Чтение 16–й страницы книги ~Теория невероятности~

- Побегает еще,- говорит дядька.- Еще до последнего боя доживет.

Разлука 4.

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ.

- В полевой бинокль я вижу панораму дальнего города,
затуманенного дымом.
- Вена...- говорю я.

- Я опускаю бинокль и сажусь в кабину рации-грузовичка,
из рупоров которого слышна музыка гимна.
- Давай, - говорю я, и грузовик медленно съезжает с холма на
железнодорожные пути. По старой памяти меня часто подвозят радисты.

- Грузовик пробирается по путям, по которым вразброд
идут солдаты в ватниках, положив руки на автоматы, висящие на груди.

- На рельсах догорают товарные вагоны.

- Издалека доносится тяжелое дыхание артиллерийского боя.

- Грузовик выезжает на просторную площадь перед депо,
где по бесчисленным скрещениям путей редкими кучками бредут солдаты.

- Грузовик набирает скорость и въезжает на улицы Вены.
Хотя пожары кое-где закрывают апрельское небо, город мало поврежден.

- Я выскакиваю из кабины.
- Эй, солдат! - кричу я автоматчику, медленно бредущему навстречу общему
движению. - Кладбище городское где, не слыхал?
- За поворотом.
- Ясно.

- Памятник Штраусу стоит окруженный солдатами.

- Кладут цветы. Иногда стреляют вверх из пистолетов и
автоматов. Эту Австрию, эту Вену Россия любит.

- Я протискиваюсь к памятнику. Сажусь на камни подумать.
Мне есть что вспомнить.

- Потом я ухожу.

- И в толпе на улице меня кто-то толкает. Я нехотя
оглядываюсь. Какая-то женщина - подполковник танковых войск.
- Шура! - кричу я и осекаюсь. - Виноват, товарищ подполковник. Обознался.
- Алешенька... - ахает женщина, вглядываясь.

- Потом она кидается ко мне, целует меня в обе щеки,
утирает слезы и снова целует...

- Это прежняя Шурка-певица, такая же диковатая и
горячая. Только плечи и бедра стали шире и прическа другая - косы острижены
и волосы вьются из-под берета. Лицо чуть увядшее, но такое же яркое и
приметное.

- Наконец она садится на скамью и смотрит на меня
влажными глазами.
- Какой ты ладный! - говорит она и тянет меня за ремень. - Садись,
офицер... Алешка-офицер, вот ей-богу...

- Я сажусь рядом с ней. Я счастлив. Я улыбаюсь.
- Встретились, - говорю я.
- Кто живой, тот встретится, - говорит она. - Я вот здесь Крауса встретила.
Помнишь Крауса?.. Ох, прости, милый!

- Она кладет мне руку на колено и смотрит в сторону. С
моего лица будто стерли улыбку.
- Пошли, - говорит она. - Я тут неподалеку расположилась.

- И когда мы, свернув за угол, подходим к небольшому
зданию с каменными завитушками на фасаде, на котором висит вывеска "Отель
"Европа", из подъезда выходит и идет к нам навстречу худой, как мощи,
человек в шляпе и пальто, надетом поверх арестантских полосатых брюк. Он
подходит к Шуре и, сняв шляпу, вытирает рукой потный лоб.
- Шура, я искал тебя. Городскую управу организуем, - говорит он.

- Я смотрю на его беззубый рот, на обритую голову с
седым ежиком волос.
- Краус... - говорю я.

- Что-то начинает вздрагивать в лице у человека.
- Алешенька, - говорит он и протягивает руки. - Майн кинд...

- Скрипка в пустом зале запела нежно и тихо. Рояль
ответил чуть-чуть и испуганно остановился.
- Краус, объясни им, - говорит Шура. - Чего они боятся? Всю войну спеть
мечтала.

- Краус кивает головой и говорит что-то по-немецки
испуганным и обтрепанным музыкантам, сгрудившимся на эстраде ресторанного
зала, пустого и нетопленного. Выслушав Крауса, музыканты недоверчиво
улыбаются, но, подбодренные кивками и улыбками Шуры, разбирают инструменты.
Только один, во фраке и в рваных солдатских штанах и ботинках на босу ногу,
мечется между ними, что-то говорит быстро и непонятно, и музыканты
стараются загородить его от взглядов советских военных.
- Что это он? - спрашивает Шура.
- Сумасшедший. Саксофонист, - говорит Краус. - Из нашего лагеря.

- Краус отвечает неохотно. Он стоит рядом со мной, и в
руках у него карточка Катарины.

- Шура поднимается на эстраду. Она счастливо и смущенно
жмурится и смотрит в окно, где проходят колонны пленных.

