Чтение 16–й страницы книги ~Планета людей~

привязанности. Ему сладко отречься от себя, покорно служить
другим, слиться с мирным житейским обиходом. И раб с гордостью
разжигает хозяйскую жаровню.

-- На, бери,-- говорит иной раз вождь пленнику.

В этот час хозяин благоволит к рабу, потому что тяжкий,
изнурительный день позади, зной спадает, и они бок о бок
вступают в вечернюю прохладу. И пленнику разрешается взять
стакан чая. И тот, исполненный благодарности, за стакан чая
готов лобызать колени своего господина. Раба не водят в цепях.
К чему они? Ведь он так предан! Он так мудро отрекся от
царства, которое у нею отняли,-- теперь он всего лишь
счастливый раб.

Но однажды его освободят. Когда он состарится настолько,
что уже невыгодно будет кормить его и одевать, тогда ему дадут
безграничную свободу. Три дня он будет ходить от шатра к шатру,
с каждым днем теряя силы, тщетно упрашивая принять его в
услужение, а на исходе третьего дня все так же мудро и
безропотно ляжет на песок. Я видел, как умирали в Джуби нагие
рабы. Мавры не мучили их и не добивали, только спокойно
смотрели на их долгую агонию, а ребятишки играли рядом с этим
печальным обломком кораблекрушения и спозаранку бежали
поглядеть, шевелится ли он еще, но глядели просто из
любопытства, они тоже не смеялись над старым слугой. Все это
было в порядке вещей. Как будто ему сказали: "Ты хорошо
поработал, ты вправе отдохнуть -- ложись и спи". Так он лежал,
простертый на песке, ощущая голод -- всего лишь головокружение,
но вовсе не чувствуя несправедливости, а ведь только она и
мучительна. Понемногу он сливался с землей. Земля принимала
иссушенные солнцем останки. Тридцать лет работы давали право на
сон и на землю.

Немало я видел таких обреченных; первый, который мне
встретился, не проронил ни слова жалобы: впрочем, на кого ему
было жаловаться? В нем угадывалась смутная покорность, с какою
принимает гибель обессилевший горец: зная, что ему уже не
выбраться, он ложится в снег и предается снегу и снам. Меня
потрясли даже не его мучения. В мучения я не верю. Но со
смертью каждого человека умирает неведомый мир, и я спрашивал
себя, какие образы в нем гаснут? Что там медленно тонет в
забвении -- плантации Сенегала? Снежно-белые города Южного
Марокко? Быть может, в этом комке черной плоти меркнут лишь
самые ничтожные заботы: -приготовить бы чай, погнать стадо на
водопой... быть может, засыпает душа раба; а может быть,
пробужденный нахлынувшими воспоминаниями, во всем своем величии
умирает человек. И черепная коробка становилась для меня точно
старый ларец. Не узнать, что за сокровища уцелели в нем, когда
корабль пошел ко дну,-- яркие шелка, празднично сверкающие
картины, неведомые реликвии, такие ненужные, такие бесполезные
здесь, в пустыне. Вот он, тяжелый, наглухо запертый ларец. И не
узнать, какая частица нашего мира погибала в этом человеке в
дни его последнего всеобъемлющего сна, что разрушилось в этом
сознании и в этой плоти, которая понемногу возвращалась ночи и
земле.

-- Я перегонял стада, и меня звали Мохаммед...

Из всех знакомых мне невольников чернокожий Барк был
первый, кто не покорился. Да, мавры отняли у него свободу, в
один день он лишился всего, чем владел на земле, и остался гол,
как новорожденный младенец,-- но это бы еще не беда. Ведь порой
буря, посланная богом, за краткий час уничтожает жатву на
полях. Однако мавры не только разорили его, они грозили
уничтожить его человеческое "я". Но Барк не желал отречься от
себя,-- а ведь другие сдавались так легко, в них так покорно
умирал простой погонщик скота, тот, кто круглый год в поте лица
добывал свой хлеб!

Нет, Барк не свыкся с кабалой, как свыкаешься с убогим
счастьем, когда устанешь ждать настоящего. Он не признавал
радостей раба, который счастлив милостями рабовладельца.
Прежнего Мохаммеда уже не было, но жилище его в сердце Барка
оставалось не занятым. Печально это опустевшее жилище, но никто
другой не должен в нем поселиться! Барк был точно поседевший
сторож, что умирает от верности среди заросших травою аллей,
среди тоскливой тишины.

