- двое зевотных солдат да погонявший их прапорщик, потому и выглядевший
живее.
лицо радовалось. "Дождался..." - вздыхал Илья Перегуд, одиноко стоящий в
стороне, исполняя обязанность. Вдруг солдатня бросилась от "воронка"
врассыпную, будто ударил салют, и в воздухе навстречу Хабарову понеслось:
"Едет, генерал едет!"
голосами, чтобы известие, выросшее в воздухе, сокрушительно обрушилось на
Карабас. Подбежавшему капитану конвойный прапорщик был вовсе не знаком, да и
тому ничего не было известно о Хабарове. У конвоя, как оказалось, был другой
приказ - доставить этап из тюрьмы в лагерь. Переговорили, и прапорщик
буднично припомнил, что в полку ожидают проверку с генералом, отчего там и
поднялся большой переполох, и что как раз под самую проверку ночью вспыхнул
пожар навроде поджога. Выгорел весь гараж и еще многое, что рядышком
пристраивалось, а в одной машине нашли сгоревшего человека, но кто он и как
проник в полк, во все эти дни начальство выяснить не смогло. "В полку все
жрут друг дружку волками, виноватых ищут, - договаривал, отдыхая, прапорщик.
- А вот приедет генерал, ну и потеха будет. Говорят, строгий едет".
Хабаров тут же прикипел к нему: "Земляк, выручи, если генерал, то мне срочно
нужно в полк, ты меня хоть рядом высади!" И тот не раздумывая согласился:
"Залазь, мне без разницы... В каталажке поедешь, а то кабина занята". - "Да
поеду хоть верхом! Погоди меня, за вещичками сбегаю..." - всполошился
Хабаров и кинулся в казарму. Но когда мигом собрался и выскочил во двор, то
"воронок" уже отбывал в далях. Кипятка полковым расхотелось, и капитана они
не подождали. Забытый, Хабаров сговаривался с Перегудом: "Утром поеду в
полк. Доберусь до Угольпункта, а оттуда рукой подать, так что доеду". Илья
во всем соглашался: "Поезжай, поезжай, глянь, как обернулось... Ты скажи
там, чтоб не давали легавым воли. А если чего, скажем - сам убежал".
кого знавали, с кем служили, особо Василя Величку. Спать капитан улегся в
чистом белье, на койке, в своей канцелярии и потому чуть не проспал дрезину,
будто и не было у него горя. Разбудил его Перегуд, как и требовалось -
спозаранку. За оконцем клубилась рассеянная, будто дым, и по-зимнему долгая
темнота.
холодов было еще далеко, но распутица закаменела. Во дворе, в котором
капитан с Ильей прощались, оставленные прошлым днем следы лежали поверху,
как выбоины, а слепки с сапог за ночь посеребрились; закаменело,
посеребрилось и картофельное поле.
как и по другим далеким полустанкам, лежала рабочая ветка до Угольпункта,
столицы здешней степи и лагерей. Дрезина всегда оставалась за воротами
лагерной зоны - чуть в степи, чтобы зэки ее не угнали. В пятом часу утра в
нее садился расконвойник и гнал до Степного - туда порожняком, а на обратке
с вохрой, с той лагерной вахтой, какая должна была сменить отдежуривших свои
сутки. Хабаров не поспел выбриться, выгладиться, как ему хотелось, но время
не ждало, подступал пятый час. "Поезжай, поезжай..." - приговаривал Илья,
глядя в землю. Они простились скупо, как бы разошлись по сторонам. И
богатырь окликнул Хабарова, когда тот уже вышагивал за воротами: "Ива-а-ан!"
- "Че-е-го-о?" - аукнулся капитан издалека. "Бе-еги-и, ты-ы смо-ожешь!..
Беги от ни-их куда глаза глядят, не возвращайся, спрячься - я прикрою-ю, я
не скажу-у-у!"
похожее на утопленника. Рассвет был синеватый, холодный - без солнышка,
облаков, птиц. Хабаров шагал по ребрам гусеничных отпечатков, проделанных
лагерными тракторами. Увязавшийся за ним ветеряка вцеплялся в полу шинели и
с урчанием ее трепал, грыз, будто злой пес. Хабаров залез на платформу,
открытую, ржавую, и устроился на снарядном ящике, которых тут было раскидано
с десяток, чтоб подкладывать под задницу в пути. Он глядел на оставляемый
Карабас и вдруг подумал, что давно уж не видел его таким, как на ладони,
взором постороннего путешественника, и картина лагерного поселения,
изображенная на степной мешковине, растрогала его, будто старая
фотокарточка. Явился расконвойник - дядя с одной деревянной ногой,
присобаченной к культе веревками. Выбравшись на волю, он скакал даже как-то
озорно - не как инвалид, а вроде мальчонкой. Прежде чем отправить свой
железнодорожный состав, дядька крепко вгляделся в капитана - что за
личность, но узнал охранника, потому и расспрашивать не стал, поскакал с
преспокойной душой в машинное отделение.
уедаемый небом да землей, а возможно еще сказать, что растаял. Шпалы под
рельсами сгнили, и казалось, что колея разъезжается навроде коньков - вот
она описала дугу, скатилась под гору и даже взвихрилась. Дрезина скользит со
скрипом на задубевших колесах - то нырнет, то вынырнет по дороженьке, будто
кабаньим рылом разрытой.
