течение следующего часа стоит мертвая тишина. В этот час смывают блевотину.
Потом внезапно деревья начинают кричать. С одного конца бульвара до другого
вскипает безумная песнь. Она как звонок на бирже, возвещающий о ее закрытии.
Все оставшиеся мечты сметаются прочь. Наступает время последнего опорожнения
мочевого пузыря. В город медленно, как прокаженный, вползает день...
старается завлечь меня своим интересным положением. Она предлагает пойти в
гостиницу и провести там часик-другой. Впервые ко мне пристает беременная
женщина. Я уже почти согласен. По ее словам, она сразу, как только родит и
передаст ребенка полиции, вернется к своей профессии. Заметив, что мой
интерес ослабевает, женщина берет мою руку и прикладывает к животу. Я
чувствую, как там что-то шевелится, но именно это и отбивает у меня всякую
охоту. Нигде в мире мне не доводилось видеть таких неожиданных уловок,
предназначенных для разжигания мужской похоти, как в Париже. Если
проститутка потеряла передний зуб, или глаз, или ногу, она все равно
продолжает работать. В Америке она бы умерла с голоду. Там никто не
соблазнился бы ее уродством. В Париже -- наоборот. Здесь отсутствующий зуб,
гниющий нос или выпадающая матка. усугубляющие природное уродство женщины,
рассматриваются как дополнительная изюминка. могущая возбудить интерес
пресыщенного мужчины.
женщин, из которых машина времени выжала все соки до последней капли; я
говорю о жертвах современного прогресса, о той груде костей и галстучных
запонок, которые художнику так трудно облепить мясом.
мужчин и женщин Матисса, я снова обрел нормальный мир человеческих
ценностей. На пороге огромного зала я замираю на миг -- так ошеломляет
торжествующий цвет подлинной жизни. Это торжество непременно выливается в
песню или поэму и разрывает в клочья привычную серость нашего мира. Мир
Матисса настолько реален, настолько полон, что у меня перехватывает дыхание.
отказалось подчиниться неизбежности смерти. Во всем разбеге тел Матисса, от
волос до ногтей, отображение чуда существования, точно какой-то потаенный
глаз в поисках наивысшей реальности заменил все поры тела голодными зоркими
ртами. Матисс -- веселый мудрец, танцующий пророк, одним взмахом кисти
сокрушающий позорный столб, к которому человеческое тело привязано своей
изначальной греховностью. Матисс -- художник, который знает -- если вообще
существует кто-либо, наделенный подобным магическим даром, -- как разложить
человеческую фигуру на составляющие; и у него достало смелости пожертвовать
гармонией линий во имя биения пульса и тока крови; он не боится выплеснуть
свет своей души на клавиатуру красок.
с орбиты, меняя ось; с севера сыплются снега иссиня-стальными заносами.
Приходит новый ледниковый период, поперечные черепные швы зарастают, и вдоль
всего плодородного пояса умирает зародыш жизни, превращаясь в мертвую кость.
даже после того, как все, из чего это колесо было сделано, разлетится в
прах.
Огромный бордель, в который они превратили мир, не нуждается в декорации;
все, что здесь требуется, -- это хорошо действующий водопровод. Красоте, той
кошачьей красоте, которая держала нас за яйца в Америке, пришел конец. Для
того чтобы понять новую реальность, надо прежде всего разобрать
канализационные трубы, вскрыть гангренозные каналы мочеполовой системы, по
которой проходят испражнения искусства. Перманганат и формальдегид --
ароматы сегодняшнего дня. Трубы забиты задушенными эмбрионами.
среди этих созданий, чьи поры дышат и чей быт так же солиден и устойчив, как
свет, и это бодрит меня. Я выхожу на бульвар Мадлен, где проститутки
проходят мимо меня, шурша юбками, и острейшее ощущение жизни захватывает
меня, потому что уже один их вид заставляет меня волноваться. И дело вовсе
не в том, что они экзотичны или хороши собой. Нет, на бульваре Мадлен трудно
найти красивую женщину. Но у Матисса в магическом прикосновении его кисти
сосредоточен мир, в котором одно лишь присутствие женщины моментально
кристаллизует все самые потаенные желания. И встреча с женщиной,
предлагающей себя возле уличной уборной, обклеенной рекламой папиросной
бумаги, рома, выступлений акробатов и предстоящих скачек, встреча с ней там,
где зелень деревьев разбивает тяжелую массу стен и крыш, впечатляет меня,
как никогда, потому что это впечатление родилось там, где кончаются границы
известного нам мира. В темных углах кафе, сплетя руки и истекая желанием,
сидят мужчины и женщины; недалеко от них стоит гарсон в переднике с
карманами, полными медяков; он терпеливо ждет перерыва, когда он наконец
сможет наброситься на свою жену и терзать ее. Даже сейчас, когда мир
разваливается, Париж Матисса продолжает жить в конвульсиях бесконечных
оргазмов, его воздух наполнен застоявшейся спермой, и его деревья спутаны,
как свалявшиеся волосы. Колесо на вихляющейся оси неумолимо катится вниз;
нет ни тормозов, ни подшипников, ни резиновых шин. Оно разваливается у вас
на глазах, но его вращение продолжается...
8
мозгами: неврастеников, невротиков, психопатов и в особенности евреев?
