успехами в этой области. В частности, некто Манцев весьма оригинально
увольняет свою батарею, сделал ее сплошь отличной. Не пора ли поделиться
богатым опытом? Тем более что он не находит отражения в документах, которые
составляются самим замполитом. Говорил, а сам всматривался в Лукьянова,
видел, что атака удалась, замполит не ударится сейчас в трескучую казенную
тягомотину. Замполит холодно смотрел на Долгушина -- непроницаемый,
недоступный, словно прикрытый броней линейного корабля. Ответил бесстрастно:
да, коммунисты линкора активно борются за укрепление дисциплины как на
корабле, так и на берегу, и опыт накоплен богатый, спору нет. Он, этот опыт,
изучается. Поскольку речь зашла о Манцеве, то следует сказать, что лейтенант
Манцев -- лучший офицер линкора и, если позволите, эскадры. Чтобы правильно
оценить его деятельность, следует глубже понять смысл общепринятой системы
увольнения, вот тогда-то и окажется, что командир 5-й батареи правильно
понял приказ командующего эскадрой. Долгушин остолбенел. Только сейчас он
сообразил: Лукьянов прав! Введенная командующим система увольнения
преследует единственную цель: матрос на берегу и на корабле -- образец
дисциплины, и этого-то как раз и добился Манцев. И тем не менее приказ
нарушен, искажен, не выполнен и не выполняется. Как, почему -- непостижимо!
И еще более дико то, что ни Лукьянову, ни Манцеву этого объяснить нельзя. Их
нельзя и наказывать: не за что! Они не только защищены броневым поясом. По
их броне запрещено и бить. Фантастическая головоломка! С капитаном 1 ранга
Долгушиным случилось непоправимое: немо разевая рот, он вдруг начал бешено
жестикулировать; уже выйдя в точку залпа, он понял, что выпускать торпеду
нельзя, что надо срочно отворачивать, ложиться на обратный курс, под огнем
противника, который не прозевает, всадит сейчас очередь в подставленный при
повороте борт. Капитан 2 ранга дождался момента, когда капитан 1 ранга
Долгушин обретет власть над своими руками, и прицельно выпустил всего лишь
один снаряд, осколочно-фугасный. Едкой насмешкой было наполнено его
предложение: -- Богатым опытом с вами поделится командование... В частности,
на крейсере "Нахимов" тоже оригинально решают проблему увольнения: второй
месяц как на берег не сошел ни один матрос!
пытаясь избавиться от опостылевшего города и запаха гнилых фруктов. Дом
офицеров -- вот куда получил он назначение и терпел, не роптал, определенный
на самую черную работу, оформлял доски почета, расставлял запятые в
стенгазетах. -- Обнищал и обнаглел! -- так сказал он о себе, встретив
случайно собрата по профессии, корреспондента "Красной Звезды", а тот
преодолел неловкость и напрямую спросил, не чужими ли лаврами увенчал себя
Званцев, по белу свету пустив клевету на заслуженных адмиралов. Званцев
ответил словами Хайяма: "Посылает судьба мне плевки по пятам, все поступки к
дурным причисляя делам..." Адмиралы, конечно, взбеленились, узнав себя в
боцманах из фельетона в "Водном транспорте", наказание последовало
незамедлительно, чему сама редакция "Красного флота" радовалась, избавляясь
от собственного корреспондента Алексея Званцева, с которым уже хлебнула
горя. И он радовался, с газетою расставаясь, потому и не рвался из
Симферополя. Военкомат часто звал его на помощь, он помогал составлять речи
военно-патриотического содержания, в страдную для призывных комиссий пору
выписывал повестки -- красивым четким почерком, и вообще казалось, что все
он может делать красиво и четко. И в призывную комиссию его включали,
усаживали за длинный, покрытый красным сукном стол, он как бы представлял
ВМФ. Комнату снимал невдалеке от вокзала, паровозные дымы и гудки напоминали
о детстве, о полустанке в сибирской глухомани, мимо которого неслись поезда.
Запах горелого угля возбуждал, а сужавшаяся в перспективе железнодорожная
колея сулила движение ко все прибывающему и прибывающему счастью. И к людям
начинал присматриваться -- к тем, кто подобен был паровозу, который при
одном весе с вагоном мог тащить за собой целую связку их, состав длиной в
километр. Жизнь, которая началась после Сибири, всегда выдвигала его в
паровозы, но почти всегда получалось, что он оказывался в хвосте состава, а
то и вовсе без движения, на очередном полустанке, у которого не задерживался
ни один поезд. В 44-м году уцепился за подножку, доехал до Каспия, страстно
захотелось быть моряком и -- училище на берегу Невы. Правофланговый во
взводе, роте, ассистент знаменосца на всех парадах. "К торжественному
маршу!" -- возглашает командующий парадом; застыли парадные батальоны, над
притихшей площадью гулкой дробью разносятся шаги бегущих линейных.
