Чтение 16–й страницы книги ~Мое прошлое~

тенниске, в тапочках на босу ногу, с сеткой-авоськой на коленях, в которой
был какой-то рыхлый бумажный пакет. Человек со значительным видом посмотрел
на меня и вдруг напрямик спросил:
- Стихи пишешь? - и миролюбиво продолжил: - Давно наблюдаю за тобой. Рисуешь
и стихи пишешь. По тебе я сразу понял, что ты непростой человек. (Пауза.) Я
тоже пишу. Я Писатель Веселовского Района.
И тут он рассказал, что раньше печатал в газетах всякие материалы, а потом
однажды поехал в Веселовский район, зашел в райком партии и предложил себя в
качестве районного писателя. То есть он заявил, что будет писать книги о
славной истории района, глубоко вкопается в местный исторический материал,
вытащит его на свет повседневности и свяжет с современностью. Предложение
было принято.
- Теперь живу в Веселовском районе... Мне там выстроили большой дом. Написал
одну книгу, собираюсь написать другую. Чуешь, как здорово все придумано?
Всем хорошо. И району слава, и у меня голова не болит, как издать книгу.
Райком занимается этим.
- А нет ли там поблизости какого-нибудь свободного райкома? - спросил я у
ПВР, стараясь наиграть голосом великую зависть.- Я после дембеля тоже хотел
бы так... Прокормиться-то можно?
- Молод еще, ничего не знаешь,..- снисходительно молвил ПВР.- На продукты по
себестоимости, которые райком берет в сельской местности и между своими
распределяет, хватит и твоей солдатской получки. Понял?
- Понял! - бодро отозвался я.- Где есть еще такой район? Дай, пожалуйста,
адрес.
- Ишь ты, какой прыткий! Молодой да ранний! - вдруг рассердился и обиделся
ПВР.- Ты сначала докажи, что можешь на это претендовать. Что талант имеешь,
что человек серьезный. Думаешь, там в райкоме дураки сидят?
Так он и не указал района, где я мог бы пристроиться на дешевый прокорм.
Рассердился за что-то на меня Писатель Веселовского Района, встал со
скамейки и ушел, даже не попрощавшись.
Таков был первый живой советский писатель, которого мне пришлось встретить в
этой жизни. Но, может быть, все это было "туфтой", как выражались зеки? Уж
больно неподходящая была физиономия у этого ПВР... И в особенности вызывали
сомнение его дешевые потрепанные тапочки, надетые на босу ногу, и какой-то
потрепанный бумажный пакетец, который он нес в сетке-авоське...
Спутники
Их было немало, они, наверное, преуспели в жизни, все эти подвальные поэты,
художники, композиторы, с которыми я когда-то познакомился в самом начале
своего пути,- дай-то Бог!
На меня произвели большое впечатление знакомство и дружба с одним песенным
поэтом, который жил где-то в полуподвальном помещении в Столешниковом
переулке, в эти темные катакомбы я и ходил на встречи с молодым, чуть
постарше меня, бледнолицым поэтом-песенником Мишей. Он мне
покровительствовал на первых порах моего литературного пути. Это был уже
довольно преуспевающий профессионал, он кормился тем, что строчил детские
стихи, писал тексты для телевидения, сочинял вместе с приятелем-композитором
эстрадные песенки и куда-то продавал их рублей по восемьдесят за штуку.
Миша был добрый малый и хороший семьянин, имел рыжеволосую кудрявую жену в
очечках, рыжего мордастого сынка и такую же кудлатую, как и его жена,
белесую собаку со злобным голосом, которая закатывалась на весь подвал,
выскакивая прямо под ноги из каких-то темных закоулков. Миша содержал всю
эту веселую семейку исключительно на свои гонорары, то есть нигде не служил.
К тому же чуть не каждый вечер у него в подземелье устраивались попойки, на
которые приходила разношерстная отчаянная богема с вином, дешевой колбасой и
сигаретами, шумела, пела, спорила, танцевала.
На первых порах, как того и следовало ожидать, я попал на самые дальние
задворки литературного мира, туда, где еще не существующий для большой
литературы поэт Миша был уважаемым мэтром - для других еще более не
существующих в литературе поэтов, прозаиков, драматургов. Авторитет Мишин
поддерживался тем, что он уже кое-где напечатал детские стихи, издал
картонную книжку-раскладушку в издательстве "Малыш" и, главное, постоянно
сотрудничал с детской редакцией Центрального телевидения, писал стишки для
популярной передачи "Спокойной ночи, малыши".
Допущенный к грандиозной московской литературной кухне, Миша приносил нам
оттуда попробовать кое-какие лакомые кусочки... Меня он представил редакции
"Спокойных ночей...", и я вскоре получил первый в своей жизни литературный
заказ - сочинить какую-нибудь современную сказочку для детей. Так я на
какое-то время стал внештатным сценаристом дошкольной детской редакции
телевидения.
Никогда раньше я не представлял, что буду входить в литературный мир через
задворки. Та величайшая значительность и грандиозный размах душевной работы,
что были мною уже испытаны и пройдены, никак не вязались с мелковатостью и
грустным убожеством Мишиного "салона". Обычно там вечерние бдения
задерживались допоздна, и почтенный хозяин где-то после полуночи бросал
гостей и удалялся из общей комнаты в соседнюю - но не спать, а работать. Там
у него стояла пишущая машинка "Оптима".
