Чтение 16–й страницы книги ~Повесть о любви и суете~

-- И меню! -- кивнул Гуров.

-- На Хмельницкого вы не похожи, -- улыбнулась мне Катя и снова
осмотрела меня. Снова непридирчиво.

-- Не похож? -- спросил я и взглянул на Гурова, но тот решил не
скрывать:

-- А они так. Никакого отношения. Ей всего двадцать три.

Катя насторожилась:

-- А где она?

-- Вот идёт, кстати! -- сказал я.

Катя обернулась на Анну - и, словно ожегшись взглядом, отдёрнула его и
метнула на мужа. Анна молча кивнула ей и подсела к столу. Веки у неё успели
распухнуть, а белки покраснеть. Она взялась за бокал и, дав понять, что пьёт
за Катю, осушила его залпом. Потом налила ещё. Катя, заметив, что у юной
красавицы какое-то горе, подобрела к ней:

-- А это за тебя, молодую! -- и поднесла бокал к губам. -- Двадцать
три?

Анна махнула рукой и снова выпила до конца.

Прежде, чем отпить, Гуров прикоснулся к ней сперва своей широкой
ладонью, а потом - широким же голосом:

-- Ты, Анюта, напрасно это. Это всё, я думаю, ошибка. Или шутка.

Анна подняла на него глаза, теперь даже более изумлённые и пролепетала:

-- А я знаю. Всё совсем не так. Да? -- и повернулась ко мне.

Я развёл руками.

-- Скорее всего - шутка! -- повторил Гуров. -- Мы тут перекусим и снова
звякнем твоему мудаку! -- сказал он мне и вернул ладонь Анне на плечо: --
Давай, читай меню!

Читать принялась Катя. Внимательно. Как Завет. Наконец, когда муж снял
руку с плеча красавицы, она сложила огромную картонную тетрадь с подробным
описанием блюд, подняла глаза на гарсона и велела принести ей "Что-нибудь".

Анна сказала ему пока "Ничего", а потом - после нежного протеста Гурова
- тоже "Что-нибудь". Ни ей, ни Гурову не хотелось исследовать тяжёлую
книжицу. Тем более, что в развёрнутом виде она, действительно, выглядела как
скрижали. Я предложил гарсону два слова: "Неважно что!", а Гуров - три: "На
твой вкус!"

28. Много синего среди закусок

Вкус у того оказался очень мозаичным. Но уже начальная мозаика -
составленной только из самых дорогих закусок. Причём, в таком количестве,
словно вылет задержали на недели. Много было даже чего-то синего. Американцы
тоже, видимо, ни разу не видели среди закусок столько синего. Много было и
непонятного по существу.

Пока гарсон раскладывал яства на столе, я подсчитал в уме наличные в
моём кошельке и тихо спросил гарсона - принимает ли он AmEx.

Тот назвал меня "сударем" и громко объявил, что предпочитает наличные.

Анна вытащила из сумки толстую пачку стодолларовых банкнот и опустила
на стол.

Катя сдвинула чёрные брови, а Гуров слегка улыбнулся, раскрыл Анне
ладонь, вернул туда со стола пачку и, заметив ей, что перевязывать деньги
следует плотнее, сказал мне:

-- Сегодня буду платить я!

Я согласился, догадавшись, что платит он за всех не только сегодня.

Пока принесли закуски, все мы молчали. То ли вправду слушали романс, то
ли притворялись. Катя волновалась и мяла в тонких пальцах пробку от
шампанского. Гуров дважды приложил к губам пустой бокал. А Анна тоже дважды
раскрыла сумку, но не нашла чего искала.

Я слушал романс внимательно, заподозрив даже, что мой московский друг
разыскал меня по телефону, но, разобравшись в ситуации, велел не подзывать
меня, а просто проиграть по спикерам "Я встретил вас". Подозрение казалось
мне логичным в той же мере, в какой алогичным казался всегда его вкус.
Женщин он разделял на двенадцать категорий по объёму, форме и упругости
бюста и ягодиц, но всем им неизменно наигрывал дома этот романс.
Предупреждая, причём, что "композитор неизвестен", он произносил эту фразу
подчёркнуто загадочным голосом. В надежде, что слушательницы заподозрят в
авторстве мелодии его:

Я встретил вас - и все былое в отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время, время золотое - и сердцу стало так тепло.

