но неизменно то он, то она задавали мне вопрос - тот заветный вопрос,
который помог нам избежать столько опасностей. "Как, по-вашему, когда он
наконец приедет? Вы не думаете, что нам надо ему написать?" Мы нашли по
опыту, что ничто другое не сглаживает так неловкость, как этот вопрос. "Он",
конечно, был их дядя с Гарлей-стрит; и мы жили, теоретически считая очень
вероятным, что он с минуты на минуту может появиться в нашем кругу.
Невозможно было менее поощрять эту теорию, чем поощрял ее он, но без нее мы
лишили бы друг друга лучших проявлений наших чувств. Он никогда не писал
детям, быть может, это был эгоизм, и в то же время лестное доверие ко мне:
ибо тот способ, каким мужчина проявляет высшее уважение к женщине, бывает
только более торжественным проявлением одного из священных законов,
охраняющих его комфорт, - и я считала, что следую духу данного мною обета не
обращаться к нему, когда внушала своим питомцам, что их собственные письма
всего только очаровательные литературные упражнения. Эти письма были слишком
хороши, чтобы отправлять их по почте: они и посейчас у меня. Такое
обыкновение на деле только усиливало иронический эффект, когда меня
забрасывали предположениями, что он может в любой момент оказаться среди
нас. Будто мои питомцы знали, насколько тогда стало бы труднее для меня.
Более того, когда я оглядываюсь на прошлое, мне кажется, что самым
необыкновенным во всем этом был тот простой факт, что я никогда не
раздражалась на них вопреки своей напряженности и их торжеству. Должно быть,
они и вправду были прелестны, думается мне теперь, если уж я не
возненавидела их в то время! Неужели раздражение в конце концов все же
прорвалось бы у меня, если бы помощь не пришла так скоро? Но не все ли это
равно, ибо помощь пришла. Я называю это помощью, хотя она принесла лишь
такое облегчение, какое приносит гроза в душный день или внезапная разрядка
при напряжении. По крайней мере, это была перемена, и она пришла неожиданно
и мгновенно.
впереди была миссис Гроуз с его сестрой - мы их отлично видели. День был
свежий, ясный, первый из многих, ожидающих нас впереди; с ночи слегка
морозило, и в бодрящем осеннем воздухе почти весело звучали колокола. Не
странно ли, что в такую минуту меня больше всего занимало и даже трогало,
вызывая чувство благодарности, послушание моих маленьких воспитанников.
Почему они никогда не противились моему неуклонному, моему вечному
присутствию? Что-то говорило мне, что я слишком опекаю мальчика, и, судя по
тому, как мои спутницы чинно шествовали впереди, меры против возможного
бунта были мною приняты. Я походила на тюремщика, готового к неожиданностям
и побегам. Но все это относилось - я хочу сказать, их великолепная
капитуляция - как раз к тому особенному строю событий, который был самым
ужасным. В воскресном наряде работы дядюшкиного портного, которому дана была
полная воля и который имел пристрастие к изящным жилетам и уважал величие
своего маленького заказчика, у Майлса был настолько независимый вид, он
настолько явно сознавал себя взрослым мужчиной и вельможей, что, если бы он
вдруг потребовал для себя свободы, я бы не нашлась, что ответить. По
странной игре случая в ту минуту я размышляла, как мне быть, если произойдет
неминуемый переворот. Называю это переворотом, потому что вижу теперь, как с
первым же словом мальчика поднялся занавес над последним действием моей
драмы, и катастрофа ускорилась.
когда же все-таки я вернусь в школу?
нежным, тоненьким голоском и небрежным тоном, каким он говорил, бросая
интонации, словно розы, со всеми собеседниками, а особенно с вечной своей
гувернанткой. В этих интонациях было что-то такое, отчего собеседник всегда
"попадался"; попалась и я, и притом настолько основательно, что сразу
остановилась как вкопанная, словно одно из деревьев парка упало мне поперек
дороги. И тут же между нами возникло нечто новое; он прекрасно понимал, что
я это чувствую, хотя оставался таким же простодушным и обаятельным, как и
всегда. Я не сразу нашла ответ и поняла, что он видит в этом свое
преимущество. Я так замешкалась в поисках нужных слов, что у него хватило
времени спустя минуту улыбнуться своей искательной и все же неопределенной
улыбкой и сказать:
ничто не могло бы выразить точнее тот оттенок чувства, который мне хотелось
внушить моим воспитанникам, чем ласковая фамильярность этих слов. Они были
так непринужденно почтительны.
особенно осторожно! Помню, я постаралась засмеяться, чтобы выиграть время, и
подметила на этом прекрасном лице, какое впечатление произвел на мальчика
мой странный, отталкивающий вид!
не сморгнул. В сущности, между нами все стало ясно, все раскрылось.
мальчик, как вы не понимаете... который... ну, растет, что ли.
убийственная мысль, что он, видимо, понимал это и забавлялся этим.
дальше, но не в силах была сделать ни шагу.
смотрел на меня.
для того, чтобы показать вам, что я могу быть и таким.
авторитетным видом.
голосом.
заметить, когда он замолчал.
Но дело не только в этом.
числе несколько слуг из усадьбы, которые толпились у входа, ожидая нас. Я
прибавила шагу; мне хотелось уже быть в церкви, прежде чем разговор между
нами зайдет дальше; я жаждала того часа, когда ему придется молчать, и
мечтала о тихом сумраке церковной скамьи и о почти духовной поддержке
подушечки, на которой можно будет преклонить колени. Мне казалось, что я
прямо-таки бегу от смятения, в которое он вот-вот ввергнет меня; но он меня
опередил, когда, перед самым входом на церковный двор, вдруг бросил:
малютка Флора!
он, словно отступая для прыжка, но так явно не договаривая, что, когда мы
вошли за ограду, нам понадобилась еще одна остановка, и он заставил меня
остановиться, крепко сжав мою руку. Миссис Гроуз и Флора уже пошли в
церковь, остальные молящиеся последовали за ними, а мы на минуту остались
одни в тесноте старых могил. Мы остановились на дорожке, идущей от ворот к
церкви, у низкой, продолговатой, похожей на стол могильной плиты.
я так и села на каменную плиту, словно для отдыха.
говорите. Я хочу сказать, разве он знает?