сейчас покроет меня это дрожащее в моих руках письмо. И наконец, -- сквозь
стыдливые жалюзи -- совсем тихо:
себе достаточно силы -- нет-нет, я сначала еще должна подумать...
что -- --
ближе к свету, к стене. Там потухает солнце, и оттуда -- на меня, на пол, на
мои руки, на письмо все гуще темно-розовый, печальный пепел.
еще рана: на листочке снизу, в правом углу -- расплывшаяся клякса -- сюда
капнуло... Я не выношу клякс -- все равно: от чернил они или от... все равно
от чего. И знаю -- раньше -- мне было бы просто неприятно, неприятно глазам
-- от этого неприятного пятна. Но почему же теперь это серенькое пятнышко --
как туча, и от него -- все свинцовее и все темнее? Или это опять -- "душа"?
писать -- все равно: сейчас вы знаете, что без вас у меня не будет ни одного
дня, ни одного утра, ни одной весны. Потому что R для меня только... ну, да
это не важно вам. Я ему, во всяком случае, очень благодарна: одна без него,
эти дни -- я бы не знаю что... За эти дни и ночи я прожила десять или, может
быть, двадцать лет. И будто комната у меня -- не четырехугольная, а круглая,
и без конца -- кругом, кругом, и все одно и то же, и нигде никаких дверей.
понимаю: вам теперь никто, никто на свете не нужен, кроме той, другой, и --
понимаете: именно, если я вас люблю, я должна -- --
склеить хоть чуть похожее на прежнюю О-90, -- и я пойду и сделаю сама
заявление, что снимаю свою запись на вас, и вам должно быть лучше, вам
должно быть хорошо. Больше никогда не буду, простите. О".
-- --
Запись 19-я.
нет, нет -- не там: позже, когда мы уже были с нею в каком-то затерянном
уголке на дворе Древнего Дома, -- она сказала: "послезавтра". Это
"послезавтра" -- сегодня, и все -- на крыльях, день -- летит, и наш
"[Интеграл]" уже крылатый: на нем кончили установку ракетного двигателя, и
сегодня пробовали его вхолостую. Какие великолепные, могучие залпы, и для
меня каждый из них -- салют в честь той, единственной, в честь сегодня.
зазевавшихся нумеров из нашего эллинга -- от них ровно ничего не осталось,
кроме каких-то крошек и сажи. С гордостью записываю здесь, что ритм нашей
работы не споткнулся от этого ни на секунду, никто не вздрогнул; и мы, и
наши станки -- продолжали свое прямолинейное и круговое движение все с той
же точностью, как будто бы ничего не случилось. Десять нумеров -- это едва
ли одна стомиллионная часть массы Единого Государства, при практических
расчетах -- это бесконечно малая третьего порядка.
Арифметически-безграмотную жалость знали только древние: нам она смешна.
страницы -- о каком-то жалком сереньком пятнышке, о какой-то кляксе. Это --
все то же самое "размягчение поверхности", которая должна быть
алмазно-тверда -- как наши стены (древняя поговорка: "как об стену горох").
быть может, ей вздумается именно сейчас, когда все звенит от солнца...
вправо и влево и вниз -- повисшие в воздухе, пустые, зеркально повторяющие
одна другую комнаты. И только по голубоватой, чуть прочерненной солнечной
тушью лестнице медленно скользит вверх тощая, серая тень. Вот уже слышны
шаги -- и я вижу сквозь дверь -- я чувствую: ко мне прилеплена
пластырь-улыбка -- и затем мимо, по другой лестнице -- вниз...
какой-то незнакомый мне мужской (с согласной буквой) нумер. Прогудел,
хлопнул лифт. Передо мною -- небрежно, набекрень нахлобученный лоб, а
глаза... очень странное впечатление: как будто он говорил оттуда,
исподлобья, где глаза.
непременно -- все, как там сказано.