"Побатальонно!... Первый батальон прямо!.. Остальные..." Ветер полощет
знамена, эхо отраженных команд гуляет над фуражками и бескозырками,
благоговением и строгостью налиты глаза батальонов, а перед знаменными
группами, перед генералами и адмиралами, что во главе полков, копошатся люди
в штатском, вооруженные фотоаппаратами, снимают, щелкают, ищут выгодный
ракурс -- единственные люди на площади, над которыми не властны команды с
трибун, с сотен возвышений над замершими в ожидании толпами. Таким человеком
в штатском и сделала судьба Алексея Званцева -- наблюдателем, замечающим
муху на щеке знаменосца, пятна, проступающие вдруг на небесно-голубых
одеждах газетно-парадной действительности. Над ним властвовали голоса,
усиленные динамиками площадей, но он будто не слышал их. Училище окончил с
отличием, служить захотел на новых крейсерах, уже спущенных на воду, но
назначили его, словно в насмешку, на берег, в штаб Кронштадтской крепости, и
почему так получилось, допытываться не стал, анкета могла подгадить, слово
всплыть, не к месту сказанное. От службы в штабе увильнул, знакомствами уже
оброс и пошел в газетчики. И вот -- Симферополь, грязная комнатушка, при ней
чуланчик, обклеенный "Правдой" 30-х годов, он пробирался в него с фонарем,
как в пещеру с наскальными рисунками. С конца февраля он стал замечать в
себе какую-то дергающуюся суетливость, какое-то жжение было в душе, ему
начинало казаться, что его зовут куда-то, что его ждут где-то, и однажды,
шаря под кроватью, не нашел ничего звякающего или булькающего (начинал
попивать), зато нащупал книгу, раскрыл ее и прочитал: "Ночной дождь висит
над Севастополем непроницаемым дымом". Паустовский! Фраза мычала -- жалобно
и грустно, доверчивым теленком, она звала и указывала. Ясно теперь, куда
стремиться. В час похорон И. В. Сталина он зажег в чуланчике свечи, прощался
с прошлым. Теперь, надеялся он, вымарают из анкет все гибельные пункты,
теперь утонут и лягут на недосягаемое дно когда-то вылетевшие слова. Выждав
месяц, он отправился в отпуск, в Москву, выпрашивать прощение. И получил
его. "Ночной дождь висит над Севастополем..." -- и Севастополь получил он,
назначение в базу флота, кем именно -- пока неизвестно, пока -- в
распоряжение отдела кадров офицерского состава, и когда прибыл, когда увидел
знакомую Северную бухту, сонные корабли в ней, то так потянуло на крейсера,
так потянуло!.. Не болванам или умникам подчиняется на кораблях человек, а
самому кораблю, тому образу жизни, который избрали себе корабли, чтоб
остаться на плаву, сохраняя боеспособность. На корабли, только туда! А не
получится -- что ж, придется вновь подаваться в газетчики.
объявили по корабельной трансляции. К совещаниям на линкоре привыкли. В
присутствии старпома Вербицкий однажды как бы случайно выразился: "Ходим на
совещания, не щадя живота своего!" Поскольку немедленного нагоняя не
последовало, выражение прижилось, освоилось дивизией крейсеров, а потом уж и
бригадами эсминцев. Время было предобеденное, 11.20. Поэтому многие пришли в
белых кителях. Рассаживались, переговаривались, поглядывали на старпома.
Милютин молчал. Совещание -- без руля и ветрил -- уносилось в неведомые
дали. Тихо спорили о "Звезде" Казакевича, экранизированной недавно, еще о
чем-то. Вестовой откупорил бутылку нарзана, Милютин выпил. Прищурился,
вглядываясь в крохотные буковки на этикетке. За столом 3-го артдивизиона
заговорили вдруг о ППСС -- правилах предупреждения столкновений судов в
море. На носу экзамены, флагманский штурман грозился прибыть и наставить
двоек, а неясностей в правилах этих полно. Например, утверждается, что
турецкие фелюги в тумане сигнал опасности подают барабаном. Как это
понимать? Чем отличается турецкий барабан от европейского? Искажается ли
звук барабана туманом? Не лупят же турки по барабану до потери сознания,
должна же быть какая-то последовательность в ударах. Короче, что на барабане
исполняют? -- "Турецкий марш" Моцарта, -- сказал Милютин. -- Тема
сегодняшнего совещания такова: поэзия. Офицеры подняли головы. Надо было
слушать чрезвычайно внимательно, иначе не расшифруешь. Были уже беседы о
театре, кино и балете. -- Как вам всем известно, -- начал старпом, -- выходу
корабля в длительное плавание предшествуют мероприятия по линии всех боевых
частей и служб. Штурман, например, определяет девиацию магнитных компасов,
изучает район предполагаемого плавания и делает предварительную прокладку.
Работа штурмана в чем-то похожа на подготовку прозаика к писанию романа. В
отличие от прозаика поэт чаще всего выходит в открытое море наобум, без
запасов питьевой воды и даже без карт. Лоции он не знает, о глубинах в
районе плавания не осведомлен, о господствующих ветрах тем более, хотя
красивое выражение "роза ветров" ему знакомо... Милютин сделал паузу, обвел
взглядом кают-компанию, убедился в том, что его понимают так же
исполнительно и хорошо, как и на ходовом мостике. Завершая теоретическую
часть, напомнил о том, что некоторые поэты не хуже прозаиков знают условия
мореплавания. шпаргалку с ветрами, глубинами и течениями прячут в рукаве, а
иные, намереваясь катером пересечь Северную бухту, делают вид, будто они на
плоту хотят доплыть до американского континента, громко прощаются с родными
и современниками, заранее оплакивают себя и пишут завещания, юридического
значения не имеющие... Разные бывают поэты, полусонно продолжал он. Один
поэт настаивал на том, что он солдатский поэт. К сведению: солдатские поэты
любят пить с генералами, чего никак не скажешь о матросских поэтах.
Последние почему-то стыдятся своего низкого воинского звания и слова
"матросский" избегают. Кроме того, адмиралы не терпят амикошонства, с
Шилова Юлия
Куликов Роман
Сертаков Виталий
Скальци Джон
Лукьяненко Сергей
Плотников Александр