Чтение 16–й страницы книги ~Чемодан~

сделать? Я должна привести вас на избирательный участок. Иначе меня не
отпустят домой.

-- Ясно, -- говорю, -- только будьте поосторожнее. Вас за такие разговоры
не похвалят.

-- Вам можно доверять. Я это сразу поняла. Как только увидела портрет
Солженицына.

-- Это Достоевский. Но и Солженицына я уважаю...

Затем мы скромно позавтракали. Мать все-таки отрезала нам кусок халвы.

Разговор, естественно, зашел о литературе. Если Лена называла имя
Гладилина, я переспрашивал:

-- Толя Гладилин?

Если речь заходила о Шукшине, я уточнял:

-- Вася Шукшин?

Когда же заговорили про Ахмадулину, я негромко воскликнул:

-- Беллочка!..

Затем мы вышли на улицу. Дома были украшены флагами. На снегу валялись
конфетные обертки. Дворник Гриша щеголял в ратиновом пальто.

Голосовать я не хотел. И не потому, что ленился. А потому, что мне
нравилась Елена Борисовна. Стоит нам всем проголосовать, как ее отпустят
домой...

Мы пошли в кино на "Иванове детство". Фильм был достаточно хорошим, чтобы
я мог отнестись к нему снисходительно.

В ту пору я горячо хвалил одни лишь детективы. За то, что они дают мне
возможность расслабиться.

А вот картины Тарковского я похваливал снисходительно. При этом намекая,
что Тарковский лет шесть ждет от меня сценария.

Из кино мы направились в Дом литераторов. Я был уверен, что встречу
какую-нибудь знаменитость. Можяо было рассчитывать на дружеское приветствие
Горышина. На пьяные объятия Вольфа. На беглый разговор с Ефимовым или
Конецким. Ведь я был так называемым молодым писателем. И даже Гранин знал
меня в лицо.

Когда-то в Ленинграде было много знаменитостей. Например, Чуковский,
Олейников, Зощенко, Хармс, и так далее. После войны их стало гораздо меньше.
Одних за что-то расстреляли, другие переехали в Москву...

Мы поднялись в ресторан. Заказали вино. бутерброды, пирожные. Я
собирался заказать омлет, но передумал. Старший брат всегда говорил мне: "Ты
не умеешь есть цветную пищу".

Деньги я пересчитал, не вынимая руку из кармана.

В зале было пусто. Только у дверей сидел орденоносец Решетов, читая
книгу. По тому, как он увлекся, было видно, что это его собственный роман. Я
мог бы поспорить, что роман называется -- "Иду к вам, люди!".

Мы выпили. Я рассказал три случая из жизни Евтушенко, которые произошли
буквально на моих глазах.

А знаменитости все не появлялись. Хотя посетителей становилось все
больше. К окну направился, скрипя протезом, беллетрист Горянский. У стойки
бара расположились поэты Чикин и Штейнберг. Чикин говорил:

-- Лучше всего, Боря, тебе удаются философские отступления.

-- А тебе, Дима, внутренние монологи, -- реагировал Штейнберг...

К знаменитостям Чикин и Штейнберг не принадлежали. Горянский был
известен тем, что задушил охранника в немецком концентрационном лагере.

Мимо прошел довольно известный критик Халупович. Он долго разглядывал
меня, потом сказал:

-- Извините, я принял вас за Леву Мелиндера...

Мы заказали двести граммов коньяка. Денег оставалось мало, а
знаменитостей все не было.

Видно, Елена Борисовна так и не узнает, что я многообещающий литератор.

И тут в ресторан заглянул писатель Данчковский. С известными оговорками
его можно было назвать знаменитостью.

Когда-то в Ленинград приехали двое братьев из Шклова. Звали братьев --
Савелий и Леонид Данчиковские. Они начали пробовать себя в литературе.
Сочиняли песенки, куплеты, интермедии. Сначала писали вдвоем. Потом --
каждый в отдельности.

Через год их пути разошлись еще более кардинально.

Младший брат решил укоротить свою фамилию. Теперь он подписывался --
Данч. Но при этом оставался евреем.

Старший поступил иначе. Он тоже укоротил свою фамилию, выбросив
единственную букву -- "И". Теперь он подписывался -- Данчковский. Зато из
еврея стал обрусевшим поляком.

Постепенно между братьями возникла национальная рознь. Они то и дело
ссорились на расовой почве.

-- Оборотень, -- кричал Леонид, -- золоторотец, пьяный гой!

-- Заткнись, жидовская морда! -- отвечал Савелий.

Вскоре началась борьба с космополитами. Леонида арестовали. Савелий к
этому времени закончил институт марксизма-ленинизма.

