Чтение 16–й страницы книги ~Приговоренный к жизни~

т.п. Страшная любовь, сводящая с ума; высокочастотная музыка пустившейся в
пляс крыши; замогильный хохот на пустом чердаке заполночь; песенки, которые
полюбились прочим трудящимся; внезапно (и очень некстати) - известность и
деньги; а по ночам - припадки слез; встречи с ангелами (или, скорее,
ангеловидными сатанюшками) в горах - а откуда горы рядом с Таллинном?..
стало быть - просто глюк наркоманский; беспорядочная жизнь, когда не
помнишь, где уснул, не понимаешь, где проснулся; беспорядочные половые
связи и полнейшее равнодушие к поклонницам, коих много и от которых хочется
чего-то необычайно непристойного а потом - пошла вон; прочий бред. Эдмон
Дарт Эдан (гэльское имя или сидское, скорее сидское) будто бы сводил с ума
своих слушателей и слушательниц, играя на одной из непроизносимых улиц на
старой гитаре, сидя прямо на неровном булыжнике древнем. Даэмон сказал, что
все это правда, и обещал даже показать - где, если они обе немедленно
организуют ему групповой секс, а я - временно покину территорию купе; я
покинул, что было дальше - не знаю, но девицы ехали не до Таллинна, как
потом выяснилось, а только до станции Раквере. Просили назвать улицу, но он
отвернулся и ничего не сказал. Они оставили ему свои координаты, чтобы он
нашел их в Таллинне, но он пустил бумажку из окна по ветру, так чтобы им
видно было с перрона, как она летит... Так развлекался Даэмон по дороге.
Я спросил его про Дарта Эдана, но он не по-доброму взглянул мне в глаза и
сказал, что не прельщен отнюдь перспективою половой связи с моей особой и
оттого честно признается, что все это - его нечаянная выдумка. Но при этом
он издевательски улыбался и я подумал, что он просто не хочет говорить.
Подражая Даэмону, я перенял его ироничный тон язвительный и старался не
отставать от него в отвратных комментариях по поводу жизни. Мы пошли с ним
на Ратушную площадь на стрелку, он вел меня любимыми своими улицами. А там
мы сидели и говорили ни о чем, о любви.
- А мне процесс неинтересен, - сказал Даэмон, зевая, - был раньше... да
сплыл. Я не говорю безразличен - совсем нет. Очень даже... Но предсказуем -
и неинтересен. Те, что мне отказывают, вызывают только печальный
сомнамбулизм. Скажу тебе честно... это случается трагически редко. А если
объект вожделения кивает мне да, то через час условно она уже не просто в
койке, но в положении привязанной поклонницы, готовой на все ради того
лишь, чтоб я на нее посмотрел - хотя бы только посмотрел. Какая тут любовь?
Впрочем, есть один пример по имени Катя... Я давно ее не видел, стараясь
заставить страдать по мне (жестоко, а?!.. зато правда). Я-то думал было
отвыкнуть от нее и просто забыть. Нынче же брежу о ней все больше и больше.
Она действительно прелестная юная леди, и очень соблазнительная.
...Впрочем, мы ждем нашего эстонского друга уже лишний час, а в этом городе
не принято опаздывать.
И мы пошли гулять дальше, надеясь печально добрести до вокзала и купить
обратные билеты. Так вот неудачно съездили мы на съемки, но зато погуляли а
после Даэмон оставил меня одного в безлюдном кафе на улице Раннамяэ, где
пахло обреченной осенью, а вечером наведался в номер с невесть откуда
взявшимся питерским денди по имени Джордж - таким же воображалой томным,
как и сам Даэмон. Первый был в белом, второй - в черном. В остальном, мне
показалось, они и не различались совсем.
В тот вечер я напился непристойно; а на самом деле, уверен, отключили мое
сознание высшие силы, незаинтересованные в участии третьего лица в
предполагающемся судьбоносном разговоре. Очнулся я первый раз в
совершеннейшем бреду, а потом - уже утром. Даэмон спал, безответно обняв
подушку; Джордж, видно, ушел раньше. Спустившись, я увидел его в баре,
пристающим к неприлично задумчивой красавице, с печалью наблюдающей все
происходящее вокруг и Джорджа - как еще одно происходящее. Потом она ушла
вместе с ним. Странная такая блондинка - не то я видел ее где-то раньше, не
то сама внешность ее меня как-то непонятно взволновала.
Даэмона я встретил в этот день еще раз - спустя час мы случайно столкнулись
у дверей. У него глаза были безумны; это я точно помню. Он и не узнал меня
будто, потом обернулся, назвал по-имени и театрально так рассмеялся.
- Я сожалею о произошедшем, - начал было я...
- А я - совсем нет. Вы были бы лишним вчера...
Такие любезные слова не вязались как-то с тем, что я знал о нем. Он и сам
это понял и добавил иным тоном:
- Может, мы увидимся в Москве. В театре или где еще...
- Вы уезжаете?
- Да, с Джорджем и Кэтти. Помните Кэтти? Я вам о ней рассказывал, будто с
ума там схожу...
- Помню, - я хотел задержать его, сам не знаю зачем.
- Если со мной что-то случится, - сказал он внезапно серьезно, - передайте
всем общим знакомым привет. Скажите: Даэмон обнаружил за собой свойство
легко воспламеняться; и больше - ничего.
Он пробормотал еще что-то, я не расслышал... и убежал от меня.

