Чтение 16–й страницы книги ~Заповедник~

форме. Она убежденно твердила:

"Грузин порядочным человеком быть не может!.."

Я вернулся, стараясь не расплескать молоко. Таня встала, умылась,
застелила постель. Михал Иваныч, кряхтя, чинил бензопилу. Ощущался запах
дыма, травы и прогретого солнцем клевера.

Я разлил молоко, нарезал хлеб, достал зеленый лук и крутые яйца. Таня
разглядывала мою загубленную кепку.

-- Хочешь, поставлю кожаную заплату?

-- Зачем? Уже тепло.

-- Я тебе новую пришлю.

-- Пришли мне лучше цианистого калия.

-- Нет, серьезно, что тебе прислать?

-- Откуда я знаю, что в Америке нынче дают?.. Не будем говорить об
этом...

Около девяти мы подошли к турбазе. Водитель уже подогнал автобус к
развилке. Туристы укладывали сумки и чемоданы в багажник. Некоторые заняли
места возле окон. Я подошел к знакомому шоферу:

-- Есть свободные места?

-- Для тебя -- найдутся.

-- Хочу жену отправить в Ленинград.

-- Сочувствую. Я бы свою на Камчатку отправил. Или на Луну заместо
Терешковой...

На водителе была красивая импортная рубашка. Вообще, шоферы
экскурсионных автобусов сравнительно интеллигентны. Большинство из них могло
бы с успехом заменить экскурсоводов. Только платили бы им значительно
меньше...

Вдруг я заметил, что Таня беседует с Марианной Петровной. Я почему-то
всегда беспокоюсь, если две женщины остаются наедине. Тем более что одна из
них -- моя жена.

-- Ну все, -- говорю шоферу, -- условились. Высади ее на Обводном
канале.

-- Там мелко, -- засмеялся водитель... Я подумал -- сесть бы мне тоже и
уехать. А вещи привезет кто-нибудь из экскурсоводов. Вот только жить на что?
И как?..

Мимо пробегала Галина. Быстро кивнула в сторону моей жены:

-- Господи, какая страшненькая!.. Я промолчал. Но мысленно поджег ее
обесцвеченные гидропиритом кудри.

Подошел инструктор физкультуры Серега Ефимов.

-- Я извиняюсь, -- сказал он, -- это вам. И сунул Тане банку черники.
Нужно было прощаться.

-- Звони, -- сказала Таня. Я кивнул.

-- У тебя есть возможность звонить?

-- Конечно. Машу поцелуй. Сколько все это продлится?

-- Трудно сказать. Месяц, два... Подумай.

-- Я буду звонить.

Шофер поднялся в кабину. Уверенно загудел импортный мотор. Я произнес
что-то невнятное.

-- И я, -- сказала Таня...

Автобус тронулся, быстро свернул за угол. Через минуту алый борт его
промелькнул среди деревьев возле Лутовки.

Я заглянул в бюро. Моя группа из Киева прибывала в двенадцать. Пришлось
вернуться домой.

На столе я увидел Танины шпильки. Две чашки из-под молока, остатки
хлеба и яичную скорлупу. Ощущался едва уловимый запах гари и косметики.

Прощаясь, Таня сказала: "И я..." Остальное заглушил шум мотора...

Я заглянул к Михал Иванычу. Его не было. Над грязной постелью мерцало
ружье. Увесистая тульская двустволка с красноватым ложем. Снял ружье и думаю
-- не поре ли мне застрелиться?..

Июнь выдался сухой и ясный, под ногами шуршала трава. На балконах
турбазы сушились разноцветные полотенца. Раздавался упругий стук теннисных
мячей. У перил широкого крыльца алели велосипеды с блестящими ободами. Из
репродуктора над чердачным окошком доносились звуки старинных танго. Мелодия
казалась вычерченной пунктиром...

Стук мячей, аромат нагретой зелени, геометрия велосипедов -- памятные
черты этого безрадостного июня...

Тане я звонил дважды. Оба раза возникало чувство неловкости. Ощущалось,
что ее жизнь протекает в новом для меня ритме. Я чувствовал себя глуповато,
как болельщик, выскочивший на футбольное поле.

В нашей квартире звучали посторонние голоса. Таня задавала мне
неожиданные вопросы. Например:

-- Где у нас хранятся счета за электричество? Или:

-- Ты не будешь возражать, если я продам свою золотую цепочку?

Я и не знал, что у моей жены есть какие-то драгоценности.,.

Таня ходила по инстанциям, оформляла документы. Жаловалась мне на
бюрократов и взяточников.

-- У меня в сумке, -- говорила она, -- десять плиток шоколада, четыре
билета на Кобзона и три экземпляра Цветаевой...

