Чтение 16–й страницы книги ~Тевье-молочник~

бы им лучше безобразными, уродинами, -- пожалуй, и для них было бы лучше и
для меня. Ибо что мне, скажите на милость, толку от доброго коня, если он на
конюшне стоит? Что толку от красивых дочерей, когда торчишь с ними в
глухомани и живого человека не видишь, кроме Антона Поперилы -- сельского
старосты, или писаря Федьки Галагана -- верзилы с копной волос на голове и в
высоких сапогах, да еще попа, чтоб ему ни дна ни покрышки! Имени его слышать
не могу -- и не потому, что я еврей, а он поп. Наоборот, мы с ним много лет
хорошо знакомы, то есть в гости друг к другу не ходим, но при встрече
здороваемся, то-се, чего на свете слыхать... Пускаться с ним в долгие
рассуждения я не люблю, потому что чуть что, начинается канитель: наш бог,
ваш бог... Я, конечно, не сдаюсь, перебиваю его поговоркой, говорю, что
есть, мол, у нас изречение... Но и он меня перебивает и говорит, что
изречения он знает не хуже моего, а может быть, и лучше. И как начнет
шпарить наизусть наше Пятикнижие, да еще по-древнееврейски, только как-то
по-своему... "Берешит бара элогим..."* Каждый раз одно и то же. Опять-таки
перебиваю его и говорю, что есть у нас "мидраш"... "Мидраш, -- отвечает он,
-- это уже талмуд", -- а талмуда он не любит, потому что талмуд, по его
мнению, -- это чистое жульничество... Тут уж я вспыхиваю не на шутку и
начинаю выкладывать ему все, что на ум придет. Думаете, это его трогает?
Ничуть. Смотрит на меня, посмеивается и бороду расчесывает. А ведь ничего на
свете нет хуже, чем когда ругаешь человека, с грязью его смешиваешь, а тот
молчит. У вас желчь разливается, а тот сидит и усмехается!

Тогда я не понимал, но теперь мне ясно, что означала эта усмешка...

Возвращаюсь однажды домой уже к вечеру и застаю писаря Федьку на улице
с моей Хавой, с третьей дочерью, следующей за Годл. Увидав меня, парень
повернулся, снял передо мною шапку и ушел. Спрашиваю у Хавы:

-- Что тут делал Федька?

-- Ничего! -- говорит.

-- Что значит "ничего"?

-- Мы разговаривали! -- отвечает она.

-- А что общего у тебя с Федькой? -- спрашиваю я.

-- Мы, -- говорит она, -- знакомы уже давно.

-- Поздравляю тебя с таким знакомством! -- говорю я. -- Хорошая
компания для тебя -- Федька!

-- А ты разве его знаешь? -- отвечает она. -- Знаешь, кто он такой?

-- Кто он такой, я не знаю, -- говорю я, -- родословной его не видал.
Но понимать -- понимаю, что он, должно быть, очень знатного рода: отец его,
наверное, был либо пастух, либо сторож, либо просто пьяница...

Тогда она мне заявляет:

-- Кем был его отец, я не знаю и знать не хочу, -- для меня все люди
равны. Но то, что сам он человек необыкновенный, это я знаю наверняка...

-- А именно? -- спрашиваю я. -- Что же он за человек такой? А ну-ка,
послушаем...

-- Я бы сказала тебе, да ты не поймешь, Федька -- это второй Горький.

-- Второй Горький? А кто же такой был первый Горький?

-- Горький, -- отвечает она, -- это нынче чуть ли не первый человек в
мире!..

-- Где же он обретается, -- говорю я, -- твой мудрец, чем он занимается
и что он проповедует?

-- Горький, -- отвечает Хава, -- это знаменитый писатель, сочинитель,
то есть он книги пишет, и к тому же редкий человек, чудесный, замечательный,
честный, тоже из простонародья, нигде не учился, все самоучкой... Вот его
портрет.

При этом Хава достает из кармана карточку и показывает мне.

-- Вот это, -- говорю, -- и есть твой праведник, реб Горький? Готов
поклясться, что я его где-то видал: не то мешки на станции грузил, не то
бревна в лесу таскал...

-- Что ж, это, по-твоему, недостаток, если человек своими руками хлеб
добывает? А ты сам не трудишься? А мы не трудимся?

-- Да, да, -- отвечаю я. -- Конечно, ты права!

В писании прямо так и сказано: "От трудов рук своих будешь кормиться"
-- не будешь трудиться, -- есть не будешь. Однако я все же не понимаю, чего
здесь надо Федьке? По-моему, лучше бы ты была с ним знакома на расстоянии.
Ты не должна забывать, -- говорю, -- "откуда пришел и куда идешь", -- кто
такая ты и кто он.

-- Бог, -- говорит Хава, -- создал всех людей равными.

-- Да, да! Бог создал Адама по образу и подобию своему. Нельзя, однако,
забывать, чго каждый должен искать себе ровню, как в писании сказано:
"Каждый по достатку своему".

-- Удивительное дело! -- перебивает она меня. -- На все у тебя имеется
изречение. А нет ли у тебя изречения насчет того, что люди сами поделили
себя на евреев и неевреев, на господ и рабов, на богачей и нищих?