На другой день, если кому-нибудь из гостей дома приходилось по делу забегать
в полуподвал до, скажем, часу дня, то он мог увидеть торчащий из машинки
лист бумаги с новым Мишиным поэтическим произведением. О, Миша был
замечательный профессионал!
Итак, мои прежние представления о том, как становятся писателем или поэтом,
составленные по прочтении некоторых произведений Джека Лондона, Кнута
Гамсуна или Чарльза Диккенса, не совпали с действительностью. И прежде всего
несовпадение состояло в том, что литература существовала, оказывается,
отнюдь не только великая, обозримая для всего мира, но и вполне
мелкотравчатая, ни для кого не видимая - что-то вроде тех песенок, что
сочиняли Миша и его друг композитор, маленький и вертлявый паренек, весьма
похожий на смышленую дворняжку.
И вообще действительность искусства, состоящая не только из празднеств и
торжественных дней, составленная не только из гениев и талантов, а
размазанная по поверхности унылой действительности тонким слоем заурядного
эстетического повидла, эта картина, открывшаяся в моей послеармейской
Москве, явилась для меня еще одним потрясением.
Праздника никакого не было. Были скверные будни не карнавала, не фиесты, а
самой оголтелой алчной ярмарки. Причем купля-продажа на этой ярмарке
совершалась товарами самого низкого пошиба и по самой дешевой цене. За те
безделушки, которые я должен был поставлять, телевидение мне платило столько
рублей за штуку, сколько стоило тогда дешевое демисезонное пальто. Помню,
зеленовато-болотного цвета, в мелкую клетку пальто было куплено на мой
первый литературный гонорар...
В самом начале я пытался еще ходить по редакциям журналов. Помню, выбрав
один какой-то журнал средней толщины (замахнуться на "толстый" не хватило
смелости), я нашел его и, подойдя к зданию редакции... прошел мимо ворот,
сделав вид, что никакого интереса к этому дому не испытываю. Не знаю, почему
охватил меня сильнейший страх... Я завернул за угол, не спеша прогулялся
вокруг всего квартала - и только со второго захода осмелился зайти в подъезд
редакции. Но и там, на втором этаже перед дверью с табличкой, возле окна,
где стояли и курили какие-то серьезные городские мужички в галстуках, я
простоял битый час. Я выкурил несколько сигарет и только после того, как все
мужички разошлись куда-то, осмелился осторожненько приоткрыть дверь.
Две невыразительные девицы сидели в приемной, о чем-то разговаривали. На
меня, конечно, никакого внимания... Только после того, как одна из них ушла,
оставшаяся обернулась ко мне с молчаливым вопросом в глазах. Я сдавленным,
противным голосом молвил, что вот, принес свои стихи. Девица попросила
оставить рукопись и велела написать на последнем листке, на оборотной
стороне, полное мое имя, адрес и телефон. После этого редакционная девица
впала в глубокую задумчивость. Все сделав, я потихоньку ушел. Никогда больше
этих листков со стихами я не видел, никто по их поводу не отозвался ни
письмом, ни звонком...
Вскоре я понимал уже, что писательское дело у нас в стране есть дело не
частное, а государственное. И при таких обстоятельствах надо было решать,
что писать, как писать и для чего писать.
Самым правильным на первый взгляд было бы решение вообще ничего не писать.
Но этого я не мог. И тогда-то обнаружилась двусмысленность моего положения.
Окружающая действительность была мне немила, поэтому я не мог вылезать, как
некоторые, на ее утверждении и прославлении. Равным образом я не мог
оказаться и среди тех, кто творил свои тексты на цементе ненависти,
отрицания и диссидентской вражды к этой действительности. Та ненависть и
нетерпимость, что царили в жизни, в ответном чувстве не могли вызвать ничего
иного, кроме той же самой опустошительной ненависти... а я не хотел бы
бороться своей злобой против всеобщего зла.
Все это время я писал стихи и прозу, преимущественно рассказы, и ходил по
редакциям журналов с этими рассказами, и получал отказы в лапидарной форме:
"К сожалению, не подошли...", "Не в направлении нашего журнала...",
"Возвращаем в связи с отрицательным мнением рецензента...".
И вот однажды я пришел к поэту Мише в его полуподвал и держал перед ним
исповедь, хотя ему-то слышать мою исповедальнюю речь было ни к чему и не
особенно интересно. Я сказал, что литература оказалась для меня малоприятным
делом и человеку лучше не заниматься ею, если только он может не заниматься.
А если писать, то делать не телевизионные штучки на заказ, а что-то
совершенно новое, свое, пусть и смертельно опасное для здоровья. Лицо Миши,
бледное и черноглазое, исказила натянутая улыбка, и он сразу же коротко
ответил:
- Не выйдет у тебя... Пропадешь.
Я рассмеялся. Очевидно, он свое положение в жизни не воспринимал как
пропащее. Ему от всей души хотелось, чтобы и я тоже уцепился за край пирога,
и вдруг я заявляю, что мне ничего этого не нужно! Было отчего рассердиться
Мише и, может быть, холодно запрезирать меня. Я ответил примирительно:
- Может быть, и пропаду. Но дело в том, что мне в любом случае пропадать.
Так что не страшно - надо попробовать.