на коронованную богиню. Флорентино Ариса сел в парке на
скамейку так, что они наверняка его видели; на этот раз он
не стал притворяться, будто читает, а сидел, не сводя глаз с
недостижимого видения, однако та не сжалилась и ни разу не
поглядела в его сторону.
миндалевое дерево - в доме постоянно шел ремонт, - но в
последующие дни понял, что Фермина Даса, по-видимому,
собиралась находиться здесь, где он смог бы видеть ее каждый
день, в тот же час, все три месяца каникул, и эта мысль придала
ему новые силы. У него не было ощущения, что они видят его, он
не уловил никаких признаков интереса или недовольства, но в ее
безразличии было теперь какое-то новое сияние, и оно
воодушевило его настойчивость. В один прекрасный день, в конце
января, тетушка неожиданно положила шитье на стул и вышла,
оставив племянницу одну у дверей под ливнем осыпавшихся с
миндаля желтых листьев. Воодушевленный предположением, что ему,
возможно, специально предоставляют случай, Флорентино Ариса
перешел через улицу и остановился перед Ферминой Дасой так
близко, что услышал хрипотцу ее дыхания и шедший от нее
цветочный дух, по которым он будет узнавать ее потом до конца
дней. Стоя с высоко поднятой головой, он заговорил отважно, как
сумеет заговорить только еще один раз, полвека спустя, и точно
по такому же поводу. - Прошу одного: примите мое письмо, -
сказал он. Фермина Даса не думала, что у него такой голос:
ясный и твердый, он никак не вязался с его томными манерами. Не
поднимая глаз от вышивания, она ответила: "Я не могу его
принять без отцовского позволения". Флорентино Арису с ног до
головы обдало жаром ее голоса, и его приглушенного звона он не
забудет уже до самой смерти. Однако он остался тверд и тотчас
же возразил:
просьбой: - Речь идет о жизни и смерти.
вышивания, но решение ее приоткрыло дверь, за которой был целый
мир.
когда я сяду на другой стул.
понедельник на следующей неделе увидел со своей скамейки в
парке ту же самую картину с одной разницей: когда тетушка
Эсколастика вошла в дом, Фермина Даса поднялась и пересела на
другой стул. Флорентино Ариса, с белой камелией в петлице
сюртука, перешел через улицу и предстал перед ней. И
проговорил: "Это самый великий момент в моей жизни". Фермина
Даса не подняла на него глаз, но кинула взгляд окрест и увидела
пустынные улицы в послеполуденной жаре и ворох мертвых листьев,
кружащийся под ветром. - Давайте его сюда, - сказала она.
Флорентино Ариса думал принести ей все семьдесят страниц,
которые знал наизусть - столько раз он их перечитывал, - но
потом решил ограничиться запиской на половинке листа,
сдержанной и ясной, в которой просто предлагал ей главное:
неколебимую верность и вечную любовь. Он вытащил записку из
внутреннего кармана сюртука и поднес ее к глазам озабоченной
вышивальщицы, которая все еще не решалась взглянуть на него.
Она увидела голубой конверт в окаменевшей от страха руке и
протянула пяльцы, чтобы он положил на них письмо, она не
хотела, чтобы он тоже заметил, как дрожат у нее руки. И тут
произошло такое: птичка вспорхнула в ветвях миндалевого дерева
и капнула прямо на вышивание. Фермина Даса быстро спрятала
пяльцы за стул, чтобы Флорентино Ариса не заметил, что
произошло, и первый раз подняла на него свое пылающее лицо.
Флорентино Ариса, по-прежнему держа письмо в руке, невозмутимо
сказал: "Это доброе предзнаменование". И она поблагодарила его,
спрятала за лиф. Тогда он вынул из петлицы камелию и протянул
ей. Она не приняла цветка: "Это - цветок помолвки". И, понимая,
что время истекает, снова напустила на себя обычную строгость.
я вас не извещу.
