экземпляром, на самом деле я только в гомосапиенсы и годился, а биологи-
ческой особью был довольно паршивой - только стремление стать своим и
вывело меня в люди. Всему я должен был учиться по-человечески - через
слово, показ, упражнение. Вот мой родной братец Гришка и двоюродный Юрка
все схватывали без слов: сел на велосипед - и покатил (да не верхом, а
под рамой, вплетаясь в конструкцию, избочась, как поворотливый уродец),
махнул топором - сук заподлицо, навалился пузом на шило - фанера наск-
возь, а заодно и палец, чтобы через каких-нибудь полчаса похваляться уже
почерневшим бинтом: "Если бы Левка так просадил - полгода бы плакал!" -
и до обретения человеческого облика так оно и было бы.
Гришка сделался первоклассным конструктором и настоящим мужчиной хемин-
гуэистого розлива, а Юрка дважды отсидел и если не находится в лечеб-
но-трудовом профилактории и по сей день, то лишь потому, что это проти-
воречит международным соглашениям о правах человека. Поскольку антисеми-
ты убеждены, что человек становится конструктором, писателем или ученым
не потому, что умеет делать что-то писательское или конструкторское, а
потому, что занимает место, на котором написано "конструктор", "писа-
тель", "музыкант" - постольку можно сказать, что Гришка занял Юркино
место, вынудив его (уже из другого города!) увлечься до самозабвения
систематическими мордобоями на танцплацу, покинуть школу, после армии в
день окончания техникума ввязаться в драку и лишиться хорошего распреде-
ления, колотить жену и попадать в милицию каждый раз, когда начинала
складываться очередная карьера - у него по-прежнему любое дело горело в
руках, - а потом заливать очередную неудачу традиционными напитками: его
главным несчастьем, как и у всех людей на свете, оказались его склоннос-
ти, а не возможности.
желая испытать на прочность. Ковальчуки и теперь кажутся мне более ода-
ренными - по крайней мере, с ними всегда было интересно: шум, гам, сле-
зы, ругань, хохот - все вперемешку и все такое же яркое, как винегреты
на их праздничном столе, сияющие, словно рубиновые звезды Кремля, и лица
от выпивки светятся рубинами.
дителей на "вы". - "Ах, ты ж, Господи - да на порог его поставьть - шо,
вже застыв?!"
есть дном: застыл, как штык! У Каценеленбогенов не станут хохотать, вос-
хищенно демонстрируя всем желающим и нежелающим ажурно проеденную молью
шаль, купленную с рук: "Ведь в шесть же глаз глядели - ну, жулье, ну,
оторвы!" - для Каценеленбогенов мир не то место, где можно позволить се-
бе легкомыслие, их пароль - серьезность: очень вдумчиво пройтись по рын-
ку и магазинам, а потом озабоченно и всесторонне обсудить, удачно ли
куплено, неудачно ли, полезно ли, вредно ли, - Ковальчукам же было все
полезно, что в рот полезло.
платить. И они не жались. Ранняя смерть, гибель, два-три развода, жизнь
кувырком - это у Ковальчуков было делом самым простым. Половина моих ку-
зенов по русской ветви оттянули разные срока, другая половина - включая
меня - не раз бывала от тюрьмы в двух шагах, и уж тем более от нее не
зарекалась.
ни одного разведенного, ни одного "тюремщика", ни одного закладушника, -
это были все как один заботливые отцы и мужья, квалифицированные и доб-
росовестные инженеры, врачи, учителя. В моих глазах у них был только
один недостаток - с ними было скучновато.
новской серьезностью - и больше никому не советую.
про все дела (у них это мигом), - дедушка Ковальчук обливался самыми
настоящими слезами, выводя: "А молодисть нэ вирнэцца", - у Каценеленбо-
генов не припомню подобных неумеренностей.
тывал затяжные гласные, которые можно было распознать, прежде чем они
кончатся, но лет через тридцать он мне признался, что ему всегда каза-
лось, будто на наших (нашенских!) ррусссских праздниках слишком много,
видите ли, пьют и переедают. Он признался еще и в гораздо худшем: что
его несколько коробит обычай поминать умерших коллективной выпивкой и
закуской - у них, жидов, положено восемь, что ли, дней никого не видеть,
безвылазно сидеть дома и притом чуть ли даже не на полу. Чужак всегда
остается соглядатаем.
в возбужденных голосах и звоне посуды часто начинало слышаться что-то
настораживающее - ага, угадываешь по визгу, это тетя Зина, а это стул
упал, а вот и затопотали, на ком-то висят - не понять только, на дяде
Феде или на дяде Андрее, - но тут разлетевшаяся вдребезги чашка застав-
ляет тебя вздрогнуть.