разговоров было, что зима наваливается. Никем не замеченный, Хабаров
спрыгнул с платформы и остался на полустанке в одиночестве. Теперь
требовалось дожидаться дизеля, который еще назывался рабочим вагоном или, в
просторечии, говновозкой. Он-то и пропрет по всей ветке, подбирая и
высаживая казахов-колхозников, вахту с дальних лагерей, просто кочующий
народец - вольнонаемных с лагерных же заводов.
Выйдет казах из степи, воткнет в землю бунчук, хоть хвост лошадиный к
саксаулу прицепит, - и готова остановка. Степной, однако же, строили
основательней, зэки Карабасурского лагеря строили для удобства своих же
вертухаев. Строение то походило на барак, но в нем возможно было спастись от
дождя, да еще как смогли его украсили - скамейками, печкой. К стене барака в
лучшие годы пристроила свой сарайчик и кооперация - в нем тогда происходила
торговля с казахами, которые свозили в Степное шкуры, шерсть, все, чем
промышляли, а им в обмен предлагались примусы, древесина, само собой, и
водка.
- для степняков с близлежащих чабанских и прочих кочевий и стойбищ. Они
наряжались, съезжались родами, семьями на телегах и конях, узнавая от
агитаторов новости за прожитые пять лет, - голосовали, но в барак и носу не
показывали, рассаживались в степи вокруг большого огня - закусывали,
выпивали, потом разъезжались.
вину на казахов, а их ищи как ветра в поле. Но между собой охрана Карабасура
знала, что полустанок сожгли сами вертухаи, когда, отбывая с вахты, застряли
в Степном, перепились и, схваченные за тонкие шкурки ночными холодами,
запалили махом барак - грелись, только так и избежав верной гибели.
строений на полустанке уцелела одна параша, хотя ей и трудно придумать
точное название. Она отчего-то крепко сидела в земле, как землянка. Стены ее
были глинобитные, на азиатский манер, из них торчала сухая солома. Крышу
разметало, ее заменял промасленный брезент защитного цвета, растянутый
каким-то хозяйственным человеком. На одном глинобитном боку было нацарапано:
"Туалет". На другом размашистей и глубже: "Стипная" - и обведено красной
краской. Живучее это строение высовывалось из земли на вершок - было оно и
верстовой столб, и вокзал, и чем только еще не было. "Хоть бы деревцо
посадили", - подумал Хабаров с тоской.
бабы ихние со вьюками, с детьми. Они уселись подалее от служивых. Сидели
казашки парами, как видно, невестка со снохой, а то и мать с дочкой. Девчата
были белокожие, стройные, а бабки прокопченные, будто дубовая кора. Деток
при них было трое, из которых был и захворавший мальчик - он дрожал в
лихорадке, положенный на вьюках. Быть может, казахи везли его в Угольпункт к
тамошнему врачу; они сидели подле мальчика молча. Казашка, похожая на бабку,
старшая среди всех, обтирала ему дряблой рукой пот. Должно быть, рядом с ней
сидела мать этого захворавшего казашонка - она до него не дотрагивалась, но
ее огромные черные глаза сочились от горя. Была она совсем еще девочка -
хрупкая, безгрудая, с пухлыми розовыми губами и нежным над ними пушком.
Другие дети ходили по барачному пепелищу, отыскивая в золе гвозди.
Заволновавшись, их подзывали бабки, но на них, на будущих мужиков, эти седые
старухи то ли не смели, то ли не желали повысить голоса и как бы упрашивали.
А то, как русские бабы свою кровь матерят, сразу вспомнилось Хабарову,
следившему все с той же тоской за степняками.
просунулась в окошко, когда причалила сцепку из трех столыпинских вагонов и
стольких же груженных редким барахлом платформ далеко за полустанком;
проевшись, она закричала: "Залазь так, заду не подам, блядь, подавися!"
Служивые побежали к вагонам, а Хабаров схватил без спроса у загомонившихся
казашек тюки, и они вместе побежали за ними вдогонку, тяжко было только с
мальчонкой, с ним не поспевали. Тогда капитан сбросил тюки и, воротившись,
перенял казашонка с рук задыхавшейся бабки. Пугливые казашки протягивали
людям руки, за которые их по воздуху вносили в этот темный, обустроенный под
перевозку людей товарняк. А старухи, повиснув на высоких порожках вагона,
завывали, будто их могли позабыть. Втаскивать их было тяжко - Хабаров
подлазил под их пудовые зады, толкая наверх, а из товарняка их вовсю тянули
за руки. Баба-машинист все орала из дизеля: "Подавила я б всех бабаев!"
на ходу, что далось ему без особого риска: дизель не ехал, а шагал по
рельсам вразвалочку, раскачивая по-бабьи одутловатыми боками. В вагоне было
натоплено до духоты. Топили углем, насыпанным тут же горой, сжигая его
потихоньку в бочке. К полу были приколочены скамьи, на которых и теснился в
душной полутьме народ - капитан никого не мог разглядеть, а только слышал,
как они с шумом дышат. Из угла рабочего вагона к духоте примешивалась тухлая
Шилова Юлия
Орловский Гай Юлий
Соломатина Татьяна
Акунин Борис
Афанасьев Роман