Они уехали вечерним поездом, все вместе. А уже в десять часов, то есть
несколькими минутами позже, в гостиницу "Виру" прибыли странные постояльцы
- загадочные, как клавесин на капустной грядке. Первый - латиноамериканский
тип с перевязанным глазом, мачо сраный, очень отталкивающий тип. Второй -
старикашка с палочкой, а палочка-то совсем липовая, короткая - сантиметра
три до земли недостает, стало быть, конспирируется дед, шифруется, но
шифруется ненатурально. С ними вдобавок типы за номером три и четыре, оба
на одно лицо - глупое, оба во всем черном, подчеркнуто небрежные все, а
глаза взволнованные, будто от самой Москвы бежали (как потом оказалось -
почти так оно и было).
Латиноамериканский тип бросился к портье выяснять чего-то, я от тоски
подошел послушать и обомлел: он назвал Даэмона настоящим именем и фамилией,
которые мало кто знал. "Вот и эстонские друзья" - подумал я, признаюсь, с
легкой долей злорадства; выяснилось - нет, меня-то не назвали. Второй тип,
который с Даэмоном, был охарактеризован совсем нелицеприятно: "смазливый
такой, на девчонку плачущую похожий, все уксус с аспирином пьет для
бледности..." "Нээээзнаааюю" - тщательно отсчитывая количество букв на
единицу досадного русского слова, отвечал им портье. Тут они сунули ему
деньги, и видать большие. Потому что внезапно прибалтийский националист
обнаружил дар красноречия, стал произносить слова раз в десять быстрее - но
я не слышал, что именно он говорил, не мог же я встать напротив и слушать.
Я просто отошел в угол холла и стоял там, посматривая на них всех время от
времени.
Человек с повязкой на глазу с досадой махнул рукой своим спутникам, и те
сникли, как воздушные шарики. "Зачем им Даэмон?" - удивился я, - "что за
тайна еще?"

А трое замедленными шагами вышли на улицу и побрели себе по проезжей части,
медленно тая в персективе горизонта. Они шли не обращая внимания на машины;
может так совпало, только машин-то и не было. Удивительно, обычно их здесь
так много... Скоро я потерял их из виду, и в следующий раз увидел только в
Москве.
В другую эру.

8. МИНСКОЕ ШОССЕ, ПОЛНОЧЬ
Машина, которую застопил хранитель, показалась мне недостойной. Двухсотый
потертый мерс, водила - мразь, в салоне пахнет сыростью. Явный навориш нам
попался, печально отметил я, падая на заднее кресло. Мне хотелось снять с
себя заклятие, пусть открыть себя вражеским радарам, но все же - лететь...
Невиданно хотелось мне пролететь черной тенью над этими печальными осенними
полями, что все - в ночных слезах, над болотными лесами и косогорами, над
полесской равниною, что исчезает внизу, а потом призраки кричат тебе снизу,
не в силах взлететь за тобой вслед...
Но я удержался и от заклятий и от идеи хранителя возвращаться в Лондон.
Спокойно сидел я, уставший путник, в этой дурацкой машине, что со скоростью
ослика тащилась на Москву. Спать мне тоже не хотелось и потому я как
ребенок прильнул к окошку, рассматривая окрестности. Тоскливые окрестности.
А ведь я знавал про эти места больше, чем можно было подумать. Это уже была
территория моих подданных, еще чуть южнее - и Полесье, земля привидений,
вздымающихся кладбищ, неупокоенных душ, встревоженным черным вороньем
мятущихся в дождливом мокром небе.
Здесь я мог творить колдовство черных чар в полную меру - открой я им себя,
земля бы загорелась. Но я хранил молчание, сидел на заднем сидении и ждал.
Старик тоже молчал. А вот водитель тот жаждал общения:
- А вы чего не поездом?
- Прикалываемся, - ответствовал старик неожиданным в его устах подростковым
фразеологизмом. Водила не внял:
- А че ночью?
- Тот же ответ.
- Весело, видать, живете?
- Не без того, - вздохнул мой спутник.
- А я вот чего не понимаю, - водила жаждал продолжать в том же духе, видно,
до самой Москвы, - почему у вас сумок с собой нету? Не купили что ли
ничего?
- Мы не затем ездили.
- А зачем к нам ездиют-то теперь?
Старик начал терять терпение:
- Мы ехали из Варшавы. Не торговать. Мы не торгуем, просто странствуем.
- Да разве так бывает? А на что?
- Я не обязан вам исповедоваться.
- Все-таки странно все это... - подозрительно обернулся на меня водила. Тут
я понял, что мне надо сказать что-нибудь, решительно меняющее положение и
достал острое лезвие:
- Слушай ты, лох, - сказал я задумчиво, - мы вот с этим дедушкой едем по
важному делу, не отвлекай же нас от богоугодных размышлений. Не надо; не то
будешь трепетать.
Я продемонстрировал ему нож, но водила не ощутил трепета, видно образ мой