Он начал печататься в толстых журналах. У него вышла первая книга. О нем
заговорили критики.

Постепенно он стал "ленинианцем". То есть создателем бесконечной и
неудержимой Ленинианы.

Сначала он написал книгу "Володино детство". Затем -- небольшую повесть
"Мальчик из Симбирска". После этого выпустил двухтомник "Юность огневая". И
наконец, трилогию -- "Вставай, проклятьем заклейменный!".

Исчерпав биографию Ленина, Данчковский взялся за смежные темы. Он написал
книгу "Ленин и дети". Затем -- "Ленин и музыка", "Ленин и живопись", а также
"Ленин и сельское хозяйство". Все эти книги были переведены на многие языки.

Данчковский разбогател. Был награжден орденом "Знак почета". К этому
времени его брата посмертно реабилитировали.

Данчковский хорошо меня знал, поскольку больше года руководил нашим
литературным объединением.

И вот он появился в ресторане.

Я, понизив голос, шепнул Елене Борисовне:

-- Обратите внимание -- Данчковский, собственной персоной... Бешеный
успех... Идет на Ленинскую премию...

Данчковский направился в угол, подальше от музыкального автомата. Проходя
мимо нас, он замедлил шаги.

Я фамильярно приподнял бокал. Данчковский. не здороваясь, отчетливо
выговорил:

-- Читал я твою юмореску в "Авроре". По-моему. говно...

Мы просидели в ресторане часов до одиннадцати. Избирательный участок
давно закрылся. Потом закрылся ресторан. Мать лежала с головной болью. А мы
еще гуляли по набережной Фонтанки.

Елена Борисовна удивляла меня своей покорностью. Вернее, даже не
покорностью, а равнодушием к фактической стороне жизни. Как будто все
происходящее мелькало на экране.

Она забыла про избирательный участок. Пренебрегла своими обязанностями.
Как выяснилось, она даже не проголосовала.

И все это ради чего? Ради неясных отношений с человеком, который пишет
малоудачные юморески.

Я, конечно, тоже не проголосовал. Я тоже пренебрег своими гражданскими
обязанностями. Но я вообще особый человек. Так неужели мы похожи?

За плечами у нас двадцать лет брака. Двадцать лет взаимной
обособленности и равнодушия к жизни.

При этом у меня есть стимул, цель, иллюзия, надежда. А у нее? У нее есть
только дочь и равнодушие.

Я не помню, чтобы Лена возражала или спорила. Вряд ли она хоть раз
произнесла уверенное, звонкое -- "да", или тяжеловесное, суровое -- "нет".

Ее жизнь проходила как будто на экране телевизора. Менялись кадры, лица,
голоса, добро и зло спешили в одной упряжке. А моя любимая, поглядывая в
сторону экрана, занималась более важными делами...

Решив, что мать уснула, я пошел домой. Я даже не сказал Елене Борисовне:
"Пойдемте ко мне". Я даже не взял ее за руку.

Просто мы оказались дома. Это было двадцать лет назад.

За эти годы влюблялись, женились и разводились наши друзья. Они писали
на эту тему стихи и романы. Переезжали из одной республики в другую. Меняли
род занятий, убеждения, привычки. Становились диссидентами и алкоголиками.
Покушались на чужую или собственную жизнь.

Кругом возникали и с грохотом рушились прекрасные, таинственные миры.
Как туго натянутые струны, лопались человеческие отношения. Наши друзья
заново рождались и умирали в поисках счастья.

А мы? Всем соблазнам и ужасам жизни мы противопоставили наш единственный
дар -- равнодушие. Спрашивается, что может быть долговечнее замка,
выстроенного на песке?.. Что в семейной жизни
прочнее и надежнее обоюдной бесхарактерности?..
Что можно представить себе благополучнее двух
враждующих государств, неспособных к обороне?..

Я работал в многотиражной газете. Получал около
ста рублей. Плюс какие-то малосущественные над-
бавки. Так, мне припоминаются ежемесячные четыре
рубля "за освоение более совершенных методов хо-
зяйствования".

Подобно большинству журналистов, я мечтал на-
писать роман. И, не в пример большинству журнали-
стов, действительно занимался литературой. Но мои
рукописи были отклонены самыми прогрессивными
журналами.

Сейчас я могу этому только радоваться. Благодаря
цензуре, мое ученичество затянулось на семнадцать
лет. Рассказы, которые я хотел напечатать в те годы,
представляются мне сейчас абсолютно беспомощны-
ми. Достаточно того, что один рассказ назывался
"Судьба Фаины".