залось, что она недостаточно почтительно ему ответила. Папа Яков Абрамо-
вич в тот раз выступил в настолько непривычной для меня роли дяди Андрея
или дяди Феди, что дня за два-за три этот мимолетный образ полностью вы-
дохся, как улетучиваются из памяти сны, как в Эдеме забывается все, что
не совпадает с общепринятым, а потому и мамин саркастический шрамчик
скоро сделался существовавшим от начала времен, как и дедушка Ковальчук
от начала времен отводил душу исключительно на неодушевленных предметах.
Простукивает, оглаживает паяльником какую-то жестяную каракатицу и вдруг
- звон, гром, - все сооружение грохается в угол, а следом, как томагавк,
вонзается и паяльник: "Сабб-бачья отрава!!!"
доострым и, казалось, еще более опасным оттого, что дедушка, натянув,
частенько с размахом оглаживал его сверкающей бритвой. Но чтобы и дети,
и жена разбегались, когда, в каком-то сказочном прошлом, он пьяный возв-
ращался домой, - это была такая же легенда, как маленький Ленин, честно
признавшийся в разбиении графина.
ле какой-нибудь моей бешеной выходки - всегда из-за чести, а не из-за
чего-то вещественного. Картинка под веками: тетя Зина склоняется ко мне,
чтобы якобы доверительно шепнуть мне что-то такое, из-за чего я должен
был забыть о только что нанесенном мне оскорблении. Оскорбления не пом-
ню, но именно доверительность привела меня в окончательное неистовство:
меня еще держат за дурака! - и я вцепился в доверительно свесившиеся во-
лосы. Был, разумеется, отлуплен и орал уже с полным правом, честно зас-
лужив его выстраданными побоями.
лочный суп с лапшой, а Гришка, как назло, - впрочем, почему "как"? -
причмокивая, заглотил свою тарелку да еще потребовал добавки. "Отдайте
ему и мой пай", - любуясь его аппетитом, распорядился дедушка Ковальчук.
Гришка сожрал еще половник. "Отдайте ему и его пай", - довольно указал
дедушка на мою тарелку, от которой я отказался. Я стерпел, но когда
Гришка, облизываясь, занес ложку, я тигриным прыжком кинулся к нему и
схватил суп рукой, как бы желая вырвать его из тарелки, словно какой-ни-
будь куст, и орал я, когда меня лупили, больше от бессильного бешенства
- своим никогда не удавалось сломить мой дух, жажду быть уважаемым свои-
ми палачами: а мне не больно - курица довольна.
дался), засунув в пробой длинную железяку от кроватной спинки. "Разражу
демона!" - замахнулся ею на меня дедушка, через четверть часа выпущенный
из-под домашнего ареста, но железяка не ремень, тут уж надо было уби-
вать, и он грохнул ее об забор, а я стоял, по-блатному изломавшись и
по-блатному же кривя губки купидона - грезы вампира.
образцом выдержанности и уравновешенности. И я действительно образец вы-
держанности и уравновешенности, но лишь потому, что сегодня меня окружа-
ют не свои. По крайней мере, я их в этом подозреваю. Спасибо фагоцитам:
из истеричного баловня они сделали меня мужчиной.
буклета - мелькают звездные мгновенья: я, продавливая в груди вмятинки,
волоку домой выигранные бабки - для археолога месячный улов костей, -
оброненные щедро поддаю ногой: налетай, братва, подешевело; нагребаю чу-
гунных плиток, зарывшись в самое Эльдорадо - в рыжую формовочную землю у
литейного сарая при Мехзаводе (врезкой дать остальных пацанов, согбенно
высматривающих в пыли за оградой случайно оброненные Всевышним чугунные
оладышки) - жанр комикса позволил бы воспроизвести и мой диалог с желч-
ным копченым работягой: у нас обоих растут изо рта два лопуха, на кото-
рых уложилось маленькими буковками "Ты чего тут делаешь?!" - это у него,
и у меня: "Мне дядь Сережа разрешил!" - голос мой вздрагивает от призна-
тельности Сереже, лицу мифическому, а потому неоспоримому.
фоне облака (в кадр также попадает силуэт птицы), рискнув со всего раз-
гону влететь с горы на волны - спекшиеся глиняные бугры, которые и на
половинной скорости позволяют от екнувшего пуза вкусить невесомости
(травматическое окончание полета в буклет не включено, однако на цветной
сноске можно крупным планом дать мои освежеванные бока и угольное рдение
предплечий с траурной (похороны комиссара) каймой пыли, а рядом белозу-
бую улыбку (я по сию пору не осквернен стоматологом), с которой я разг-
лядываю свои боевые раны, причудливо алеющие, как Советский Союз на па-
пиной карте); я на умопомрачительной высоте иду под крышей приходящей в
упадок обогатительной фабрики по швеллерной балке (вид сверху) над наг-
ромождением ржавого железа и деревянными чанами, похожими на ушаты из