же! Еще раз оглянувшись, он сунул мне конверт, ушел. Я один.
запах. Это она, она придет, придет ко мне. Скорее -- письмо, чтобы прочитать
это своими глазами, чтобы поверить в это до конца...
"Талон... и непременно спустите шторы, как будто я и в самом деле у вас...
Мне необходимо, чтобы думали, что я... мне очень, очень жаль..."
сломанные брови. Я беру талон, чтобы и его так же, как ее записку -- --
и я, кажется, сделаю так, как она хочет. А впрочем... впрочем, не знаю:
увидим -- до вечера еще далеко... Талон лежит на столе.
меня нет докторского свидетельства: пойти бы ходить, ходить без конца,
кругом всей Зеленой Стены -- и потом свалиться в кровать -- на дно... А я
должен -- в 13-й аудиториум, я должен накрепко завинтить всего себя, чтобы
два часа -- два часа не шевелясь... когда надо кричать, топать.
как обычно, а какой-то мягкий, мохнатый, моховой голос. Женский -- мне
мелькает она такою, какою когда-то жила маленькая -- крючочек-старушка,
вроде той -- у Древнего Дома.
сил завинтить себя, чтобы не затопить криком весь аудиториум. Мягкие,
мохнатые слова -- сквозь меня, и от всего остается только одно: что-то -- о
детях, о детоводстве. Я -- как фотографическая пластинка: все отпечатываю в
себе с какой-то чужой, посторонней, бессмысленной точностью: золотой серп --
световой отблеск на громкоговорителе; под ним -- ребенок, живая иллюстрация
-- тянется к сердцу; засунут в рот подол микроскопической юнифы; крепко
стиснутый кулачок, большой (вернее, очень маленький) палец зажат внутрь --
легкая, пухлая тень-складочка на запястье. Как фотографическая пластинка --
я отпечатываю: вот теперь голая нога -- перевесилась через край, розовый
веер пальцев ступает на воздух -- вот сейчас, сейчас об пол -- --
подхватила ребенка -- губами -- в пухлую складочку на запястье, сдвинула на
середину стола, спускается с эстрады. Во мне печатается: розовый -- рожками
книзу -- полумесяц рта, налитые до краев синие блюдечки-глаза. Это -- О. И
я, как при чтении какой-нибудь стройной формулы, -- вдруг ощущаю
необходимость, закономерность этого ничтожного случая.
глаза от стола с ребенком, глазами -- в меня, во мне, и опять: она, я и стол
на эстраде -- три точки, и через эти точки -- прочерчены линии, проекции
каких-то неминуемых, еще не видимых событий.
слышал: весь тикаю -- как часы. И стрелки во мне -- сейчас перешагнут через
какую-то цифру, я сделаю что-то такое, что уже нельзя будет назад. Ей нужно,
чтобы кто-то там думал: она -- у меня. А мне нужна она, и что мне за дело до
ее "нужно". Я не хочу быть чужими шторами -- не хочу, и все.
оглядываюсь, знаю: S. Пойдет за мною до самых дверей -- и потом, наверное,
будет стоять внизу, на тротуаре, и буравчиками ввинчиваться туда, наверх, в
мою комнату -- пока там не упадут, скрывая чье-то преступление, шторы...
глазам: возле моего стола стояла О. Или, вернее, -- висела: так висит
пустое, снятое платье -- под платьем у нее как будто уж не было ни одной
пружины, беспружинными были руки, ноги, беспружинный, висячий голос.
нужно -- сегодня же.
виновата -- смотрел на ее синие, полные до краев глаза -- медлил с ответом.
И, с наслаждением, втыкая в нее по одному слову, сказал:
очень хорошо! Я сейчас -- я сейчас уйду.
скомканный розовый талон [той]. Я быстро развернул эту свою рукопись -- "МЫ"
-- ее страницами прикрыл талон (быть может, больше от самого себя, чем от
О).
неожиданное...
-- и вы...