Таня казалась возбужденной и почти счастливой.

Что я мог сказать ей? В десятый раз просить: "Не уезжай"?

Меня унижала ее поглощенность своими делами. А как же я с моими чуть ли
не диссидентскими проблемами?!

Тане было не до меня. Впервые происходило нечто серьезное...

Как-то раз она сама мне позвонила. К счастью, я оказался на турбазе.
Точнее, в библиотеке центрального корпуса. Пришлось бежать через весь
участок. Выяснилось, что Тане необходима справка. Насчет того, что я
отпускаю ребенка. И что не имею материальных претензий.

Таня продиктовала мне несколько казенных фраз, Я запомнил такую
формулировку: "...Ребенок в количестве одного..."

-- Заверь у местного нотариуса и вышли. Это будет самое простое,

-- Я, -- говорю, -- могу приехать.

-- Сейчас не обязательно.

Наступила пауза.

-- Но мы успеем попрощаться?

-- Конечно. Ты не думай...

Таня почти оправдывалась. Ей было неловко за свое пренебрежение. За это
поспешное: "Не обязательно..."

Видно, я стал для нее мучительной проблемой, которую удалось разрешить.
То есть пройденным этапом. Со всеми моими пороками и достоинствами. Которые
теперь не имели значения...

В тот день я напился. Приобрел бутылку "Московской" и выпил ее один.

Мишу звать не хотелось. Разговоры с Михал Ива-нычем требовали чересчур
больших усилий. Они напоминали мои университетские беседы с профессором
Лихачевым. Только с Лихачевым я пытался выглядеть как можно умнее. А с этим
наоборот -- как можно доступнее и проще.

Например, Михал Иваныч спрашивал:

-- Ты знаешь, для чего евреям шишки обрезают? Чтобы калган работал
лучше... И я миролюбиво соглашался:

-- Вообще-то, да... Пожалуй, так оно и есть... Короче, зашел я в лесок
около бани. Сел, прислонившись к березе. И выпил бутылку "Московской", не
закусывая. Только курил одну сигарету за другой и жевал рябиновые ягоды...

Мир изменился к лучшему не сразу. Поначалу меня тревожили комары.
Какая-то липкая дрянь заползала в штанину. Да и трава казалась сыроватой.

Потом все изменилось. Лес расступился, окружил меня и принял в свои
душные недра. Я стал на время частью мировой гармонии. Горечь рябины
казалась неотделимой от влажного запаха травы. Листья над головой чуть
вибрировали от комариного звона. Как на телеэкране, проплывали облака. И
даже паутина выглядела украшением...

Я готов был заплакать, хотя все еще понимал, что это действует
алкоголь. Видно, гармония таилась на дне бутылки...

Я твердил себе:

-- У Пушкина тоже были долги и неважные отношения с государством. Да и
с женой приключилась беда. Не говоря о тяжелом характере...

И ничего. Открыли заповедник. Экскурсоводов -- сорок человек. И все
безумно любят Пушкина...

Спрашивается, где вы были раньше?.. И кого вы дружно презираете
теперь?..

Ответа на мои вопросы я так и не дождался. Я уснул...

А когда проснулся, было около восьми. Сучья и ветки чернели на фоне
бледных, пепельно-серых облаков... Насекомые ожили... Паутина коснулась
лица... Я встал, чувствуя тяжесть намокшей одежды. Спички отсырели. Деньги
тоже. А главное -- их оставалось мало, шесть рублей. Мысль о водке
надвигалась как туча...

Идти через турбазу я не хотел. Там в эти часы слонялись методисты и
экскурсоводы. Каждый из них мог затеять профессиональный разговор о
директоре лицея -- Егоре Антоновиче Энгельгардте.

Мне пришлось обогнуть турбазу и выбираться на дорогу лесом.

Идти через монастырский двор я тоже побоялся. Сама атмосфера монастыря
невыносима для похмель-ного человека.

Так что и под гору я спустился лесной дорогой. Вернее, обрывистой
тропкой.

Полегче мне стало лишь у крыльца ресторана "Витязь". На фоне местных
алкашей я выглядел педантом.

Дверь была распахнута и подперта силикатным кирпичом. В прихожей у
зеркала красовалась нелепая деревянная фигура -- творение отставного майора
Гольдштейна. На медной табличке было указано:

Гольдштейн Абрам Саулович. И далее в кавычках:

"Россиянин".

Фигура россиянина напоминала одновременно Мефистофеля и Бабу Ягу.
Деревянный шлем был выкрашен серебристой гуашью.

У буфетной стойки толпилось человек восемь. На прилавок беззвучно