-- Те-те-те! -- отвечаю я. -- Это ты, дочка, больно далеко хватила!

И объясняю ей, что так уж повелось на земле с первых дней сотворения
мира.

-- А почему так повелось?

-- Потому что бог так создал мир!

-- А почему бог так создал мир?

-- Ну, знаешь, -- отвечаю я. -- Если мы начнем спрашивачь, отчего да
почему, так вопросам конца не будет!

-- На то, -- говорит она, -- бог и дал нам разум, чтобы мы вопросы
задавали...

Тогда я ей говорю:

-- Есть у нас обычай: если курица петухом петь начинает, ее сейчас же к
резнику волокут, как в молитве сказано: "Дарующий разум петуху..."

-- А не хватит ли горланить? -- вмешивается вдруг моя Голда, выходя из
дому. -- Уже час, как борщ на столе, а он все заливается!

-- Вот те и здравствуй! Недаром мудрецы говорят: "У бабы слов -- девять
коробов". Тут о серьезных вещах толкуют, а она со своим молочным борщом!

-- Молочный борщ, -- отвечает Голда, -- может быть, такая же серьезная
вещь, как и все твои серьезные вещи...

-- Поздравляю! -- говорю я. -- Новый философ выискался, прямо из-под
печки! Мало того что дочери такими умными сделались, так и жена Тевье стала
через трубу в небо летать!

-- Уж раз заговорили про небо, так провались ты сквозь землю!

Как вам нравится такое приветствие, да еще натощак?

Словом, давайте, как пишется в книжках, оставим царевича и возьмемся за
царевну, то есть за попа...

Однажды под вечер еду я домой с порожними крынками и у самой деревни
встречаю его. Сидит на кованой бричке, сам правит лошадьми, а расчесанная
борода развевается по ветру. "Ах ты, черт побери, думаю, хороша встреча!"

-- Добрый вечер! -- говорит он. -- Не узнал меня, что ли?

-- Скоро разбогатеете, батюшка! -- отвечаю, снимаю шапку и хочу ехать
дальше.

-- Погоди немного, Тевль, -- говорит он. -- Куда ты так торопишься? Я
хочу сказать тебе пару слов.

-- Ну что ж! -- отвечаю. -- Если хорошее что-нибудь, пожалуйста! А если
нет, -- можно и до другого раза отложить

-- А что у тебя называется "до другого раза"?

-- До другого раза, -- говорю я, -- это до пришествия мессии.

-- Мессия, -- отвечает он, -- уже пришел...

-- Ну, это мы уже слыхали не раз. Вы бы, батюшка, что-нибудь новое
придумали...

-- А я как раз и собираюсь! -- отвечает он: -- Хочу поговорить с тобой
о тебе самом, то есть о твоей дочери...

Екнуло у меня сердце: какое ему дело до моей дочери?

-- Мои дочери, -- говорю я, -- упаси бог, не такие, чтобы за них
говорить надо было: они и сами за себя постоять могут.

-- Но тут, -- отвечает он, -- такое дело, что она сама о нем говорить
не может. Тут должен говорить другой, потому что речь идет о весьма
существенном, собственно, о ее судьбе...

-- А кого, -- говорю, -- касается судьба моего дитяти? Мне кажется, уж
если зашел разговор о судьбе, то я своей дочери отец до ста двадцати лет, не
правда ли?

-- Конечно, --- отвечает он, -- ты своему дитяти отец. Но только ты
слеп, не видишь, что дитя твое рвется в другой мир, а ты ее не понимаешь,
либо понимать не хочешь...

-- Не понимаю ли я ее, или не хочу понимать, -- об этом можно
потолковать. Но вы-то тут причем, батюшка?

-- Меня, -- говорит он, -- это очень даже касается, потому что она
сейчас в моем распоряжении...

-- Что значит -- в вашем распоряжении?

-- А то и значит, что она под моей опекой... -- отвечает поп, глядя мне
прямо в глаза и расчесывая свою красивую окладистую бороду.

-- Кто? -- подскочил я. -- Мое дитя под вашей опекой? А по какому
праву? -- говорю и чувствую, что во мне все закипает.

-- Ты только не горячись, Тевль! -- отвечает он хладнокровно, с
усмешкой. -- Давай лучше спокойно обсудим это дело. Ты знаешь, я тебе, упаси
бог, не враг, хоть ты и еврей. Ты, -- говорит, -- знаешь, что я евреев
уважаю, и у меня душа болит за их упрямство, за то, что они так несговорчивы
и понять не хотят, что им добра желают.

-- О доброжелательстве, батюшка, -- отвечаю я, -- вы со мной лучше не
говорите, потому что каждое слово ваше для меня сейчас капля смертельного
яда, пуля в сердце. Если вы мне действительно друг, как вы говорите, то
прошу вас только об одном: оставьте мою дочь в покое...

-- Ты глупый человек! -- говорит он. -- С дочерью твоей, упаси бог,
ничего плохого не случится. Ее ждет счастье, она выходит замуж за хорошего
человека, мне бы такую жизнь...

-- Аминь! -- отвечаю я будто в шутку, а у самого ад в сердце. -- Кто же
он, к примеру, жених этот, если я достоин знать?