить
его как можно заранее. Это и делаю. Не Бога я не принимаю, Алеша, я только
билет ему почтительнейше возвращаю".
самое горькое, какое выдавилось у человека за его историю. Не отвергая
Бога, он отвращает свое лицо от Него; не сомневаясь в конечном воздаянии за
свои муки, -- не хочет более этого воздаяния. Что-то до того драгоценное
извращено в нем, до того святое -- оскорблено, что он поднимает свой взор к
небу и, полный горести, молит, чтобы, наконец, это оскорбление не
искупалось, это извращение -- не снималось: Ты, Который вложил в мою
природу похоть терзать ближнего и силою похоти этой вырвал детей моих и
истерзал, зачем дал любовь к ним, которая даже против Тебя возроптала?
Зачем смесил Ты мою душу, перервал в ней все начала и все концы, так что не
могу ни любить я, ни ненавидеть, ни знать, ни оставаться в неведении, ни
быть праведным только, ни только грешным? И если смесил ее плод, который
вошел в меня от древа познания добра и зла, зачем взрастил Ты это древо на
соблазн мне или почему не оградил его гранью непереступаемою? Наконец,
почему, создавая меня, вложил в меня менее крепости послушания, нежели
похоти к соблазну? Верно, в воздаяние; но вот дети мои погибли, -- и пусть
воздаяние идет мимо меня. Погаси во мне сознание и с ним дай забвение,
смеси снова с землею, от которой взял меня. Но если сознание мое не
Суворов Виктор
Орлов Алекс
Жюль Верн
Андреев Николай
Беляев Александр
Прозоров Александр