тенях, выходящих за пределы человеческого восприятия. Он учил, что не
существует ни Мусорной школы, ни Мизерной школы, ни школы Мазутной. Что
произведение искусства, созданное из веревки, почтовых марок, левой газетки
и голубиного помета, имеет своей основой набор смертельно скучных
банальностей. Что нет ничего пошлее и буржуазнее, чем паранойя. Что Дали --
это в сущности брат-близнец Нормана Рокуэлла, украденный в детстве цыганами.
Что Ван-Гог второсортен, а Пикассо велик, несмотря на его коммерческий
пунктик; и что если Дега сумел обессмертить calиche1, то почему бы Виктору
Винду не сделать того же для автомобиля?
пейзаж пронизать автомобиль. Тут сгодился бы полированный черный "Седан",
особенно припаркованный на пересечении обсаженной деревьями улицы с одним из
тех грузноватых весенних небес, чьи обрюзглые серые облака и амебные кляксы
синевы кажутся более вещественными, чем укромные ильмы и уклончивая
мостовая. Разоймем теперь кузов машины на отдельные линии и плоскости и
снова их сложим, переведя на язык отражений. Последние будут иными для
каждой из частей: крыша покажет нам перевернутые деревья со смазанными
ветвями, врастающими, подобно корням, в водянистую фотографию неба, где дом
проплывает, как кит, -- спохватной мыслью об архитектуре; одну из сторон
капота загрунтует полоска густого небесного кобальта; тончайший узор черных
веток отразится в заднем стекле; и замечательно пустынный вид --
растянувшийся горизонт, далекий дом и одинокое дерево, -- вытянется вдоль
бампера. Этот процесс подражания и слияния Лэйк называл необходимой
"натурализацией" рукотворных вещей. На улицах Крэнтона Виктор находил
подходящий автомобиль и несколько времени слонялся вокруг. Внезапное солнце
-- полускрытое, но слепящее -- присоединялось к нему. Для того воровства,
какое задумал Виктор, лучшего соучастника не найти. В хромированном
покрытии, в оправленном солнцем стекле головных фар он видел улицу и себя
самого достойными сравнения с микрокосмической версией комнаты (уменьшенные
люди -- вид сверху), возникавшей в особом, волшебно выпуклом зеркале, какими
полтысячи лет тому пользовались Ван-Эйк, Петрус Кристус и Мемлинг, вписывая
себя в подробные интерьеры за спиною кислого торговца или домашней Мадонны.
живописцах, подписанное псевдонимом "Муанэ" и с эпиграфом: "Следует вообще
избегать дурных красных цветов, даже старательно изготовленные, они остаются
дурными" (цитата из старой книги по технике живописи, неожиданно
обернувшаяся политическим афоризмом). Начиналось оно так:
соком, маковым маслом и слизью розовых улиток. Он любил акварель и масло, но
побаивался слишком хрупкой пастели и слишком жесткой темперы. Он изучал свои
материалы с тщанием и терпением ненасытного ребенка -- одного из тех
подмастерий художника (это уже мечтается Лэйку!), коротко стриженного
парнишки с яркими глазами, проводившего годы и годы, растирая краски в
мастерской какого-нибудь великого итальянского небописца, в мире янтаря и
райской глазури. В восемь лет он как-то сказал матери, что хочет написать
воздух. В девять он познал чувственное наслаждение постепенной размывки. И
что ему было до того, что эта нежная светотень, отпрыск приглушенных красок
и прозрачных полутонов, давно уже померла за тюремной решеткой абстрактного
искусства, в богадельне прескверного примитивизма? Он по очереди помещал
предметы -- яблоко, карандаш, шахматную пешку, гребешок -- за стакан воды и
испытующе вглядывался в каждый из них: красное яблоко превращалось в
аккуратно вырезанную красную полоску, ограниченную прямым горизонтом --
полстакана Красного моря, Счастливая Аравия. Короткий карандаш, если его
наклонить, изгибался подобно стилизованной змее, а удерживаемый стойком,
становился чудовищно толстым -- пирамидальным. Черная пешка, когда ее
двигали взад-вперед, расщеплялась, оборачиваясь четою черных муравьев.
Гребешок, поставленный на попа, заполнял стакан чудесно располосованной
жидкостью -- коктейлем "Зебра".