Как поздней осени порою бывают дни, бывает час,

Когда повеет вдруг весною, и что-то встрепенется в нас, -

Как после вековой разлуки, гляжу на вас, как бы во сне, -

И вот - слышнее стали звуки, не умолкавшие во мне.

Тут не одно воспоминанье, тут жизнь заговорила вновь, -

И то же в вас очарованье, и та ж в душе моей любовь.

После этого романса, впервые, кстати, показавшегося мне непошлым,
гарсон как раз и накатил на нас коляску с яствами. Когда он удалился,
переложив всё на стол, Катя снова подобрела. Чокнулась бокалами с Анной и
сказала ей вдруг:

-- А ты, если, конечно, хочется, возьми и скати с души свою телегу! Я -
Митя не даст соврать - я училась на психиатра... -- и рассмеялась: -- Пока
не перестала!

Гуров подтвердил. И то, что учила, и то, что он Митя. И даже - что икра
свежая.

-- А это и не важно, что училась на психиатра, -- продолжила Катя. -- Я
тебе, Анюта, как баба! Расскажи - и станет легче.

-- Это трудно, -- возразил Гуров и положил Анне на тарелку бутерброд с
икрой. -- Рассказывают друзьям.

-- Как раз и нет! -- воскликнула Катя и осторожно заправила в рот
ломтик форели. -- От друзей как раз всё скрывают. Почему, думаешь, на Западе
все лезут на ток-шоу и изливают души? Почему?

-- Потому что идиоты! -- рассудил Гуров.

-- У тебя, Мить, все, кто за бугром - идиоты. А за бугром у тебя даже
хохлы!

-- Потому и идиоты, что поставили бугор! -- и взглянул на меня. -- Или
те же грузины! Чем им, скажи, было хуже без бугра?

-- Ничем! -- согласился я.

-- Ну, хрен с грузинами, -- горячился Гуров, -- их уже турки вовсю
затуркали! Но Украина! "Ой, як стало весiло, так що не було!" Всё поют,
когда реветь пора!

-- Так прямо и реветь! -- сморщилась Катя и вытянула из губ рыбную
косточку.

-- Вы украинка? -- спросил я её.

-- Что - не видно?! -- ответил Гуров.

-- Я думал - еврейка. Или даже грузинка.

-- Один дрек! -- огрызнулся Гуров.

Мы с Катей отодвинули тарелки.

-- Слушай, Митя! -- буркнул я. -- Извинись!

-- Верно говорят: извинись! -- качнула Катя маслиной на вилке. Чёрной,
как зрачок.

Гуров задумался. А может, просто прислушался к тенору, чей путь был
тосклив и безотраден, и прошлое ему уже казалось сном и томило наболевшую
грудь, тогда как ямщику было плевать: он гнал лошадей. Гуров потянулся рукой
к чему-то синему на блюдечке и грустно произнёс:

-- Херню я, конечно, понёс! Абсолютную херню! Мне на деле всё по фигу.
Я только... Я про Крым только. Пусть себе хохлы как угодно выкобениваются,
но Крым должны возвратить, -- и погладил теперь Анну тоскливым взглядом.

-- Особенно Севастополь, -- предположила она тихим голосом.

-- И ещё Ялту! -- восхитился он.

Я обратил внимание, что голос Гурова, когда он обращался к Анне,
становился шире, чем был.

-- Да? А почему и Ялту? -- поинтересовалась Анна.

Катя снова укололась. Теперь рёбрышком перепёлки. И выложила его на
тарелку.

-- Ребро! -- извинилась она, присматриваясь ко взгляду, которого Гуров
не отнимал от Анны. -- А я тебе отвечу, Анюта, почему и Ялту! --
взволновалась Катя. -- А потому, что... -- и поморщилась. -- Как его
звали-то? Мужика этого. С ребром. Наоборот - без.

-- Какого? -- растерялась Анна.

-- Ну, самого первого.

-- Богдан.

-- Я не про тебя. Вообще.

-- Адам, -- догадался я.

Катя погладила мою ладонь и сказала:

-- Правильно, Адам! Я про него из-за Фрейда забыла! А вспомнила из-за
ребра! Он, думаешь, Анюта, почему согласился из ребра бабу ему сотворить? А
не из ноги? Почему?

Анна не знала. Не знали и мы с Гуровым.

-- А потому, что рёбер много, Анюта, а мужикам всего надо побольше: не