- Музыка начинает тихо-тихо. Потом набирает силу. И
огромный вальс заполняет комнату. Как будто и не было этих кровавых лет.
Как будто жива Катарина.
Я люблю тебя. Вена...
- поет Шура голосом, лучше которого не бывает, лучше которого никто никогда
не слышал. И в этот момент снаряд попадает в оркестр. Естественно, музыка
умолкает. Потому что весь оркестр убит, кроме сумасшедшего саксофониста,
которого война убила раньше. Кроме Шуры, которую война убила только сейчас,
хотя она еще не умерла.

- Ее выносят на улицу, где снаряды рвутся среди толпы
пленных. Ее осторожно кладут в машину. Краус садится с шофером. Я вскакиваю
на подножку.
- Голосу не хватило... - говорит она.
- В городскую управу, - говорит Краус. Машина медленно двигается. Обстрел
прекратился. Тишина.

- Мы медленно движемся среди обломков улицы. Газ сочится
из порванных труб. На развалинах пел и приплясывал сумасшедший саксофонист,
и обломки вальса вылетали из его помятой никелированной дудки. Он бил ногой
по вывеске "Отель "Европа", валяющейся на кирпичах, и жесть грохотала под
его ногами. Потом он побежал по развалинам вслед за нашей машиной,
перескакивая с гребня на гребень. Апрельский ветер гнал нотные листы.

- Полная луна светит сквозь разбитые стекла городской
управы. На столе, накрытая до горла шинелью, лежит Шурка-певица. Она
умирает. Она сильная и горячая, и смерть не может никак с ней справиться.
На полу стоит таз с кровавой ватой, бинтами и ненужными теперь
инструментами. Лицо Шуры освещает сильная лампа, свисающая с потолка на
шнуре. За окном работает движок. Рядом со мной стоят Краус и
полковник-танкист с мокрыми от слез усами. Хирург в белом халате держит ее
руку, считая пульс.

- Шура открывает глаза.
- Не успела я попеть, - говорит она. - Тут меня и убили...
- Молчите. Нельзя разговаривать, - произносит хирург и берет шприц.
- Это вы бросьте, - говорит Шура. - Когда и поговорить-то. Алеша, хочу,
чтобы музыка... для меня одной...

- Я кидаюсь из комнаты.

- Выскочив во двор, я подбегаю к грузовику с глухо
работающим мотором и влезаю внутрь. Оттолкнув радиста, я дрожащими пальцами
перебираю пластинки и, найдя нужную, передаю ее радисту.
- Включай... - говорю я и выскакиваю наружу.

- Я бегу обратно, стараясь не задеть провод, тянущийся
от машины на второй этаж к сияющему окну. Я скачу по мраморной лестнице
через две ступеньки и слышу, как большие репродукторы, предназначенные для
агитации противника, хрипят и начинают играть Большой вальс.

- Я прибегаю и слышу голос Шуры.
- ...Я жила счастливо... - убежденно говорит она. - Все у меня было...
Любовь безответная была. Дочь была. Себя не жалела, и люди хвалили... Все я
видела, во всем участвовала. Разве что на Луну не летала... Я Луну в первый
раз в революцию увидела... Мне пять лет было... Все выше меня ростом были -
женщины, дядьки, столы даже... Я только ноги и помню... Раз из богатого
дома собачку вывели погулять и шоколадку ей кинули. А я на помойке играла.
Я шоколадку схватила - ив рот. Собачка залаяла, а я со страху шоколадку
проглотила. Вольно очень. Я заплакала. До темноты плакала... Тут вдруг ноги
вокруг меня побежали. Ноги бегут, и я за ними... Страшно... Добежали
куда-то до большой пушки, а пушка как выстрелит. Я и закричала. Слышу,
кто-то чудно так говорит: "Ребьенок... ребьенок... - и меня на плечо
сажает. - Не плакай, - говорит дядька. - Туда летает, туда..." И пальцем
показывает. Я смотрю, а на небе новая луна светит, круглая... Пушка эта
благушинская теперь в Москве у Музея Революции стоит. Что, Краус? Правду я
говорю?.. Ты тогда молодой был, красивый.

- Краус резко отворачивается к стене. "Я люблю тебя,
Вена... Горячо, неизменно..." - страстно и высоко поет голос во дворе.
- А как я пела!.. Вот Алеша скажет, как я пела... - сказала она и заплакала.
- Ты лучше всех пела, - говорю я немеющими губами. - Лучше всех ты пела...
- Прощай, Алешенька... Поцелуй папу... Ухожу... - говорит она.