Чтение 16–й страницы книги ~Повесть о смерти и суете~

Петхаинцы праздновали Национальную Независимость охотно, ибо жили в
квартирах без центрального охлаждения, а гуляния устраивались в холле
Торгового Центра, где, несмотря на скопление выходцев из Африки, Узбекистана
и Индии, циркулировал остуженный благовонный воздух.

Если бы июль в Нью-Йорке был посуше, как в Тбилиси, или прохладней, как
в Москве, не было бы на празднике и меня. Я не терпел сборищ. Они утверждали
правоту некоего марксистско-кафкианского учения, что человек есть
общественное насекомое, коллектив которых обладает возможностями,
немыслимыми для отдельного организма. Особенно моего.

Мне казалось немыслимым гуляние в честь независимости. Причём,
независимости всеобщей, а не моей личной.

Об отсутствии личной напоминало мне присутствие жены. Кризис этой
независимости ощущал я в тот праздничный день особенно остро: в отличие от
пасшихся косяком петхаинских жён, моя не отступала от меня ни на шаг.

Раввин Ботерашвили с повисшей на его руке грузной раввиншей
приветствовал нас со страдальческой улыбкой. Я поздравил его с великим
праздником.

В ответ он поправил каравеллу под гладко выбритым подбородком, кивнул в
сторону петхаинских жён и шёпотом поздравил меня с тем, что моя, как видно,
так и не примкнула к дуализму. Наградил её за это поцелуем руки с изнанки и
назвал её не "женой" моей, а "супругой". Потом повернул голову и чмокнул в
волосатый подбородок свою "супругу". Похвалился, что и она всю жизнь следует
за ним по пятам, "как следовала за Гамлетом тень его отца".

Я не понял сравнения, но отозвался вопросом: Не гложет ли его, не дай
Бог, боль в селезёнке? Или в каком-нибудь прочем скрытом от глаз органе? Не
понял теперь он. Я выразился возвышенней. Отчего, спросил, на мудром
раввинском лице стынет печать вселенского страдания?

Ответила раввинша. Вчера она купила ему вот эти итальянские туфли с
фантастической скидкой по случаю сегодняшней Независимости. Размер не тот,
но можно разносить.

Я в ответ сообщил ей с тревогой в голосе, что местный писатель
Хемингуэй застрелился именно из-за тесной обуви. Ни она, ни раввин этому не
поверили. Я оскорбился, но жена ущипнула меня в локоть - и пришлось поменять
тему. Спросил: Не кажется ли им, обоим супругам, что в холле пахнет пряным
запахом прижжённых трав?

Воистину! -- согласился раввин и качнул головой: Американская культура
благовоний не перестаёт поражать воображение. Раввинша добавила, что аромат
напоминает ей бабушкину деревню в Западной Грузии, что у неё ноет сердце и
хочется от счастья плакать. И что она уже купила целый пакет распылителей с
запахом прижжённых трав.

Гвалт в огромном холле нарастал быстро и настойчиво, как шум
приземляющегося "корабля дураков". Люди стали толкаться, и всех обволакивал
дух неспешащего гулянья. Повсюду пестрели разноцветные лотки: орехи, блины,
пироги, пицца, бублики, шашлыки, фалафелы, раки, устрицы, тако, джаиро -
всё, что бурлящий котёл Америки выбрасывает чревоугодливым пришельцам из
Старого Света.

Покупали пищу все, кроме самых новых пришельцев, которые, тем не менее,
понатаскали сэндвичей из дому, но к которым мы с раввином себя уже не
относили и поэтому могли щегольнуть перед супругами приобретением в
складчину объёмистой коробки с пушистыми кукурузными хлопьями.

Со всех сторон, даже с верхних ярусов, доносились по-праздничному
наглые звуки чавканья бесчисленных ртов. Гадких запахов не было - только
звуки, и, подобно раввину, я ощущал гордость за американскую культуру борьбы
со зловониями.

Непонятными показались мне только отсеки для курящих. Хотя они ничем не
были отгорожены, раввин с восторгом отозвался о власти, защищавшей его право
оградить себя от табака. Я обратил его внимание, что эти открытые отсеки
защищают его от гадкого табачного перегара не лучше, чем защитили бы в
бассейне от чужой, а значит, гадкой, мочи неперегороженные зоны для
писающих.

Что же касается гадких звуков разжёвывания и проглатывания пищи, - я с
надеждой посматривал в сторону помоста в конце холла. Согласно обещанию, с
минуты на минуту, после короткого митинга, к микрофонам на сцене вылетят
из-за гардины вокалисты из Мексики - и стеклянный купол над этим захмелевшим
от обжорства пространством задребезжит от бешеных ритмов во славу
национальной независимости гринго. Самого старшего в братской семье народов
Нового Света.

И правда: не успел я ответить на приветствие протиснувшегося к нам
доктора Даварашвили, как на сцену плеснул сзади - нам в глаза - слепящий
свет юпитеров, а из группы выступивших из-за гардины людей отделился и
шагнул к микрофону фундаментально упитанный рыжеволосый гринго. С рыжими же
подтяжками и с универсальным голосом представителя власти.

Он сразу же объявил, что все мы, собравшиеся в холле, живём в самое
историческое из времён, но объяснять это не стал.