догадалась раньше, чем он ей рассказал, потому что он совсем
перестал разговаривать, потерял аппетит и ночами напролет
ворочался в постели. Теперь, ожидая ответа на письмо, он так
волновался, что его то и дело рвало желчью, несло и шатало из
стороны в сторону; то были признаки не любовного недуга, а
смертоносной чумы. Крестный Флорентино Арисы, старик-гомеопат,
бывший поверенным еще в сердечных делах Трансито Арисы в пору
ее девичества, при первом взгляде на больного крестника тоже
встревожился, потому что пульс у того был слабый, дыхание
хриплым, неровным, да еще холодный пот, словно у умирающего.
Однако осмотр показал, что температуры у него нет, ничего не
болит, и страдает крестник только одним - желанием срочно
умереть. Врач умно расспросил сперва больного, потом мать и еще
раз убедился: симптомы у любви и у чумы одинаковые. Он прописал
отвар из липового цвета для успокоения нервов и намекнул, что
хорошо бы переменить обстановку, поискать утешения вдали
отсюда, но Флорентино Ариса страстно желал обратного:
наслаждаться своими муками.
ничтожное существование, которое она влачила, ни в коей мере не
удовлетворяло ее природного стремления к счастью, а потому она
переживала любовные дела сына как свои собственные. Она поила
его успокоительными отварами, когда он начинал
заговариваться, укрывала шерстяными одеялами от озноба и
подбадривала его страдать в свое удовольствие.
говорила она ему. - Такие вещи всю жизнь не длятся.
иначе. Флорентино Ариса совсем потерял голову и был так
рассеян, что стал путать флаги, извещавшие о прибытии почты, и
в одну прекрасную среду вывесил немецкий флаг, в то время как
прибыло судно компании "Лейленд" с почтой из Ливерпуля, а в
другой раз поднял флаг Соединенных Штатов Америки, хотя
прибывшее судно принадлежало "Главной Трансатлантической
компании" и привезло почту из Сен-Назера. Эта путаница
вследствие любовных страданий породила такую неразбериху и
столько жалоб со стороны горожан, что Флорентино Ариса не
остался без работы лишь благодаря Лотарио Тугуту, который
оставил его при телеграфе и брал с собой в собор подыгрывать
хору на скрипке. Трудно объяснить их союз - по возрасту они
вполне могли быть дедом и внуком, однако им хорошо было вместе
и на работе, и в портовых кабачках, где собирались полуночники
из всех слоев общества, без разбору - от нищих пьянчужек до
барчуков, разодетых по последнему слову моды и убежавших с
какого-нибудь парадного обеда в общественном клубе сюда -
отведать жареной рыбы-лебранчо с рисом в кокосовом соусе.
телеграфе, и не раз встречал тут зарю, попивая ямайский ром и
играя на аккордеоне в обществе удалых матросов с антильских
шхун.
вечерами, выходя из дому, он всегда надевал на голову
фригийский колпак, так что ему не хватало только колокольчиков,
чтобы в точности выглядеть Санта-Клаусом. По крайней мере раз в
не-
какой-нибудь ночной пташки, из тех, что продавали любовь по
случаю в портовом отеле для матросов.
как учитель ученика, стал посвящать его в тайны своего рая. Он
находил для него самых лучших, на его взгляд, пташек, обсуждал
с ними цену и способы и даже предлагал сам вперед оплатить их
услуги. Но Флорентино Ариса не соглашался на его уговоры: он
решил, что расстанется со своей невинностью только по любви.
времен, теперь пришедшем в упадок, огромные залы и покои,
отделанные мрамором, были разгорожены на спальни картонными
перегородками, сплошь пробуравленными булавочными отверстиями,
поскольку комнаты снимались, чтобы заниматься любовью и чтобы
подсматривать за этими занятиями. Рассказывают, что некоторым,
не в меру любопытным, случалось, тут выкалывали глаз швейной
иглой, а один, говорят, разглядел в отверстие собственную жену,
которую выслеживал, и бывало, захаживали сюда знатные господа,
переодетые мелкими торговцами, чтобы утолить пыл с заезжим
чужеземным боцманом, и столько тут приключалось невзгод с теми,
кто выслеживал, и с теми, кого выслеживали, что одна только
мысль войти в такую комнату приводила Флорентино Арису в ужас.
И Лотарио Тугуту никак не удавалось убедить его в том, что
наблюдать такие моменты или позволять, чтобы в такие моменты