Он не говорил: "Я-- Мохаммед бен Лаусин", он говорил:
"Меня звали Мохаммед", он мечтал о том дне, когда этот забытый
Мохаммед вновь оживет и самым воскресением своим изгонит того,
кто был рабом. Случалось, в ночной тишине на него нахлынут
воспоминания -- живые, неизгладимые, как милая с детства
песенка. Мавр-переводчик рассказывал нам: "Среди ночи он вдруг
говорит про Марракеш, говорит, а сам плачет". Тому, кто одинок,
не миновать таких приступов тоски. Внезапно в нем пробуждался
тот, другой,-- и здесь, в пустыне, где к Барку не подходила ни
одна женщина, привычно потягивался, искал рядом жену. Здесь,
где спокон веку не журчал ни один родник, у него в ушах звенела
песнь родника. Барк закрывал глаза -- и здесь, в пустыне, где
дом людям заменяет грубая ткань шатра и они вечно скитаются,
словно в погоне за ветром, ему чудилось, будто он живет в белом
домике, над которым из ночи в ночь светит все та же звезда.
Былая любовь и нежность вдруг оживала, неведомо почему, словно
все дорогое сердцу вновь оказалось совсем близко и притягивало,
как магнит,-- и тогда Барк шел ко мне. Ему хотелось сказать,
что он уже готов в путь и готов любить, надо лишь возвратиться
домой, чтобы все и вся одарить любовью и нежностью. А для этого
довольно мне только подать знак. И он улыбался и подсказывал
мне хитрость" до которой я, конечно, просто еще не додумался:

-- Завтра пойдет почта на Агадир... Ты спрячь меня в
самолете...

Бедняга Барк!

Как могли мы помочь ему бежать? Мы ведь жили среди
непокорных племен. За такой грабеж, за такое оскорбление мавры
назавтра же отплатили бы жестокой резней. С помощью аэродромных
механиков -- Лоберга, Маршаля, Абграля -- я пытался выкупить
Барка, но маврам не часто попадаются европейцы, готовые купить
раба. И они пользуются случаем:

-- Давайте двадцать тысяч франков.

-- Да ты что?

-- А вы поглядите, какие у него сильные руки... Так
проходили месяцы.

Наконец мавры сбавили цену, и с помощью друзей, которым я
писал во Францию, мне удалось купить старика Барка.

Сговорились мы не сразу. Торговались целую неделю. Сидели
кружком на песке -- пятнадцать мавров и я -- и торговались. Мне
украдкой помогал приятель хозяина Барка, разбойник Зин Улд
Раттари: он был также и мой приятель. И по моей подсказке
советовал хозяину :

-- Да продай ты старика, все равно ему недолго жить. Он
хворый. Поначалу эту хворь не видать, но она уже внутри. А
потом он как начнет пухнуть. Продай его французу, пока не
поздно.

Другому головорезу, Рагги, я пообещал комиссионные, если
он поможет мне заключить эту сделку, и Рагги искушал хозяина
Барка:

-- На эти деньги ты купишь верблюдов, и ружья, и пули. И
пойдешь войной на французов. И добудешь в Атаре трех новых
рабов, а то и четырех, молодых и здоровых. Отделайся ты от
этого старика.

И мне его продали. Шесть дней кряду я держал его взаперти
в нашем бараке: начни он разгуливать на свободе, пока не
прилетит самолет, мавры опять бы его схватили и продали
куда-нибудь подальше.

Но я освободил его из рабства. Была совершена
торжественная церемония. Явились марабут, прежний хозяин Барка
и здешний каид Ибрагим. Если бы эти три разбойника поймали
Барка в двадцати шагах от форта, они с удовольствием отрезали
бы ему голову, лишь бы подшутить надо мной, но тут они горячо с
ним расцеловались и подписали официальный документ.

-- Теперь ты нам сын.

По закону он стал сыном и мне.

И Барк перецеловал всех своих отцов.

До самого отъезда он торчал безвыходно в нашем бараке, но
плен был ему не в тягость. По двадцать раз на день приходилось
описывать предстоящее ему несложное путешествие: самолет
доставит его в Агадир, а там, прямо на аэродроме, ему вручат
билет на автобус до Марракеша. Барк играл в свободного
человека, совсем как ребенок играет в путешественника:
возвращение к жизни, и автобус, и толпы народа, и города,
которые он скоро увидит после стольких лет...

Ко мне пришел Лоберг. Они с Маршалом и Абгралем решили --
не годится это, чтобы Барк, прилетев в Агадир, помирал с
голоду. Вот для него тысяча франков -- с этим он не пропадет,