Раввин одобрительно качнул головой, а доктор шепнул мне, что этого
англосакса зовут Мистер Пэнн и он является председателем Торговой Палаты
всего Квинса.

Мистер Пэнн сказал ещё, что Америка есть оплот мира во всём мире. И что
она представляет собой лучшее изо всего, что случилось с человечеством после
того, как оно спустилось с деревьев. И создало Библию.

Раввин снова согласился, а оратор воскликнул, что будущее Америки
сосредоточено в руках простых тружеников, и поэтому всем нам следует
проявлять осторожность в движении к цели. Которую он опять же не назвал.

Раввин испугался ответственности, а доктор объявил нам, что оратор
является его пациентом. Жена снова ущипнула меня в локоть. Чтобы я не
позволил себе усомниться вслух, что Мистер Пэнн, крупный начальник и
англосакс, нашёл необходимым лечиться у петхаинца.

Хотя ущипнули меня, - дрогнула рука у раввинши. Коробка с кукурузой
полетела вниз. Раввин, доктор и я кинулись подбирать хлопья с мраморного
настила. Сидя на корточках, Залман спросил шёпотом у доктора - не смог бы он
в процессе лечения походатайствовать перед Мистером Пэнном об удвоении
государственной дотации на закупку нами, петхаинцами, синагоги в Квинсе.

Ответил ему Мистер Пэнн. Объявил, что только американское правительство
является правительством законов, а не людей. То есть - ответ вышел
отрицательный, ибо по закону правительство не может выделить нам больше
того, что нам же удалось собрать между собой.

Доктор, тем не менее, пообещал поговорить с оратором. В процессе
лечения. Сказал даже, будто у нас неплохой шанс, поскольку - и это секрет -
наиболее благосклонно оратор относится к грузинам. Ненавидит же он
дальнеазиатов. Называет их недоносками и возмущается тем, что им не
запрещают иммигрировать.

Продолжая подбирать кукурузу, доктор прыснул со смеху и сообщил, что
вспомнил рассказанный Мистером Пэнном анекдот о корейцах: Даже эпилептики
среди них легко тут пристраиваются. В качестве эротических вибраторов.

Раввин застенчиво улыбнулся, но я рассмеялся громко: передо мной стояли
и жужжали, как вибраторы, крохотные кореянки с одинаково кривыми ногами в
бесцветных ситцевых шортах.

Одна из них обернулась и растерялась, увидев меня - на корточках и со
вскинутыми на неё глазами. Отшатнулась и бросила подругам звонкую корейскую
фразу - как если бы вдруг оборвалась пружина в механизме. Вибраторы все
вместе испортились - умолкли и тоже испугались, ибо на корточках сидел не
только я. Перекинулись взглядами, проткнули, как буравчики, брешь в толпе и
скрылись.

Мистер Пэнн тотчас же заговорил о них. Особенно охотно, радостно
объявил он, приезжают к нам из Азии. За последние годы иммиграция корейцев
выросла на 108 процентов!

Теперь уже затряслись в хохоте и раввин с доктором.

Моя жена и раввинша глядели на нас с недоумением.

Я взглянул в сторону юпитеров, на фоне которых, под аплодисменты толпы,
Мистер Пэнн отошёл от микрофона и уступил место следующему оратору. Тощему
корейцу с кривыми ногами в бесцветных ситцевых шортах. Кореец квакнул
несколько слов, и они оказались английскими.

Спасибо, дескать, Америке! И слава! И вообще! Подумал и ещё раз
квакнул: Америка лучше Кореи! Демократия! Снова подумал: Прогресс! Труд!
Равенство! Братство! И вообще! Потом ещё раз подумал, но ничего больше
изречь по-английски не захотел или не смог. Раскланялся и спустил в себе
пружину: выстрелил корейскую фразу.

В разных конца холла одобрительно и дружно застрекотали вибраторы, и
под аплодисменты толпы корейца обступили фотографы. Я опять прыснул со
смеху. Залман сделал то же самое и нечаянно толкнул раввиншу, которая снова
выронила из рук коробку с кукурузой. Мы втроём переглянулись, взорвались в
хохоте и опять же - теперь, правда, с радостью - бросились вниз на корточки
подбирать хлопья и наслаждаться внезапным ребяческим припадком беспечности.

-- Жжжжж... -- жужжал сквозь гогот Даварашвили и вертел указательным
пальцем, подражая вибратору.

Залман перешёл на четвереньки и, мотая головой, ржал, как взбесившийся
конь. Сидя на корточках, я повизгивал, терял равновесие и, пытаясь
удержаться, хватался поминутно за рыжие, как у Пэнна, подтяжки на раввинской
спине.

-- Ещё, ещё! -- повернулся к нам, всхлипывая, доктор. -- Про наших
докторов! -- и покрутил тремя пальцами в воздухе.

-- Ну, ну? -- захихикал раввин.

Даварашвили проглотил слюну и зашептал:

-- Про проктолога это, про жопного доктора. Они, знаешь, ставят диагноз
пальцем - жик туда и диагноз готов!

-- Ну, ну? -- торопил раввин.

-- А один проктолог из беженцев пихает туда больному сразу три пальца!
Почему? На случай, если больной потребует консилиум!