Вероятно, в здоровом пееврее есть что-то такое, что возбуждает еврея, как
вид кислого ржаного хлеба. Взять хотя бы Молдорфа, который, по словам Бориса
и Кронстадта, сделал из себя Бога. Этот маленький гаденыш ненавидел меня
жгучей ненавистью, но не мог без меня обойтись. Он периодически являлся за
получением своей дозы оскорблений -- они на него действовали как
тонизирующее. Правда, вначале я был терпелив с ним -- как-никак он платил
мне за то, что я его слушал. И если я не проявлял особой симпатии, то по
крайней мере умел слушать молча, когда пахло обедом и небольшой суммой на
карманные расходы. Потом я понял, что он мазохист, и стал время от времени
открыто над ним смеяться; это действовало на него, точно удар хлыста,
вызывая новый бурный прилив горя и отчаяния. Вероятно, все между нами
обошлось бы мирно, если бы он не взял на себя роль защитника Тани. Но Таня
еврейка, и потому это было для него этическим вопросом. Он хотел, чтобы я
оставался с мадемуазель Клод, к которой, должен признаться, я по-настоящему
привязался. Он иногда давал мне деньги, чтоб я мог с ней спать. Но потом он
понял, что я неисправимый развратник.
несколько дней назад. Она ездила одна, Сильвестр оставался в Париже, чтобы
получить работу. Он окончательно бросил литературу и посвятил свою жизнь
новой Утопии. Таня хотела, чтобы я поехал вместе с ней в Россиию, лучше
всего в Крым, и начал там новую жизнь. Мы устроили славную попойку у Карла,
где и обсуждали эти планы. Меня интересовало, чем бы я мог там зарабатывать
себе на жизнь -- мог бы я, например, стать там корректором? Таня сказала,
что об этом я не должен беспокоиться -- работа непременно найдется, если Я
буду серьезным и искренним. Я попытался сделать серьезное лицо, но
получилось что-то трагическое. В России не нужны печальные лица, там хотят,
чтобы все были бодры, полны энтузиазма, оптимизма и жизнерадостности. Для
меня это звучало так, будто речь шла об Америке. Но от природы мне не дано
такого энтузиазме. Конечно, я не сказал об этом Тане, но тайно я мечтал,
чтобы меня оставили в покое в моем закутке, пока не начнется война. Вся эта
затея с Россией слегка расстроила меня. Таня пришла в такой раж, что мы
прикончили полдюжины бутылок дешевенького винца. Карл прыгал вокруг нас, как
блоха. Он достаточно еврей, чтобы потерять голову при мысли о России. Карл
требовал, чтобы мы с Таней немедленно поженились. "Сейчас же! -- кричал он.
-- Вам нечего терять!" Он даже придумал предлог, чтобы куда-то уйти на время
и дать нам возможность воспользоваться его кроватью. Таня тоже хотела этого,
но Россия настолько заслонила для нее все остальное, что она растратила это
время на разговор, отчего я стал нервным и раздражительным. Но, так или
иначе, пора было поесть и идти на работу. Мы забрались в такси на бульваре
Эдгара Кипе. Это был великолепный час для прогулки по Парижу в открытой
машине, а вино, которое булькало в наших животах, делало ее еще приятнее.
Для меня все это тоже было как сон: моя рука была под Таниной блузкой, и я
сжимал ее грудь. Я видел под мостами воду и баржи, а вдали Нотр-Дам,
точь-в-точь как на открытках, и думал о том, что чуть не попался на удочку.
Но даже пьяный я твердо знал, что никогда не променяю всю эту круговерть ни
на Россию, ни на рай небесный или земной. Стоял чудесный день, и я думал о
том, что скоро мы наедимся до отвала и закажем что-нибудь этакое,
какое-нибудь хорошее крепкое вино, которое утопит в нас всю эту русскую
чушь. С такими женщинами, как Таня, в полном соку, надо быть осторожным.
Иначе они могут стащить с вас штаны прямо в такси.
можно предаваться пьяным разговорам о России и еженощным прогулкам по
летнему Парижу, жизнь приняла приятный оборот. Я встречался с Таней почти
каждый день около пяти часов, чтобы выпить стаканчик "порто", как она
называла портвейн. Я позволял ей таскать меня в неизвестные мне места -- в
шикарные бары вокруг Елисейских полей, где звуки джаза и стонущие детские
голоса певцов исходили, казалось, прямо из стен, отделанных панелями
красного дерева. Даже когда вы шли в туалет, эта сочная вязкая музыка
следовала за вами, проникая через вентиляционные отверстия и превращая все в
какой-то сон, сотворенный из разноцветных мыльных пузырей. Пока Таня болтала
о России, о будущем, о любви и т.д., я часто думал о самых неподходящих
вещах -- о том, как бы я чувствовал себя, если бы мне пришлось стать
чистильщиком обуви или служителем в уборной. Наверное, потому, что всюду,
куда меня таскала Таня, было так уютно и я не мог представить себе, что
превращусь в трезвого и согбенного старца... нет, мне всегда казалось, что и
в будущем, каким бы
Семенова Мария
Панов Вадим
Володихин Дмитрий
Никитин Юрий
Соломатина Татьяна
Круз Андрей