6
спортивный магазин на вайнделлской Мэйн-стрит и потребовал футбольный мяч.
Требование было не по сезону, но мяч ему дали.
Я хочу простой футбольный мяч. Круглый!
был тот самый жест, к которому Пнин прибегал на занятиях, рассказывая о
"гармонической целостности" Пушкина.
он вошел в книжную лавку и спросил "Мартина Идена".
женщина. -- Постойте, -- вы имеете в виду не книгу о британском
государственном деятеле? Или ее?
знаменитого американского писателя Джека Лондона.
стихов местного значения. После некоторых поисков он вынес из пыльных глубин
своего не весьма процветающего магазина старое издание "Сына Волка".
автора.
все -- дети, взрослые, доктора, адвокаты, -- все читали и перечитывали его.
Это не лучшая его книга, но о-кей, о-кей, беру.
выложил мяч и книгу на стол расположенной в верхнем этаже гостевой. Склонив
набок голову, он оглядел дары. Бесформенно обернутый мяч выглядел не очень
привлекательно, и Пнин его разоблачил. Показался красивый кожаный бок.
Комната была опрятной, уютной. Школьнику наверняка понравится эта картинка,
на которой снежок сбивает цилиндр с профессора. Постель только что застелила
женщина, приходившая прибирать в доме; старый Билл Шеппард, владелец дома,
поднялся с первого этажа и с важным видом ввинтил новую лампочку в
настольную лампу. Теплый и влажный ветер протискивался в открытое окно, и
слышался шум ручья, бурливо бегущего низом. Собирался дождь. Пнин затворил
окно.
По телефону передали лаконичную телеграмму от Виктора, сообщавшую, что он
задержится ровно на двадцать четыре часа.
7
каникул за курение сигар на чердаке. Виктор, имевший слабый желудок и не
имевший недостатка по части обонятельных фобий (каждую из которых он любовно
скрывал от Виндов), на самом деле в курении не участвовал, если не считать
двух-трех робких попыхиваний; несколько раз он покорно сопровождал на
запретный чердак двух своих лучших друзей, безудержных авантюристов, -- Тони
Брэйда младшего и Ланса Боке. Попасть туда можно было, пройдя кладовку и
поднявшись затем по железной лесенке, выходившей на узкие мостки, шедшие
прямо под кровлей. Здесь одновременно видимым и осязаемым становился
чарующий, пугающе хрупкий скелет здания -- доски и балки, путаница
разгородок, слоистые тени, хлипкая дранка, сквозь которую нога проваливалась
в трескучую штукатурку, опадавшую под ней с невидимого потолка. Лабиринт
заканчивался маленькой платформой, подвешенной на крюках в амбразуре на
самом верху декоративного фронтона, среди пестрой неразберихи затхлых
комиксов и свежего сигарного пепла. Пепел обнаружили; мальчики повинились.
Тони Брэйду, внуку прославленного ректора школы Св. Варфоломея, разрешили,
учтя семейные обстоятельства, уехать: любящий кузен хотел повидаться с ним
перед тем, как отплыть в Европу. Тони благоразумно попросил, чтобы его
задержали наравне с остальными.
Хоппер -- темноволосое, со свежим цветом лица, не лишенное приятности пустое
место, пылко обожаемое бостонскими матронами. Пока Виктор и его преступные
друзья обедали с семейством Хопперов, в их адрес время от времени
отпускались, -- особенно усердствовала сладкогласая миссис Хоппер,
англичанка, тетушка которой вышла замуж за графа, -- прозрачные намеки: его
преподобие, весьма вероятно, смягчится и возьмет шестерых мальчуганов, в
этот последний их вечер здесь, в город, в кино, вместо того, чтобы отправить
всех спать пораньше. И вот, после обеда, дружески подмигнув, она предложила
им следовать за его преподобием, бодро шагавшим к выходу.
парочку порочек, которым Хоппер за время его короткой и ничем не
примечательной карьеры подвергнул нескольких сугубых лиходеев; но не
существует на свете мальчишки, который переварил бы подленькую ухмылку,
искривившую красные губы ректора, когда тот приостановился на пути к
вестибюлю, дабы прихватить аккуратно сложенную квадратом одежду -- сутану и
Маккефри Энн
Корнев Павел
Конан-Дойль Артур
Сапковский Анджей
Афанасьев Роман
Беляев Александр